Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

После одного из таких спектаклей, завершившегося привычными овациями, мне представили импозантного немолодого мужчину с цепким взглядом выпуклых глаз, спрятавших свой размер и цвет под толстыми стёклами очков — Леопольда-Эмиля Рутлингера, олимпийского бога, «зажигающего звёзды» на парижском небосклоне. Месьё Рутлингер был известнейшим фотомастером нашего времени, успевшим уже снять весь цвет европейской аристократии. Сколотив изрядный капитал на дамах высшего общества, Рутлингер вложил его в открыточный бизнес. В его студии создавались уникальные портреты парижских красоток, разлетавшиеся по всему миру в виде почтовых открыток.

Благодаря этому новомодному бизнесу мастер фотографии превратил свой небольшой капитал в сказочное богатство. Теперь он сам выбирал модели, и нужны ему были не милашки с вздёрнутыми носиками и пухленькими губками, а женщины-сенсации.

Одной из самых ярких звёзд, зажжённых великим творцом женской красоты была Лина Кавальери.

Рутлингер галантно склонился над моей рукой, как бы невзначай, измеряя взглядом всю в целом; от макушки до, спрятанных под юбкой, пяток.

— Мадам Альварес, наконец мне посчастливилось посмотреть на Вас вблизи. Просто замечательно! Признаюсь честно, я давно искал случая с Вами познакомиться... и просить об одолжении... вернее о короткой аудиенции, естественно, если Вам это будет угодно.

Безупречно вежливая поза просителя могла показаться вполне убедительной, не будь этого азартного, охотничьего блеска в глазах, который не смогли приглушить даже толстые линзы очков. Не азарт мужчины, охотника за любовью престижных куртизанок, а азарт бизнесмена, учуявшего запах добычи и прибыли.

Я не стала утруждать себя ни притворным удивлением, ни наивным непониманием:

— Хотите предложить поработать в Вами?

— Да. Мне кажется... нет, я совершенно уверен, мы с Вами сотворим седьмое чудо света.

— Ну, если всего лишь седьмое... то и время терять не стоит.

— А Вы претендуете на первое?

— Я ни на что не претендую. Я — реалистка.

Невзирая на внутреннее сопротивление, я всё же взяла из протянутой руки визитную карточку, пообещав обдумать на досуге деловое предложение.

В нынешнем состоянии апатии не только открыточный бизнес, но и его производитель вызывали раздражение. Ещё один негодяй, пожелавший использовать меня в качестве источника наживы!

Проходили дни, но этот разговор вместо того, чтобы начисто исчезнуть из памяти, пустил предательские корни сомнения, подменяя первоначальную, кристально чистую злость, эдаким мутно-серым любопытством, побуждающим к постоянным внутренним диалогам:

— А что собственно в этом плохого? Даже короли и королевы охотно давали писать с себя портреты. А художники, между прочим, получали за это не только деньги, но и славу. И потом...

— Тут нет никаких «потом». Либо ты известна в обществе как талантливая актриса, либо как дешёвая кокотка. Того и другого одновременно не бывает, потому что одно из двух всегда вытесняет другое.

Спор с собой продолжался неделю. Ежедневно делая полный оборот аргументов «за» и «против», вечером он неизбежно возвращался в исходную точку. Пока услужливая фантазия не подсунула новый довод — лица моих предшественниц, удивительно похожих на меня. Почему природа, создав этот облик, с невероятной настойчивостью повторяет его уже третий раз? Обе оставили после себя великолепные портреты, значит и я должна отдать должное капризу природы. Тусклые семейные фотографии, случайные журналистские снимки или красочные афиши, где я скорее узнаю своё платье, чем лицо... Нет. Всё это не в счет. Я должна, как они, оставить после себя портрет, сделанный настоящим мастером. Похоже, предложение Рутлингера — это судьба, и мне от неё никуда не деться.

Так, мастерски договорившись с самой собой, я написала фотографу короткую записку, по светски сдержанно и равнодушно соглашаясь на переговоры.

Ответная записка, переняв мой, слегка высокомерный тон, предлагала посетить Маэстро в его знаменитой на весь Париж студии, где я смогу познакомиться с выставкой лучших работ и, за чашкой чая, обсудить условия будущего сотрудничества.

Ну и ну! Деловой человек, этот бизнесмен. Кто же из нас кому делает одолжение?

К посещению я готовилась весьма тщательно. Хотелось создать облик серьёзной актрисы, не спешащей навстречу дешёвой популярности; имидж женщины с разносторонними интересами. Всем своим видом я намеревалась сообщить наглому предпринимателю, что в его студию привело меня любопытство к новому виду искусства, а не стремление удивить мир своими подрисованными губами и прочими округлостями. Я замуровалась в платье, тугой воротник которого упирался в самый подбородок, мешая не только дышать, но и свободно вертеть головой. Следуя заветам современных суфражисток, предоставила возможность корсету провести одинокий вечер в шкафу, заменив его скромной шалью, скрывающей от любопытных глаз истинные очертания и размеры неизбежных для каждой женщины выпуклостей и изгибов.

Мёсье Рутлингер встретил меня с той же сдержанностью, с какой я протянула ему для приветствия руку. Обменявшись парой формально вежливых фраз, мы сразу перешли к делу... созерцания портретов, сделанных им за последние пять лет.

Оперная певица Лина Кавальери, знаменитая балерина Клео де Мерод, испанская танцовщица Гвереро, шансонетка Отеро, три знаменитые куртизанки, уже несколько лет заполняющие сплетнями о своей интимной жизни первые страницы французских газет...

Естественно, я видела много раз большинство из этих фотографий в виде красивых почтовых открыток, но эти... размером с небольшую картину... это было поистине впечатляюще, и самое главное — женщины вовсе не походили друг на друга. Рутлингеру удалось ухватить особую индивидуальность каждой из них.

Как всякая нормальная женщина, я была любопытна и ревнива к выдающейся красоте своих соплеменниц, но из всей галереи выразительных глаз, чувственных губ, корсетов, превращающих женское тело в песочные часы, дорогих украшений и безупречных декольте, лавровый венок я надела бы прежде всего на Кавальери. В анфас её лицо могло показаться слишком округлым и мягким, но в профиль...

Перед таким совершенством можно лишь склониться в низком поклоне и снять шляпу.

Рутлингер прервал моё затянувшееся топтание перед портретами приглашением к разговору. Уютно расположившись в глубоком кресле, он щедрым жестом обвёл свои сокровища:

— Вот она, маленькая лаборатория, где рождаются звёзды. Мне показалось, именно Кавальери вышла у Вас в фаворитки?

— Да, Вы не ошиблись. Но почему Вы приписываете её успехи себе? Она ведь неплохая оперная певица.

— Ошибаетесь. Никакая она не певица. А если и певица, то очень плохая. Знаете её историю?

— Хотите поделиться очередной светской легендой?

— Да. Сгораю от нетерпения. Так вот. Наталине было лет тринадцать, когда умерли её родители. Сердобольные родственники поместили сиротку в приют Римской католической церкви, откуда она, пару лет спустя, благополучно сбежала с гастролирующей театральной труппой. Уж не знаю как, но как-то добралась до Парижа и осела певичкой в одном из кафешантанов. Её внешность, естественно, привлекала внимание публики. В сочетании с приятным голосом она обеспечивала Лине неплохие доходы. Она так и осталась бы бабочкой-однодневкой, не попадись на её пути я. В роли модели она до сих пор не имеет равных. Удивительно чуткая, выносливая и пластичная.

— Если я правильно поняла, её оперные таланты Вас не слишком заинтересовали?

— ... потому что их у неё нет! Да, позднее она прошла курс обучения у оперного певца Маттиа Баттистини, но что с того? Пела в Травиате, Фаусте, Богеме, но знаете, что сказал ей великий Массне, который был, кстати, в неё страстно влюблён: «Ваша красота даёт Вам право иногда фальшивить». Вот Вам и таланты.

Вершитель судеб вытянул щедрую длань в направлении своих великих творений. Его пухлая длань была увенчана тяжёлым перстнем — какой-то чёрный, до блеска отполированный камень в массивной золотой оправе.

— Мадам Альварес, поверьте моему опыту. Ваша внешность заслуживает особого внимания. Через полгода Вы покорите мир. Я сделаю из Вас настоящую звезду.

В этом человеке раздражало всё. Высокопарные жесты, интонации и... полное неуважение к окружающим людям, которых, похоже, делил на две категории: бездарные модели и тупая публика, жаждущая сенсаций. Надо признаться, в последнем я была с ним совершенно согласна.

Рутлингер, казалось, прочёл мои мысли:

— Да, толпа жаждет сенсаций, и я подаю их ей на блюдечке с золотой каемочкой.

— Я Вас поняла. Сказочная популярность нынешних куртизанок и танцовщиц — Ваша заслуга, но я... Мне кажется, я и без Вас уже состоявшаяся звезда, во всяком случае на театральном небосклоне.

Наглец упёрся мне в лицо своим линзами и заговорил интонациями родителя, поучающего неразумного, зарвавшегося ребёнка:

— Мадам Альварес, милая Вы моя, да какая же Вы звезда? В лучшем случае комета, которая промчится по небу и через пару часов потухнет. И через год о ней будут помнить только несколько астрологов, успевших занести её имя в свои пыльные таблицы и карты. Все эти Ваши Федры, Медеи, Дамы с камелиями... на всех сценах мира сотни артисток до Вас играли когда-то этих дам, и сотни сыграют потом, когда Ваш облик навсегда забудется... А я могу подарить Вам бессмертие. Подумайте об этом.

В чём-то он был прав, но его беспредельная, самоуверенная наглость злила невероятно. Пора уходить, иначе переступлю границы дипломатии.

Поблагодарив за прекрасную выставку и «содержательный разговор», я поторопилась покинуть святилище, надев на физиономию одну из самых любезных улыбок, но... по дороге домой мысленно продолжала вести с коммерсантом напряжённую дискуссию. Жаль только, что лучшие аргументы приходят в голову на лестнице, когда дверь оппонента уже успела захлопнутся за спиной. Мой горячий, пышущий остроумием монолог, достиг высшего накала у дверей в собственную квартиру, когда наконец поняла, что спорить тут совершенно не о чем.

Рутлингер сумел вовремя наладить производство товара, нашедшего на рынке колоссальный спрос. С его точки зрения человечество состоит из дух неравных половин: модели, способные вызвать интерес публики, и публика, готовая платить деньги за удовлетворение этого интереса.

Он прав. В этом смысле я действительно комета— однодневка, одна из сотни исполнительниц популярных ролей. Кто вспомнит меня через двадцать — тридцать лет? В лучшем случае программки с моим именем и лицом сохранятся на одной из пыльных полок театрального архива, если конечно не сгорят в очередном пожаре.

Он обещает бессмертие, но зачем оно мне? Вот главный и единственный вопрос, в котором предстоит разобраться.

Лет десять назад, наивная идеалистка, я мечтала своим искусством изменить мир. Какая глупость! Он, этот мир, был создан не мной, и не мне его менять. В нём можно лишь прожить отпущенный богом срок, получить свою долю радостей и печалей и уйти, случайно прочертив на песке малюсенький след. Как мона Лиза. До сих пор специалисты гадают, кем была эта женщина, увековеченная Леонардо да Винчи. Одни считают её женой некоего Франческо дель Джоконде, другие — Констанцией де Абалос, любовницей Джулиано Медичи, третьи — вдовой какого-то Джованни Антонио Брандано, но опять же любовницей Джулиано Медичи. Кем была эта женщина на самом деле не узнает уже никто и никогда, да и зачем? Благодаря гениальному художнику она прожила свою жизнь и оставила по себе след. И Лина Кавальери оставит по себе след, не взирая на отдельные фальшиво пропетые аккорды. Слава капризна. Одни заслуживают её титаническим трудом, другие... случайно оказавшись в нужную минуту рядом с гением. Любопытно другое: кому из них двоих предстоит войти в историю — певице среднего качества Кавальери, снятой когда-то на почтовую открытку гениальным Рутлингером, или какому-то Рутлингеру, однажды удостоившемуся чести сфотографировать несравненную Кавальери.

Так что же я мучаюсь? Мне не нужна слава Джоконды, но жаль исчезнуть из жизни, не оставив по себе никаких воспоминаний. Может всё же сохранить для внуков и правнуков свой нынешний облик? Да? Значит завтра сяду за письменный стол и напишу бизнесмену очередную вежливую записку.

Губы, помимо воли, расползлись в ироническую усмешку: не смотря ни на что этот тип блестяще провёл свою партию, за полчаса поставив мне шах и мат — сбил спесь двумя фразами, и превратил из привередливого критика в заинтересованного заказчика. Как всё оказывается просто.

Три дня спустя я снова сидела в студии лиходея-победителя. С лёгкостью выиграв партию, он успокоился и подобрел. На лице проступило хорошо знакомое выражение напряженного азарта. Совсем как у меня перед началом работы над новой ролью. Построение фраз, интонации голоса, жесты приобрели совсем иной рисунок. Сегодня он не походил на откормленного, самоуверенного индюка, обучающего меня неразумную азбуке жизни.

— Мадам Альварес, мне хотелось бы сперва предложить Вам свой стиль работы, но если Вы имеете иные представления или пожелания, то... мы всегда сможем прийти к взаимно приемлемым компромиссам.

— Безусловно. Расскажите сперва Вашу модель.

— Для начала мы сделаем пять-шесть портретов. Если я Вас правильно понял, Вы хотели бы предъявить себя прежде всего как актриса, а потом уже как красивая женщина. Правильно?

— Правильно.

— Первые четыре портрета покажут Вас в Ваших лучших ролях. Безусловно это будет Медея, Пышка... потом... я бы посоветовал Диану из « Собаки на сене» и Ольгу из Нахлебника. Жаль, кстати, что этот спектакль сошёл со сцены. Очень умная, психологически тонкая вещь.

— Так стоит ли эту роль брать для портретов, если я её давно не играю?

— Стоит. Тут важен диапазон Ваших возможностей. От мягкой, тонко чувствующей натуры, до воплощения зла и расчётливости. Понимаете, что я имею ввиду?

— Да конечно. Вы совершенно правы.

— Хорошо, что на первом этапе мы так быстро договорились. На втором мы сделаем максимум два портрета «из жизни», то есть Вас вне ролей.

— А потом весь этот материал пойдёт на изготовление почтовых открыток?

Несмотря на искреннее стремление к перемирию, мне так и не удалось сдержать иронические нотки.

— Это уже третий этап. Месяца через три я планирую провести первую персональную выставку художественной фотографии. Помещение для неё уже абонировано и почти готово. Публике придётся признать, что фотография — это не просто техническое баловство, а совершенно новый, очень перспективный вид искусства. Что касается почтовых открыток... если Вы согласитесь принять участие в совместном бизнесе... а это ни что иное, как бизнес... мы заключим официальный контракт на взаимовыгодных условиях, но об этом поговорим позже.

Я окинула взглядом висящие на стенах работы:

— Но разве этого хватит на целую выставку?

Рутлингер удивлённо вскинул глаза.

— А кто Вам сказал, что это единственное, что у меня есть? Вы видите только то, что висит в студии, оборудованной специально для портретов. Освещение, фон и прочее. Всё остальное я делаю на пленэре. У меня набралась вполне внушительная коллекция очень интересных пейзажей и жанровых сцен. А знаете, какая тема у меня самая любимая?

Его облик третий раз за последние полчаса полностью поменял свою суть. Теперь он походил на счастливого ребёнка, допустившего нового друга до любимых игрушек.

— Самая замечательная модель в жизни — это лошади. Вы даже не представляете, как они хороши! Они не бывают некрасивыми. Каждое движение — сама поэзия. Стоят ли они влюблённой парой, обвив друг друга гибкими шеями, вскидывают ли голову в призывном ржанье, вздымаются ли к небу, демонстрируя величие напряжённого, мощного тела... Господи, эта тема неисчерпаема... и прекрасна.

— Ни об одной из своих женских моделей Вы не говорили с таким восторгом.

— Разве это можно сравнивать? Женщина застывает перед камерой в неестественной, искусственной позе. Ей нужно только одно — выглядеть безупречно красивой, а лошадь... она, как ни в чём не бывало, живёт перед камерой своей жизнью. Ей наплевать на красоту.

— Но как Вам удаётся эти моменты заснять? Такая модель не может замереть по команде на несколько минут?

— В этом и состоит суть моего искусства. Остановить мгновение. Это художник может неделями работать над одним пейзажем, вносить изменения, подтирать и переписывать заново неудавшиеся фрагменты. Фотография не прощает ошибок. Конечно, у нас тоже есть свои маленькие секреты: при печати чуть приглушить или усилить контрасты, сгладить или подчеркнуть контуры предмета или лица, но в целом... либо я схватил неповторимый момент, либо он исчез из этого мира на всегда.

Посвящая меня в тайны своего творчества, художник продолжал возиться с фотоаппаратом: настраивал свет, выбирал ракурс, наводил резкость, изредка пробовал вспышку. С самого начала он попросил не обращать внимания на эти эксперименты, правда время от времени пересаживал с одного места на другое.

— Ну вот, мадам Альварес. На сегодня хватит. Считайте, первый сеанс состоялся.

— Как? А когда Вы будете фотографировать?

— А я уже сделал с десяток великолепных, живых эпизодов. Невероятно правдоподобных и выразительных.

— Ну и ну! Значит сегодня я позировала не хуже лошади?

— Во всяком случае не стремились выглядеть красивее, чем в обычной жизни.

В этот момент фотограф походил на сытого кота, выманившего доверчивую мышку из норки и проворно прихватившего хищными зубками её беззащитный хвост. Под толстыми линзами очков заплясали чёртики. Рутлингер явно провоцировал меня на очередную колкость. То ли ему нравились перепалки, то ли изучал лицо обозлённой модели.

Хитрая мышка, притворившись покорной и ласковой, подняла на котяру по-детски наивные глаза — бусинки и спросила голоском послушной ученицы:

— Ну а что будет дальше? Что мы снимаем следующий раз?

— К следующему разу подготовьте одну из своих любимых ролей. Какую — решайте сами. И не забудьте прихватить театральный реквизит.

— А почему бы Вам не заглянуть в театр на один из моих спектаклей и не сделать живые снимки... так же, как Вы снимаете своих лошадок?

— ... И подарить Вам очередную фотографию для газеты. Размытую, с открытым ртом и перекошенными глазами. Полагаю, такого добра у Вас дома скопилась уже не одна, доверху наполненная, коробка из под шляпок. Я думал, Вы хотели получить нечто уникальное, а уникальное мы сможем создать только здесь.

Надо же, как богат арсенал выражений его лица! Минуту назад хитрое и довольное, оно отвело глаза в сторону и брюзгливо развесило губы. Интересно было бы создать галерею его собственных фотографий. Тоже получилось бы уникально.

Мне стало неловко от наступившего молчания. Зачем я всё время пыжусь, претендуя на оригинальность? Я профессионал в своём деле, а он в своём, и ему решать, как ставить этот спектакль.

— Вы убедили меня, мёсье Рутлингер. Отныне во всём буду полагаться на Ваши знания и опыт.

Глаза собеседника недоверчиво блеснули под очками, но губы подтянусь, собравшись в пухлое колечко.

Дома я увлечённо поделилась новыми знаниями с Марселем и Шарлем. Сына больше всего интересовали лошади и технические детали, а Шарля — этическая сторона дела. Оказывается он полностью разделял отношение Рутлингера к фотографии и кинематографу, как к самостоятельным видам искусства будущего.

Оставшись наконец в одиночестве, я стала продумывать предстоящие съёмки, остановив первый выбор на Пышке. Школьный опыт пантомимы и коротких этюдов несколько облегчал задачу, хотя... движения, переходы, протяжённость во времени — волшебный инструмент, позволяющий добиться максимальной выразительности, были в данном случае недоступны. Требовалась одна единственная поза, одно единственное выражение лица, содержащее всё, на что на сцене уходит пять или десять минут.

В последующие дни, выбрав из «Пышки» три фрагмента, определявших суть пьесы, я усердно отрабатывала задуманный образ, решив опробовать на Рутлингере коротенькую, но забавную игру.

На пороге студии я появилась в полном сценическом всеоружии; прическа, грим и платье мадемуазель Руссе, и, прежде чем он успел привести в боевую готовность свою тяжёлую артиллерию, предложила разгадать три загадки:

— Я подготовила три статических фрагмента из разных частей спектакля. Если Вы догадаетесь откуда, значит они мне удались, если нет — придётся работать над ними дальше. Фотограф неохотно отложил в сторону камеру и, приняв позу, которой больше всего подошло бы название «сатанинское терпение», приготовился к испытанию.

Я по очереди показала все три фрагмента, замерев в каждом из них на две минуты, и, сгорая от нетерпения, потребовала разгадки.

Рутлингер, потирая рукой подбородок, напряжённо шевелил губами:

— Первый фрагмент — безусловно одна из сцен, когда мадемуазель лопается от гордости, наслаждаясь похвалами спутников. Правильно?

— Совершенно верно. А второй?

— Второй... скорее всего у дилижанса... утро после грехопадения. Она ещё не поняла, что произошло: вместо похвалы и благодарности — холод и безразличие. Растерянность и обида.

— Потрясающе. Именно это я и хотела изобразить. Ну а третий?

— Третий... я бы сказал, он скорее из начала. С такой злостью она могла смотреть только на немецкого офицера, требующего от неё профессиональных услуг.

— Жаль, значит третий у меня не получился. Я хотела показать заключительную сцену: «осознание» — смесь ярости, обиды и жалости к себе... наивной и тщеславной.

Поза «терпение» давно сменилась боевой готовностью генералиссимуса, рвущегося в атаку. Теперь Рутлингер раздавал команды:

— Нет, нет. Последний фрагмент никуда не годится. В нём только злость и никакого осознания. Попробуйте ещё раз.

На сцене это чувство приходило автоматически, постепенно вызревая из контекста пьесы, а сейчас его нужно было «выуживать» из эмоциональной памяти. Вспомнилось ощущение на сцене вечером после гражданской казни Дрейфуса. Отвращение к разорвавшейся в крике общественной пасти и злость на себя, положившую десять лет жизни к ногам этого чудовища.

Состояние, потерявшее со временем свою остроту, накатилось опять смрадной, тяжёлой волной, пригвоздив на несколько минут к стулу.

Вспышка, щелчок затвора... опять вспышка и опять щелчок... всё. Я опять на поверхности... Два победоносно сверкающих глаза под толстыми линзами очков.

— Превосходно! Уверен, мне удалось это заснять. А Вы молодец. Такое перевоплощение!

В этот момент я ощущала только смертельную усталость.

Наша совместная работа продолжалась больше месяца. Я регулярно приезжала в студию к Рутлингеру с костюмом очередной роли, заранее продумав фрагменты. Это было пять-шесть кульминационных сцен, определявших суть и развитие пьесы, где героиня, не совершая никаких действий, лишь эмоционально реагирует на очередной поворот. Я проигрывала перед Рутлингером квинтэссенцию спектаклей, задерживаясь на пару коротких минут на каждой из вершин, а он, ловя эти моменты, создавал свои шедевры.

Наконец театральная серия была готова. Несмотря на мои назойливые просьбы, маэстро не показал ни единого готового портрета.

— Наберитесь терпения до выставки. Мне хочется, чтобы Вы увидели всё в комплексе. Единственно, что могу обещать — Вы окажетесь там в блестящей компании.

Последние две встречи были посвящены портретам «из жизни». В выборе поз, ракурсов и освещений я полностью положилась на вкус Маэстро. Единственно, на чём пришлось настаивать с сатанинским упорством — это на портрете в полоборота в широкополой бордовой шляпе и кружевной накидке, закрывающей шею. Портрете, повторяющем позу прабабушек.

Рутлингер бесился при одном упоминании такой картины:

— Господи, милая Вы моя! Вот уж не думал, что Вы капризны, как все примадонны! Зачем Вам эта безвкусица?

Повторяя его интонации, я продолжала настаивать на своём:

— Господи, милый Вы мой! Да если вам не нравится такая фотография, так не несите её на свою выставку. Просто подарите мне на память.

— А Вам то она зачем?

— Семейная традиция. У каждой из моих бабушек и прабабушек хранится по такому экземпляру. Вот и я обязана оставить это на память потомству. Понятно?

— Ну и семейка! И каждая водружала себе на голову бордовую шляпу?

— Каждая ... и обязательно бордовую.

— Вот видите. Значит ничего не получится. Мои фотографии чёрно-белые, а шляпа должна быть бордовая.

— А подкрасить потом нельзя?

— Вы что, издеваетесь надо мной?

— Нет. Просто мне необходим такой портрет, и лучше Вас его ни кто не сделает.

Под конец бедолага всё же сдался под моим напором и сфотографировал так, как я просила, правда подкрашивать шляпу отказался наотрез.

Довольный выполненной работой, Рутлингер начал делиться планами предстоящей выставки:

— Я планирую разбить её на три зала. В первом будут представлены пейзажи. За все эти годы у меня скопилось порядка пятидесяти совершенно уникальных фотографий. Представляете, что значит поймать момент? Подул ветерок и мгновенно изогнул ветви дерева в другом направлении... и образ исчез. Или солнце зашло за тучку, или птица, которая держала всю картину, вспорхнула и пересела на другое место... Иногда неделями охотишься за уникальным кадром, а потом выстрелишь и... промахнулся.

— А что будет во втором зале?

— Во втором на одной стене я хочу разместить жанровые сценки, а на другой, на центральной — лошадей. Это моя гордость.

Рутлингер взял чистые листы бумаги и начал увлечённо рисовать план размещения фотографий на стенах.

— А вот тут, в третьем зале, будут портреты знаменитых людей. Среди них есть несколько уникальных экземпляров. Здесь, — он очертил на бумаге продолговатый эллипс, — расположу Вашу серию. Всё кроме шляпы. Эту заберёте домой для прабабушки.

Он ещё долго чертил схему будущей выставки, надписывал в квадратиках названия фотографий, потом перечёркивал, менял их местами, а потом снова возвращался к начальному варианту. Наконец мастер устал и успокоился.

— Извините. Я, кажется, совершенно заморочил Вам голову. Пора расходится. Если не возражаете, я мог бы довезти Вас до дому.

В последующие недели мне очень не хватало ставших привычными сеансов. За время общения с Рутлингером я прониклась его увлечённостью, поверила в фотографию, как в искусство. Это было именно тем, чему я непременно хочу научиться... чуть позже, когда пройдёт выставка и у Рутлингера опять появится время.

Фотография могла бы стать для меня вторым инструментом самовыражения. К рисованию я так же бездарна, как и к пению. Собака, которую рисовала по просьбе Марселя, походила более всего на четвероногую курицу, а курица — на маленького пузатого крокодила на двух тонких ножках. Но видеть, остро и эмоционально воспринимать природу, забавные и трогательные сценки из жизни, тончайшие нюансы и перемены человеческих лиц — эти живые картины постоянно занимали моё воображение, просясь в бессмертие. Этим искусством необходимо овладеть. После выставки, ровно через неделю, обязательно попрошусь к Рутлингеру в ученицы.