Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Мы мирно сидим за семейным завтраком. Я болтаю о чём-то с Марселем, а Шарль шелестит только что принесённой газетой. Вдруг он вскрикивает и роняет на пол свеженамазанный бутерброд.

Мы с Марселем вскакиваем с мест и устремляемся к нему:

— Что с тобой? Тебе плохо?

Он отрицательно трясёт головой и протягивает мне газету:

— На. Посмотри.

На первой странице во весь разворот красуется фотография лежащего на тротуаре мужчины с нелепо подломленной правой ногой и текст отвратительно жирным, бьющим в глаза шрифтом:

«Убийство ценою в пальто!»

«Убит Леопольд-Эмиль Рутлингер!»

А далее протокол допроса убийц, пойманных через четверть часа после совершения преступления.

Два негодяя лет восемнадцати основательно повеселились в дешёвой пивнухе, потребив изрядное количество смеси вина с каким-то наркотиком. Расплатившись последней мелочью, которую они полчаса выскребали из совместных карманов, хулиганы покинули заведение, прихватив в дорогу недопитую бутылку вина с соседнего столика.

На улице было слишком прохладно, а разгорячённая кровь стремилась к теплу и уюту. И тут они заметили одинокого господина в длинном, толстом пальто. Далее протокол приводится в лицах:

— Вот он мне и сказал: «Давай позаимствуем у этого старикана пальто. Ты налетай справа, а я — слева.»

— Это не я сказал, а ты. Я его сперва вовсе не заметил.

— Не заметил, а бутылкой по голове шарахнул.

— Но толкнул его ты. После чего он и упал. Зачем толкал? Я же говорил, просто стянуть пальто и убежать.

Из заключения медицинской экспертизы:

Потерпевший скончался в результате перелома основания черепа, явившегося результатом удара головой о поребрик тротуара.

Негодяи были случайно пойманы дежурным полицейским. Его внимание привлекли две качающиеся фигуры, вырывающие друг у друга дорогое пальто.

Рутлингер скончался в больнице, не приходя в сознание.

Чуть ниже два тупых, безликих лица наркоманов.

Господи! Что же ты делаешь? Куда смотришь? Как мог такое допустить? Зачем засоряешь землю такими мерзавцами? Как мог принести им в жертву этого незаурядного человека?

Вопросы, на которые нет и не может быть ответа. Библия учит, что перед лицом господа все равны. Неужто и эти тоже?

Я стою в церкви у гроба Рутлингера. Еще недавно живое лицо, постоянно менявшее своё выражение, застыло свинцовой маской. Когда-нибудь опустевшее место займёт новый художник, влюблённый в фотографию, но он... равнодушно взирая на лошадей будет ловко подкрашивать бордовые шляпки клиенток.

Рядом с гробом стояла худенькая женщина с заплаканной пуговкой посередине маленького, бледного личика и крупный, молодой мужчина в очках, как у Рутлингера, с отчужденным равнодушием принимавший соболезнования. Это были многолетняя подруга фотографа, вернее, гражданская жена, совершенно не похожая на роскошных дам, годами обеспечивавших работой её мужа, и их общий сын, унаследовавшие немалое состояние усопшего.

Посетители, как это и принято на похоронах, без устали обсуждали случившееся, посмертно засыпая похвалами рутлин-геровский вклад в искусство и сожалея о несостоявшейся выставке.

После похорон прошло уже две недели, а я всё ещё не могла оправиться от потрясения. В один из таких дней наша всезнающая горничная доложила о незнакомом госте и протянула его визитную карточку. На твёрдой, глянцевой бумажке красовалось выведенное каллиграфическим почерком имя: «Леопольд Бланше. Инженер–химик». Это был сын и наследник переселившегося в мир иной художника.

Молодой человек смущённо топтался на пороге гостиной, не зная куда деть непослушные руки. Его близорукие, как у отца глаза, тускло поблёскивали под толстыми стёклами. У сына с отцом было много общего, но ему не хватало ни отцовского темперамента, ни породы. Чем я могу ему быть полезной?

Присев на краешек предложенного стула, Рутлингер-сын, прорываясь сквозь заикание, попытался изложить свою просьбу:

— Мадам Альварес, мне бы очень хотелось довести начатое отцом дело до конца. Я имею ввиду выставку. Сам, к сожалению, ничего в этом деле не понимаю, да и вообще не знаю с чего начинать. Ведь Вы были последним человеком, с кем он работал последние недели, правда?

— Да. Он как раз закончил серию моих портретов, которые хотел подготовить к выставке.

— Не согласитесь ли помочь мне хотя бы советом? Может Вы сами знаете что-то о его планах... или знакомы с людьми, которые разбираются в этих делах? Я, к сожалению, в искусстве полный профан.

Признаюсь честно, в первый момент молодой наследник не вызвал у меня ни малейшей симпатии. Думала, рассчитывает найти ещё пару работ отца, по завещанию принадлежащих ему. Господи, почему я так подозрительна и агрессивна? Этот юноша — просто прелесть. Он первый додумался до простого действия, которое никому из нас, умных и просвещённых, не пришло в голову.

— Господин Бланше, это просто замечательно, что Вы до такого додумались. Я сделаю всё, что в моих силах. Вы начали уже что-то предпринимать?

— Да. Побывал в его студии, но нашёл там только с десяток уже известных портретов. Неужели только их он и собирался выставить?

— Основная коллекция хранится в другой мастерской. Вы там тоже побывали?

— Нет, и не знаю как туда попасть.

— Неужели у Вас нет ключей?

— Ключи то есть, но не знаю от какой двери.

— Не понимаю.

— Я не знаю, где находится эта мастерская.

— А Ваша мама? Она тоже не знает?

— Нет. Понимаете, мой отец был очень своеобразным человеком. Он никогда не разговаривал с нами о работе. Говорил: «Бизнес — вещь скучная и утомительная. Дома я хочу отдыхать и радоваться жизни».

— Так о чём же он с вами разговаривал?

— Меня много расспрашивал о химии. Она его очень интересовала. А с мамой в основном шутил. Он всегда относился к ней с большой нежностью. Называл деткой и малышкой. Да Вы её видели. Она и в самом деле очень маленькая и трогательная. Делал ей рисунки для вышивания, подставлял руки, когда она разматывала нитки... О выставке мы узнали всего пару недель назад, да и то из газет. Отец сказал, что готовит для нас сюрприз... к двадцатипятилетию их совместной жизни с мамой.

— А Вы просмотрели его записные книжки? Может там есть адрес второй мастерской?

— Просмотрел, но ничего не нашёл.

— Ну и дела! Я посоветуюсь с мужем. Может он что-нибудь придумает.

Рутлингер-младший, поблагодарив за соучастие и готов-ность к помощи, неловко распрощался и, слегка переваливаясь на плотных ногах, зашагал к двери.

Ну и история! Где же искать эту таинственную мастерскую?

Вечером я рассказала Шарлю о посещении молодого Рутлингера. Мой муж сразу приступил к делу:

— Повтори ещё раз всё, что знаешь об этой истории.

— Я знаю, что он месяца три назад абонировал помещение для выставки. Там должно быть три зала. В последний вечер он чертил схему расположения фотографий. Даже надписал, что и где будет висеть. Сказал, основная коллекция находится в другой мастерской. В студии, где делал мои портреты, хранились только фотографии, известные по открыткам.

— Всё понятно. Не вижу никаких сложностей. Обращусь завтра в полицию или в ратушу. У них имеются все сведения о купленных или снятых помещениях. Через пару дней мы найдём адрес. Послушай, а может его и не надо искать? Скорее всего он уже перевёз всё в выставочный зал. Сын говорил тебе что-нибудь о зале?

— Нет. Думаю, даже не догадался туда заглянуть. Вообще он какой-то заторможенный... или просто растерянный.

На следующий день мы посетили зал. Он действительно был подготовлен к выставке: свет, равномерно падающий на белые стены, маркизы, защищающие будущие экспонаты от слепящих лучей солнца, мягкие стулья и скамейки для отдыха... даже журнал для отзывов в кожаном, глянцевом переплёте покоился на маленьком столике с гнутыми ножками в ожидании первых посетителей. Всё было готово... кроме экспонатов. Голые стены поражали своей девственной пустотой.

Ни в прихожей, ни в многочисленных кладовках, ни в подготовленной для приёма посетителей буфетной, не удалось обнаружить ни малейшего намека на присутствие в здании фотографий.

Серьёзного повода для беспокойства не было, но у меня почему то появилось предчувствие нереальности происходящего.

Втроём с Шарлем и Рутлингером — младшим мы вернулись в студию, где делались портреты. С того дня, три недели назад, когда я была здесь в последний раз, в помещении ничего не изменилось. Всё стояло и лежало на своих обычных местах. Даже запах, смесь табака и дорогой мужской туалетной воды, давно пропитавший обтянутые белой драпировкой стены, по-прежнему витал в застоявшемся воздухе.

Мы ещё раз обшарили все ящики письменного стола в надежде найти какие-нибудь записи или просто пометки на листочках бумаги, но... кроме схемы размещения фотографий, которую Рутлингер чертил для меня в последний вечер, ничего обнаружить на удалось.

Оставалась надежда только на полицию: дай бог ей посчастливится найти адрес второй мастерской.

Проходили недели, пресса захлёбывалась сожалениями об утраченной коллекции, предлагая разнообразные версии и направления поисков. Во всех газетах были размещены объявления, приглашающие всех, кто что-то видел или слышал о местонахождении квартиры или студии, посещаемой погибшим фотографом, немедленно сообщить об этом в полицию. Как всегда, в течении первых дней туда заглядывали любопытные старушки или спившиеся бродяги, жаждущие вознаграждения, но ни одно из указанных ими заброшенных помещений даже отдалённо не походило на мастерскую художника, и ни один из ключей, хранившихся у сына, не подходил к указанным нам замкам.

В один из дней, после очередного неудачного путешествия в поисках бесследно пропавшей коллекции, Шарль, забрав у меня и рук бесполезную схему, просто и грустно подвёл итоги:

— Думаю, нам пора прекратить поиски.

Я, всё еще цепляясь за вселяющие надежду бумажки, принялась с жаром отстаивать очередную, пришедшую в голову, идею.

— Как это прекратить? Но ведь они где-то лежат!

— А если нет?

— Что значит нет?

— Может они ни где не лежат, потому что их никогда и не было.

— Что значит « никогда не было»?

— А то и значит. Может Рутлингер всё придумал. Может, он никогда не делал этих фотографий.

— Ты думаешь, он — врун?

— Нет. Не врун, а мечтатель. Он преклонялся перед фотографией, возможно даже пробовал снимать настоящие картины, но пока... пока у него их ещё не было.

— Но ведь мои портреты он сделал.

— Он их делал, но их ты тоже не видела.

— А как бы он выкручивался через неделю, к открытию выставки, не произойди это нелепое убийство?

— Возможно, всей коллекции предстояло сгореть за день до открытия. Такое тоже бывает. Не только фотографиям, но и негативам. Увлечённость — страшная вещь, а увлечённость фантазиями — ещё страшнее. Хотя... кто знает... может быть я и не прав. Может они и всплывут когда-нибудь через пару лет. Совершенно случайно.

Мне вспомнилось одухотворённое, по-мальчишески гордое лицо Рутлингера, рассказывавшего о чудесах фотографии, о любви к лошадям, о коротких моментах бытия, которые он останавливал на лету... Во всяком случае в эти моменты он выглядел очень счастливым, хотя... «подарить мне бессмертие» так и не успел.

Сожалела ли я об этом? Скорее всего нет. Через пару дней даже почувствовала некоторое облегчение: оказывается мысли о почтовых открытках довлели надо мной все недели, пока мы работали над портретами. Хотелось ли мне мировой славы? С одной стороны, она дала бы определённую независимость: независимость от капризов режиссёров, от театральной дирекции, от симпатии и антипатии критиков. Все театры Европы и Америки были бы счастливы принять «великую актрису» на своей сцене. Я могла бы играть так, как считаю нужным, не боясь потерять роль, вступая в разногласия с режиссёром. Но, с другой стороны, слава делает тебя неотъемлемым достоянием публики. Твой завтрак, твоя ночная сорочка, новое украшение и новые морщины, рано или поздно появляющиеся на лице — всё становится предметом пристального внимания и жаркого обсуждения. Хочу ли я жить на показ?

Слава! Я снова и снова пробовала это слово на вкус, и каждый раз, щекоча гортань, оно оставляло во рту горьковатое, несвежее послевкусье.

Когда-то в детстве я считала себя к Славе обязанной. По легендам моего исключительного семейства все они рождались с ярким, золотым нимбом над головой, и, едва оперившись, слегка оттолкнувшись от земли, тут же взлетали в золотую колесницу славы, заранее приготовленную у их порога.

Ох уж эти семейные легенды!

Мама за три дня одним росчерком пера уложила весь Париж к своим ногам. Папа, кружась и порхая по сцене златокрылой мечтой, четверть века не имел себе равных. А бабушки... две красавицы-провинциалки, по мановению волшебной палочки и чуть-чуть усердной работы в вперемешку с рождением гениальных детей, превратились в законодательниц столичной моды и вкуса. Но венцом этого торжественного шествия по славным вершинам были конечно же несравненные де Альваресы, на века оккупирововавшие стены музея Прадо.

Какой приземлённой и безнадёжно никчемной казалась я себе в детстве со своими насморками, кашлями, любовью к куклам и музыкальной бездарностью! Поток школьной эйфории, пром-чав меня через рифы и скалы разочарований, вынес в конце концов к зеркалу на выпускном балу. Что увидела я в его отражении? Сказочную принцессу, тоненькую, как стебелёк розы... с огромными серо-голубыми глазами, ожидание и восторг которых отражались в чудесных александритах, тоненькой струйкой стекавших к основанию груди. Но это была не я. Это была Золушка, обращённая доброй феей в принцессу... всего на пару коротких мгновений. Ровно в полночь пробьют куранты, чары рассеются и на месте красавицы останется замарашка с потрескавшимися ладонями и сажей, пожизненно въевшейся ей под ногти. Тогда я не поняла, чего испугалась, но сейчас знаю наверняка: это был страх перед разоблачением и позором, рано или поздно настигающим любого самозванца.

Да, в своей исключительной семье я ощущала себя самозванкой, и потребовалось почти десять лет, что б понять одну очень простую истину: мы все очень хорошие, очень трудолюбивые люди, одарённые всевозможными способностями, но мы не боги. И не нужно рвать себя на куски, продираясь к бессмертию. И потом... кто дарит честолюбцам бессмертие? Кто они, эти абсолютные судьи? Толпа... сегодня преклоняющая колени перед гениальным музыкантом, а завтра... с тем же энтузиастом аплодирующая дрессированному попугаю в цирке.

Ещё два года назад я не знала слова «толпа». Передо мной в зале сидел «мой Зритель», мой соратник по вдохновению и сопереживанию, чуткий, отзывчивый собеседник, строгий и просвещённый судья.

Сегодня я смотрю со сцены в зал... и не нахожу его там. Безусловно он где-то есть, просто затерялся, как осколок янтаря в вязкой, полусгнившей тине. И я никогда не опущусь перед толпой на колени, как Элиза Рашель, зачарованная и благодарная аплодирующей ей публике.

Моё новое отношение к славе — не трагедия и не ломка. Мир идеалов и ценностей, построенный в юности, с годами становится душен и тесен, как платье, пошитое для первого бала. Разве мы плачем по этому платью? Мы храним его с умилением в старом шкафу, заменяя на новое, выбранное по размеру и моде. Новый мир представлений — не крушение и не горе. Это живой процесс и название ему... зрелость.

Поэтому я не собираюсь уходить со сцены. Театр — мой способ познавать жизнь и людей, мой способ общаться с окружающим миром, это тот водоём, в котором я, несмотря ни на что, научилась оставаться самой собой.

Я мысленно вернулась в те времена и поняла, что оставаться самими собой становилось всё труднее.

Государственный шовинизм стремительно набирал оборо-ты. Со дня осуждения Дрейфуса прошло больше года. Уже больше года провёл бедолага на Чёртовом острове и тут...

В нескольких, либерально настроенных газетах, появляется чудовищная информация. В марте 1896 года французская разведка перехватила письмо Шварцкоррена майору Эстерхази из которого явствовало, что последний является немецким агентом.

Новый начальник французской разведки, полковник Пикар, ознакомившись с материалами дела, пришёл к заключению, что обвинение и суд по делу Дрейфуса были основаны на сомнительных доказательствах. Подвергнув повторно графоло-гическому анализу документ, послуживший причиной осуждения Дрейфуса, Пикар установил, что написан он был рукой Эстерхази, что вызвало новый всплеск военных действий между враждую-щими партиями.

В один из таких дней, когда война в прессе и на улицах, казалось достигла своей кульминационной точки, я получила записку от Жака.

К этому времени наши конфликты остались далеко позади. Лет пять назад он появился с огромным букетом цветов, предложив наладить отношения. Сидя за чаем, мы подробно и добросовестно разобрались в былых ссорах. Жак, принеся тысячу извинений, объяснил своё поведение нервным расстройством в первый год после окончания школы. Виной тому была якобы охватившая его паника; ощущение собственной бездарности и не приспособленности к жизни. Почему он выбрал именно меня мишенью своих агрессивных нападок? Вполне понятная антипатия к тем, кто по расчёту выбирает лёгкий, устеленный мягкими коврами путь к успеху. А просьба о «генеральной репетиции» окончательно убедила Жака в моём двуличии: «прекрасная Елена» начала изменять своему Менелаю ещё до свадьбы. То-то будет потом!

А тут ещё связь с Элизой, наложившая на него обязательства по содержанию семьи, к которым он совершенно не был готов. Сейчас, по его словам, он видел всё другими глазами и невероятно стыдился за все гадости, которые говорил и делал мне восемь лет назад. Само собой разумеется, примирение требовало щедрых комплиментов, на которые Жак в тот день не поскупился: исключительно умное, оригинальное исполнение последних ролей якобы окончательно убедило его в моём умении серьёзно работать вне зависимости от покровительства.

Я смотрела на возмужавшее лицо бывшего друга, изучая перемены, произошедшие с ним за последние годы. Он больше не напоминал присевшую на нотный стан одинокую птицу. Повзрослев и слегка прибавив в весе, он оброс волосами и значительностью. Тонкий, изящно изогнутый клюв, по прежнему резко выдавался вперёд, но скошенный подбородок скрылся под густой, подстриженной по моде бородкой. Длинные, красиво уложенные волосы прикрывали тесно прижатые к голове уши, а большие очки в роговой оправе придавали круглым глазам выражение мудрости и всезнания. За последние годы Жак увеличился не только в объёме, но и в самооценке. Глядя на этого, когда-то невзрачного мальчика, я невольно пыталась проникнуть за кулисы его личной жизни: встретилась ли на его пути очередная «Маргарита», изваявшая из куска первоклассного мрамора настоящего мужчину, или он пришёл к взрослению самосто-ятельно найденным путём?

Вглядываясь в импозантного, самоуверенного Жака, я не испытывала к нему ни прежнего тепла, ни доверия, но с другой стороны... Зачем вспоминать о старом зле? Ведь Медеей я становлюсь только на сцене. Зло осталось далеко позади, в другой жизни, когда все мы были мелочными и грешными. Мир был восстановлен.

И так оказалось лучше. Через пять лет мы опять оказались в одном театре. Город Париж, хоть и богат культурой, но по-настоящему престижных драматических театров в нём... раз два и обчёлся. В Одеоне Малон пробовал свои силы не только как артист, но и как режиссер.

На этот раз он обращался ко мне за помощью. Я перечитала письмо несколько раз, чтобы не ошибиться в его содержании.

Далее следует ряд злоключений и схваток с Филистимлянами, в которых Самсон всегда выходит победителем.

Трижды требовала Далила раскрытия секрета, упрекая его за ложь и недоверие, и каждый раз, когда он называл новый способ, тут же опробовала его в деле, убеждаясь при этом, что Самсон опять не сказал правды.

На следующий день Жак, сгоравший от нетерпения поговорить о пьесе, уже сидел у меня в гостиной.

— Этот момент мне совершенно не понятен. Трижды Самсон убеждался, что каждую, придуманную им ложь, Далила тут же подвергала проверке, то есть, знал: она хочет его поймать, и явно не с лучшими намерениями. Так зачем же выдал ей свою тайну?

Читая вчера выделенные жирным шрифтом строчки, я задала себе тот же самый вопрос, но единственный, пришедший в голову ответ, был банален и расплывчат:

— По сути легенды это понятно. У Самсона было особое предназначение, и он обязан был его выполнить. То есть, погибнуть, став героем--освободителем. Вот он и выдал себя. А вот по человечески, я согласна с тобой, — не складывается. Погибнуть героем можно по разному. Его способ равносилен самоубийству.

— В том то и дело. Это как с Иисусом Христом. Чтобы выполнить своё предназначение, он должен был погибнуть на кресте, а для этого ему нужен был Иуда...

— Который, как и Далила, имел своё предназначение — стать предателем. Парность судьбы: на каждого героя свой предатель. Только вторым достаётся уж больно печальная роль в истории. Одним — вечная слава, другим — вечное проклятие.

— Всё верно, но, судя по легенде, Самсон, в отличие от Христа, не знал о своём предназначении. И мудрецом он не был. Спонтанный, влюбчивый юноша, похваляющийся непомерной силой. Для древнего мира легенда вполне убедительна, но в наше время, когда все носятся с психологией и мотивацией действий, мне нужна в этом эпизоде более точная версия. К примеру, что предприняла бы ты, как женщина, захоти во чтобы то ни стало выведать интересующую тебя тайну?

— После трёх неудач поменяла бы стратегию. Постаралась бы усыпить бдительность Самсона. Сделала бы вид, что его тайна меня вообще не интересует. Или ещё лучше — никогда по-настоящему не интересовала.

— Так. Это уже интересно. Фантазируй дальше.

— Наврала бы, что никогда не верила в наличие особого секрета. А связывала разными верёвками... чтобы себя позабавить и его тщеславие потешить. И непременно добавила бы, что люблю его, как ещё ни кого в жизни не любила.

— Ну ты и интриганка! А дальше?

Разговаривая с Жаком я, по своей всегдашней привычке, тормошила выбившуюся из причёски прядку волос. Скручивала в спираль, а потом распрямляла, пропуская сквозь пальцы.

Жак, с любопытством наблюдая за этой игрой, вдруг, вытянув руку, возопил в пустоту:

— Женщина, замри в своём величии. Ты — гениальна.

Минуту спустя внизу громыхнула входная дверь. Жак умчался домой писать сценарий, оставив меня наедине с взбудораженными мыслями и растерзанной причёской.

Если кто-нибудь из нас и был гением, так это он. Удивительный дар ассоциативного мышления. Хватал на лету обрывки мыслей и ощущений, превращая их в нечто ощутимое и оригинальное.

Пару дней спустя Жак принёс на прочтение готовый сценарий. Пьеса получилась в целом очень удачной. Не нарушая библейского сюжета, он обогатил его прекрасными диалогами и сценами, выявляющими живые характеры героев. Единственно, в сцене признания он позволил себе вольность, и звучала она приблизительно так:

Старейшины города филистимлян призывают Далилу на отчёт. Они ещё раз напоминают о важности поручения, требуя скорейшего выполнения задания. Далила подробно рассказывая о трёх неудачных попытках овладеть тайной, пытается набить себе цену:

— Самсон не так глуп, как мы его себе представляли. Так просто эту задачку не разрешить. Похоже, потребуется значительно больше изобретательности и времени, а значит... и оплата за работу должна быть выше оговорённой суммы.

Старейшины тут же пресекли корыстолюбие интриганки, пригрозив, в случае невыполнения задания, расправой не только с ней, но и со всеми её родственниками. Выставляя Далилу за порог, посоветовали быть порасторопнее и, как можно скорее, положить разгадку тайны Самсона на стол.

В библейской легенде вопрос не стоял для Далилы так остро. Сограждане предложили ей деньги в обмен на тайну. Она могла согласиться и заработать, а могла и отказаться.

В интерпретации Жака, один раз согласившись, Далила становится объектом шантажа.

И Далила проявляет необходимую сноровку. «Следуя моему совету», она усыпляет бдительность Самсона. Сцена разгадки прозвучала у Жака так:

Далила давно перестала задавать Самсону вопросы об источнике его богатырской силы. Они мирно возлежат на коврах и шкурах, отдыхая после бурных любовных утех. Он пропускает её распущенные волосы между пальцами, восхищаясь шелковистыми, упругими струями.

Далила, разыгрывая влюбленную женщину, награждает его ответными ласками, перебирая и наматывая на пальцы его кудри.

— Любимый, ни у одного мужчины я не видела таких длинных, густых и красивых волос. Они даже длиннее моих.

Они сравнивают длину волос. У Самсона они действительно оказываются длиннее.

— Так не честно. У женщины должны быть длиннее. Давай отрежем лишний кусок.

Самсон отстраняет руку Далилы от своих волос, и, ей кажется, по его лицу пробегает тень страха.

— Что, боишься потерять свою красоту?

— Конечно. Без длинных волос я стану, как все.

Три дня размышляет Далила над промелькнувшей догадкой, а потом, заласкав и усыпив Самсона у себя на коленях, зовёт цирюльника и Филистимлян.

Далее сюжет ни на шаг не отступает от библии.

Жак не просто прочёл последнюю сцену вслух, но разыграл её, исполняя две роли одновременно, переселяясь то в Самсона, то в Далилу.

Закончив чтение, он нетерпеливо забарабанил пальцами по столу:

— Ну что скажешь? Согласна с моей интерпретацией?

Поколебавшись пару секунд, я решилась откровенно высказать одолевшие меня сомнения.

— Мне кажется, ты несколько отклонился от цели, которую излагал в прошлый раз. Завуалировал предательство Далилы, подменив мотивы.

— Это как?

— Очень просто. Тебя интересует психология предательства? Так?

— Так.

— А по убеждению... это как?

— Ну... из патриотизма. Как Юдифь. Она тоже, вроде Далилы... прикинулась влюблённой в Олоферна, провела с ним ночь, а потом отрубила голову. С точки зрения соратников Олоферна она была предательницей, а для своих соплеменников патриоткой.

— То есть, для одних шпион, а для других — разведчик.

— Совершенно верно. А ты повторил ситуацию с первой женой, когда женщина была поставлена перед выбором: или преданность мужу, или жизнь родственников и её собственная. В первом случае предательство было вынужденным, а значит заслуживало оправдания. Далиле, по библии, ничто не угрожало. Ею двигала только жадность.

— Я понимаю, что ты имеешь ввиду, но...

— И какое же здесь «но»? Политика?

— Если хочешь — да. Пьеса сама по себе провокативна. Я вообще не уверен, что её пропустят. А так...

— Если я тебя правильно поняла, этот эпизод — что-то вроде фигового листка на гениталиях античной статуи?

— Да, что-то вроде того. Можно подумать, оба героя — жертвы чужих амбиций. Нет ни плохих, ни хороших.

— Тогда зачем её вообще ставить? Я думала, ты хочешь публично высказать своё отношение к шовинизму, объявившему предательство национальным признаком?

— Мне кажется, в любом деле важна гибкость. Умные люди поймут, что прячется под фиговым листочком, а для официальных органов, для цензуры, всегда будет отговорка — в пьесе речь идёт о сложностях выбора для каждой отдельной личности. Этакое « быть или не быть».

— Знаешь Жак, в данном случае у нас с тобой тоже есть выбор. « Быть или не быть», высказаться или промолчать. Мне кажется, или мы молчим, или чётко показываем, на какой стороне наши симпатии. Или ты не согласен?

— Чисто теоретически, ты права, а вот как будешь разбираться с возможными последствиями? Они могут оказаться непредсказуемыми.

— Последствия этой пьесы вообще непредсказуемы. Ведь каждая сторона может принять нас за своих. И наоборот.

— Не усёк твоей мысли. Разъясни.

— Очень просто. «Дрейфусары» поймут это буквально — предан еврей. «Антидрейфусары» тоже могут принять нас за своих — шпион вкрался в доверие, клялся в любви и преданности, а потом усыпил бдительность и предал. Они могут назвать Далилу Альфредом Дрейфусом.

Жак потёр пальцами переносицу под очками, надулся и замолчал. Минуту спустя, основательно продумав ответ, он искренне сознался в противоречивых чувствах:

— Я понимаю, что ты права... и, возможно, я просто основательно трушу. И тем не менее хочу поставить этот спектакль с тобою в роли Далилы. Лучше тебя её ни кто не сыграет. Для меня это дело чести. А ты... ты готова к риску? Ведь это же риск, не правда ли?

— Я и вправду ещё не знаю, готова ли. Мне надо подумать. Этот извечный вопрос «Быть или на быть»... Дай мне пару недель на размышление.

— Согласен. Напиши записку, когда примешь оконча-тельное решение.