Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Прошло уже несколько дней после разговора с Жаком, а окончательного решения так и не нашлось. Тревожилась я не только за себя.

Не могла же признаться Жаку, что шовинисты уже кружились алчными воронами вокруг нашей семьи. Финансовый скандал Норберта набирал обороты. С одной стороны договоры, нарушенные его деловыми партнёрами, повлекли за собой разорение некоторых дочерних фирм, выбросивших на улицу сотни безработных. С другой стороны, перевод основных капиталов концерна «Блюменталь & Блюменталь» в американские банки спровоцировал резкое падение курса акций, а значит и разорение ряда крупных акционеров. Пресса без труда раскопала, чьё имя стоит за вторым « Блюменталь». Это была старая семейная сага. Вскоре после женитьбы на Софи Норберт стал полноправным компаньоном своего тестя. Франческа запретила позорить имя и честь графов де Бельвиль. Сын ответил новым непослушанием, поменяв своё имя на имя жены.

В эти дни шовинистская пресса, заглотив наживку, стаей голодных борзых драла на части «французского аристократа, продавшегося евреям за тридцать серебренников».

Здоровье Франчески резко пошатнулось. Ежедневно повторяв-шиеся сердечные приступы держали всех в постоянном напряжении. Могла ли я в эти дни добивать её ещё одним позором — позволить валять в грязи имя Альваресов?

Вторым поводом для тревог был Шарль. Стань я объектом публичного поношения, он мог бы повторить судьбу Жозефа Рейнака, члена французского парламента, политического редактора журнала « Републик Франсез». Рейнак был один из лидеров дрейфусаров. Резкое обличение шовинистического угара во Франции навлекло на него град оскорблений со стороны шовинистов. Несколько раз он дрался на дуэли.

Шарль сохранял хладнокровие, когда дело касалось его лично, но если удар будет нанесён моей чести ... Вооружившись до зубов всем имеющимся в арсенале оружием, он наверняка ринется на её защиту. В таком состоянии Лекок способен вызвать оскорбителя на дуэль. Пусть общество очередной раз обвинит меня в эгоизме, но я не буду даже ради высочайшей вселенской справедливости рисковать его жизнью. Шарль горяч, но, к сожалению, уже далеко не молод.

Я утопала в сомнениях, выбирая между двумя полюсами — героизмом и эгоизмом, когда жизнь сама подсказала единственно правильное решение.

В утренней почте мы обнаружили письмо из полиции — запоздалый ответ, на запрос об исчезнувших фотографиях Рутлингера.

С момента его гибели прошло уже больше года. Пресса, по началу певшая дифирамбы безвременно ушедшему из жизни художнику, сожалея о невосполнимой утрате художественных произведений, в какой-то момент резко развернула свои паруса к противоположному берегу. Гениальный фотограф был переименован в авантюриста, не создавшего ничего, кроме почтовых открыток модных красавиц. Главным аргументом прессы было отсутствие страховки сокровищ. Газета « Фигаро» писала:

В течении нескольких месяцев журналисты безжалостно расправлялись с добрым именем и достоинством человека, который уже не мог защищаться, а затем, потеряв к нему интерес, переключились на новые жертвы.

И вот... Втроём с Шарлем и Рутлингером— младшим мы сидим за столом полицейского участка и, преодолевая отвращение, перебираем покрытые плесенью и изъеденные крысами фотографии. Вернее то, что от них осталось.

Рядом примостился на стуле дурно пахнущий нищий неопределённого возраста, вытащивший «это» из какой-то помойки на окраине города. Просительно заглядывая Шарлю в глаза, он уже в пятый раз повторяет свою историю:

— Третьего дня я отправился на обход помоек. Это конечно не моя территория. У нас ведь все помойки поделены... Если на чужую залезешь, не только поколотят, но и из общины исключить могут... но я значит так себе подумал: « Эта, на окраине ещё не поделена. Её ни кто из наших вообще не посещает. Туда вообще последние отходы сбрасывают. На своей территории всю неделю ни чем полезным поживиться не удалось. Вот и побрёл на ничейную»

Бродяга смущённо почесал в голове и опять заискивающе посмотрел на Шарля. Тот ободряюще позвенел карманной мелочью.

— Ну а дальше то чтобыло?

— Ну что дальше... Стал одну из бочек разрывать... сперва тоже ничего полезного и вдруг... Знаете, ночь то лунная была. Совсем светло. Сбросил очередной слой, а тут что-то твёрдое.

Разгрёб немножко, а там... Угол торчит, кожаный переплёт, вернее папка такая. Потёр рукой, она сразу и заблестела. Ну думаю, удача привалила. За такую вещь точно можно пару монет получить.

Нищий сглотнул и снова уставился на Шарля.

— Ну и как?

— Да что «как»? Видите, что вытащил. Только один угол целым остался. Всё остальное крысы погрызли.

— Ну а фотографии то откуда?

— Да из папки и выпали. Я от злости её об землю шваркнул, тут они и посыпались. Правда, тоже погрызенные.

— А как догадались в полицию отнести?

— Да очень просто. Мы ведь тоже газеты читаем. Народ относит их на помойку, а мы подбираем и читаем. Вот и вспомнил, что в прошлом году за какие-то пропавшие фотографии награду обещали. Ну и подумал, а вдруг за эти самые.

Бродяга опять судорожно сглотнул.

Шарль, одобрительно кивнул головой и вытащил из портмоне пару купюр:

— Вы очень мудро поступили, и вознаграждение заработали честно. Поройтесь там ещё немного, или где-нибудь по соседству. Если найдёте какие-нибудь фотографии, заработаете ещё денег. Спасибо, Вы оказали нам очень большую услугу.

Мы в растерянности стоим на тротуаре, держа в руках завёрнутую в тряпку папку, вернее то, что от неё осталось.

Сын Рутлингера, наморщив лоб, протирает очки и бормочет себе под нос что-то невнятное. Единственно, что нам удалось разобрать в этом бессвязном бормотанье, напоминало несколько раз повторенную фразу: «Но ведь они убили его, они убили его...»

Шарль с сочувствием обнял за плечи молодого человека, явно потерявшего ориентацию:

— Да, эти молодые наркоманы убили Вашего отца, и отбывают сейчас заслуженное наказание.

Стряхнув с плеч тяготившую его руку, парень вернул на место свои очки и, наконец, чётко произнёс:

— Я не это имею ввиду. Это не несчастный случай. Его убили умышленно. Убийство было запланировано, а мальчишек просто наняли за деньги.

Меня как будто облили ледяной водой:

— Но почему? Кому это понадобилось?

— Поймите, мой отец был евреем. Потому он и на маме никогда не женился, чтобы я мог носить её имя — Бланше. Эти негодяи хотели, чтобы он остался в памяти современников евреем-коммерсантом, делавшим деньги на почтовых открытках, и лжецом, пожелавшим выдать себя за талантливого художника. Мерзавцы не только убили его, но и обесчестили.

Шарль ошарашено взирал на Рутлингера младшего:

— И Вы подозревали это с самого начала?

— Нет. Догадался позже, когда мы сперва не нашли фотографий, а потом поднялась против него газетная шумиха. Я ведь знал, мой отец не лжец и не фантазёр.

— Почему же сразу не сказали о своих подозрениях?

Некоторое время мёсье Бланше нерешительно переступал с ноги на ногу и повторно протирал абсолютно чистые очки.

— Простите, мёсье Лекок, но тогда я ещё не знал, на чьей Вы стороне.

Губы Шарля побледнели и сжались в тоненькую полоску, а рука с побледневшими костяшками пальцев судорожно прижала к телу папку с остатками фотографий.

На кого он злился? Неужели на Бланше, заподозрившем его в шовинизме? Последовавший ответ удивил не только молодого человека, но и меня:

— Мёсье, если в папке находится именно то, что мы думаем... клянусь честью... я восстановлю доброе имя Вашего отца. А теперь прощайте.

Дома он больше часу молча измерял кабинет длинными, нервными шагами. И вдруг, внезапно остановившись перед моим креслом, ошарашил вопросом:

— Надеюсь, ты не потеряла план размещения фотографий на выставке?

— Нет. Он хранится у меня в письменном столе. А что ты собираешься предпринять?

Как всегда, приняв окончательное решение, Шарль успокоился и, присев по другую сторону стола, деловито изложил свой план.

— Завтра я свяжусь с одним очень квалифицированным реставратором и с человеком, разбирающимся в фотографии. Надеюсь, им удастся расчистить останки и, хотя бы частично, восстановить их. Если это действительно работы Рутлингера, мы выпустим каталог несостоявшейся выставки. Для этого потребуется твоя схема и твоя помощь. Только ты сможешь расшифровать, что кроется за всеми перечёркиваниями и исправлениями. Самое ценное в этой схеме — названия работ. А уж на соответствующие комментарии к каталогу и вообще... к этому вандализму... я не поскуплюсь. Главное — убедиться, что это действительно те самые работы.

Каждый из привлечённых специалистов был мастером своего дела, но ни один из них никогда не работал с таким материалом. Реставратор картин умел обращаться с масляными красками и холстом, несколько раз ему доводилось расчищать от плесени фрески на стенах полуразрушенных церквей, но с бумагой... Как она отреагирует на известные ему химикалии? Специалист-фотограф умел проявлять и закреплять отснятые кадры, но растворять грязь и плесень... это была для обоих абсолютно новая область, где приходилось экспериментировать, продвигаясь крошечными шагами, как по минному полю.

Только через месяц Шарль показал мне три первых успеха. На одном из восстановленных фрагментов, недоеденном крысами, были чётко видны две обвившие друг друга лошадиные головы, изящные, почти лебединые шеи и глаза одной, стоящей «лицом» к зрителю, задумчивые и печальные.

Я открыла план Рутлингера, Зал № 2 — «Лошади» и, торопливо порывшись в перечёркиваниях и исправлениях, нашла рамку с названием «Расставание». Это могла быть только она.

На втором фрагменте чётко просматривалась плоская морда мопса со злыми глазами и голова обернувшейся к нему хозяйки, с таким же плоским и злым лицом.

В зале «Жанровые сценки» я нашла два названия, которые могли бы подойти к этой картинке: «Дама с собачкой» и «Подруги». Что касается меня, я охотнее выбрала бы второе.

Третьей фотографией, сохранившейся почти без повреждений... о воля божья и насмешка судьбы... была моя «Дама в шляпе». Ну и ну!

Сомнений быть не могло. В папке хранились останки, уничто-женных шовинистами фотографий Рутлингера.

Вечером я написала Жаку записку, состоящую из одного слова «Быть».

Путь « Самсона и Далилы» на сцену театра пролегал через тернии и болота. Дирекция Одеона, одобрив написанный Жаком сценария, не спешила включать пьесу в репертуар. Причина лежала на поверхности и именовалась одним простым словом — «осторожность». Одеон уже много десятилетий гордо носил на своём челе марку высшего качества; всегда современен, остёр и политически нейтрален. Хотя по своим персональным убеждениям директор театра сочувствовал «дрейфусарам», вступать в конфликт с правительством и шовинистски настроенной публикой ему не хотелось. Зачем лезть головой в петлю, которую можно благопристойно обойти стороной? Того же мнения придерживался и главный режиссёр.

В конце концов нам удалось найти компромиссное решение: Жак Малон со своей труппой арендует квадратные метры сцены в театре Одеон, неся полную финансовую и моральную ответственность за результат. Не знаю откуда у Жака нашлась такая уйма денег, но право на долевое участие мне пришлось отстаивать чуть ли не кулаками.

Второй, неразрешимой проблемой, была «труппа», состоявшая в данный момент из одной меня. В ближнем и дальнем окружении не нашлось ни одного подходящего Самсона. Поль (Ясон — Теодоро) сходу предложил свою кандидатуру, но его тонкая, гибкая фигурка никак на соответствовала грозной мощи библейского силача.

Единственным человеком, идеально подходившим на эту роль мог стать наш доблестный Анри-Ипполит, давно затеряв-шийся в дремучих российских снегах.

Всем знакомы банальные трюки незадачливых кримина-листов: вдруг, когда девятый вал почти накрыл утлый челнок потерпевших кораблекрушение... в трёх метрах от них из-под воды всплыл покрытый банановыми пальмами остров...

С нами случилось то же самое. Вдруг из многолетнего небытия, сверкая по-прежнему безупречными зубами, всплыл великолепный Анри, впервые в жизни произнеся совершенно бесподобную фразу:

— Ребята, мне показалось, я вам нужен.

Оказывается, он не женился ни на богатой вдове, ни на наследнице императорской крови, а просто осел в провинции, пропивая остатки своих баснословных гонораров и маленького наследства, оставшегося от родителей. С деньгами, а значит и с лёгкой жизнью было покончено. Теперь он опять захотел работать, а значит в труппе нас стало двое.

По просьбе Жака я написала призывное письмо Элизе, всеми силами соблазняя её ролью жены Самсона. Это была вторая главная женская роль, потому что Далила появлялась только во втором акте. Все эти годы Элиза редко показывалась в Париже, постоянно гастролируя по миру. Мы встречались не чаще двух раз в году, но и этого хватало, чтобы наговориться досыта. За это время она успела сменить трёх богатых покровителей, великолепно выглядела и замечательно играла. Критики ставили её на один уровень с Элизой Рашель, предсказывая не только мировую, но и посмертную славу.

Написав приглашение, я не сомневалась в отказе; вряд ли через столько лет Элиза захочет не только играть с Малоном на одной сцене, но и работать под его режиссурой. Но похоже, эту пьесу вело само провидение — Элиза ответила согласием.

Жак оставил за собой небольшую, но очень сочную роль: главного правителя филистимлян, сперва купившего алчную Далилу, а затем безжалостно расправившегося с Самсоном.

Итак, сердцевина нашего диковинного цветка сформировалась как по мановению волшебной палочки. Украсить её необходимыми лепестками не представляло уже ни малейшего труда. Спектакль обещал пристальное внимание публики, а значит беспроигрышный шанс быть замеченным.

Ощущение сладкой ностальгии захлёстнуло первые репетиции. Подумать только, через десять лет мы, почти не постаревшие, снова на одной сцене. Молодёжь, заразившись нашим энтузиазмом, самозабвенно мчалась впереди «стариков».

Это блестящее начало продлилось не больше месяца. Уже на исходе третьей недели в группе наметились небольшие расщелины, становившиеся с каждым днём всё глубже и непроходимее. Каждый, принёся с собой десятилетний опыт успехов и амбиций, пытался режиссировать спектакль на свой лад, не признавая ни авторитета Жака, ни его видения пьесы, которая, не успев родиться, уже рассыпалась на части. Жак, перенявший стиль Лекока, поливал всех высокомерным сарказмом, но... то, что дозволено Зевсу, не прощалось быку.

Малон был всего лишь один из нас, прошедших когда-то эту блестящую школу, и, хотя по сути был прав, ирония его в данном случае звучала фальшиво и неуместно.

Чем серьёзнее становился разлад, тем жёстче и нетерпеливее реагировал Жак. Ясно было, ещё пару таких дней, и главные действующие лица соберут чемоданы и разъедутся по домам.

Для меня успех «Самсона и Далилы» было делом чести. Написанное в записке «Быть» — эмоциональная реакция на общий психоз, казалась в тот момент смыслом жизни, и я не могла позволить чужим амбициям отобрать у меня этот шанс.

Поразмыслив несколько дней над стратегией разговора, я рискнула пригласить Малона в «Старую мельницу»..

Мой бывший друг демонстративно прошёл мимо столика в нише, служившего в школьные годы немым свидетелем наших творческих мук и сомнений, и занял место посередине зала. Молча опустившись на соседний стул, я отдала должное его такту и разуму. Наши отношения вступили в новую фазу, и старые традиции в неё уже не вписывались.

Заказав кофе и собравшись с мыслями, я повела разговор так, как научил меня когда-то Шарль...

Однажды я за что-то очень рассердилась на мужа и, не сдерживая ни темперамента, ни бушующего в душе возмущения, полными горстями выплеснула ему в лицо всё, что в тот момент о нём думала.

Шарль, ни слова не говоря, поднялся со стула и ушёл в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Позлившись минут сорок и, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, я ворвалась к нему, намереваясь продолжить «промывку мозгов».

Муж, остановив рукой поток красноречия, с любопытством спросил:

— И ты надеешься таким образом от меня чего-то добиться?

— Да. И очень надеюсь, ты поймёшь наконец, что не прав.

Хотя, глядя в его невозмутимое лицо, я уже ни на что не надеялась, а Шарль, даже не предложив мне присесть, приступил к очередной проповеди:

— Разговаривая со мной таким тоном, ты по-видимому, рассчитываешь, что этот «упрямый козёл» не станет с тобой разводиться из-за двух-трёх пронзительных взвизгов. Правильно?

— И вправду не будешь?

— Пожалуй нет... потому что лень, а вот врезать пару горячих по твоему... заднему фасаду, очень даже хочется. Но если будешь таким образом срываться с тормозов с посторонними, нарвёшься на более серьёзные неприятности. Посторонний, даже если в глубине души он и согласится частично с твоей правотой, обозлится не на шутку, и при первом удобном случае напакостит по полной программе.

— А как надо разговаривать с посторонними, чтобы они не пакостили?

— Вот это уже вопрос разумного человека. Причём не только с посторонними, но и со мной. Лучше сперва подумать, а потом орать. Способов много, но главное — начать с определения позиций и целей. В данном случае цель у нас общая, и это главное. А вот представления о способах её достижения разные. Вот с этого и надо начинать. Кто знает, может к концу разговора выяснится, что стратегия оппонента не хуже твоей, а может вообще удастся найти новую, которая окажется лучше двух предыдущих. Вот и попробуй начать разговор ещё раз и с самого начала.

Именно так, припомнив уроки дипломатии «по Лекоку», я подготовила беседу с Жаком, постаравшись как можно меньше кривить душой. Звучало это приблизительно так:

— Чем больше я углубляюсь в твою пьесу, тем больше она мне нравится. Ты написал её действительно здорово. Из наивной легенды сделал абсолютно современную, психологически обоснованную историю. Она обязательно должна обрести жизнь. И потом... у меня есть очень серьёзные, личные причины бороться за её осуществление, но... к сожалению, последнее время я начинаю побаиваться, что постановка развалится, не успев родиться. Или я ошибаюсь?

Жак настороженно следил за моим лицом, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, демонстрируя дистанцию и готовность к сопротивлению. К концу фразы он подался вперёд, впечатав локти в крышку стола.

— Ты не ошибаешься. Пьеса действительно рассыпается, потому что с этой труппой невозможно работать. Только посмотри, что они вытворяют. Каждый тянет одеяло на себя, не считаясь ни с сутью пьесы, ни с другими участниками.

— Расскажи подробнее, что ты имеешь ввиду.

— Да разве сама не видишь? Анри вбил себе в голову, что играет народного героя... Спартак чёртов. Сколько раз можно ему объяснять, что Самсон и Спартак — не одно и тоже. А если и Спартак, то только в заключительной сцене. В первых двух актах он просто доверчивый, влюбчивый мальчишка, похваляющийся своей непомерной силой и не знающий, куда её применить.

— Мне тоже кажется, он не понял ни легенды, ни твоей пьесы.

— Ну слава богу, хоть кто-то со мной согласен. Ну а Элиза что лучше? Этакая влюблённая, преданная Пенелопа, вынужденная сделать выбор между горячо любимым мужем и семьёй. Да не была она в Самсона влюблена! Как было в то время? Кто спрашивал у девушек согласия? Родители велели замуж идти, они и шли. А Элизе, во чтобы то ни стало, хочется себя во всём трагическом блеске показать.

Здесь мне пришлось сделать паузу, изобразив, будто подавилась кофе. Как плести это кружево дальше? Естественно, каждому исполнителю хочется вдохнуть в свою роль как можно больше психологических нюансов. Ведь именно этому и учил нас когда-то Лекок — плоскость, намеченную автором, превратить в объём. Как напомнить об этом Жаку, не обозлив его окончательно? Вдосталь прокашлявшись, я двинулась на ощупь дальше:

— Элиза в этой роли напоминает тебя в Пер Гюнте. Ты тоже превратил проходимца в поэта-героя, придумав ему совершенно замечательную защиту. Помнишь?

Лицо Жака смягчилось и показало в улыбке остренькие зубки.

— Тогда Лекок дал мне такое задание, а я Элизе ничего подобного не задавал. Незачем смотреть на Самсона коровьими глазами и млеть при виде его богатырской мускулатуры.

— Но может это не так уж и плохо? Иначе ты получишь вместо одной Далилы двух.

Кажется, Жак понял направление моих мыслей.

— Ладно, подруга. Готов с тобой согласиться, что иногда веду себя, как диктатор. Но зачем же, во имя собственной выгоды, искажать суть?

— Но почему все женщины должны не любить Самсона? Он что, инвалид или урод какой-нибудь? Пусть для разнообразия хоть первая жена отнесётся к нему с симпатией. Право, когда эту притчу читаю, жалко парня становится.

Жак, как в добрые старые времена, вытянув вперёд указательный палец, важно провозгласил:

— А ты, женщина, не так глупа, как кажешься с первого взгляда. Ну а что прикажешь со Спартаком делать?

— Надо, применяя чудеса дипломатии, переубедить его стать Самсоном. Кстати, может и тебе попробовать себя в ином амплуа?

— Это как?

— Великолепный шанс сыграть режиссёра-демократа.

Наступил кульминационный момент, ради которого, как сложный арабский орнамент, выплеталась эта не простая беседа. Если Жак сейчас взорвётся — пьеса погибла.

Слава богу, мой друг удержался на скользкой поверхности. Лишь закрутил своим острым клювиком, с шумом втягивая в него воздух, но устоял.

— Но Лекоку почему-то удавалось без демократии вытянуть нас туда, куда считал нужным.

Я внутренне вздохнула с облегчением:

— Когда это было. Десять лет назад. Тогда мы были неопытны и запуганны. У нашего второго режиссёра, Андре Антуана в «Свободном театре», получалось не хуже, хотя он и был демократом.

— Что касается меня, то мне работалось с ним было гораздо легче и приятнее, чем с Лекоком. Ладно. Подумаю о твоём предложении.

Жак опустил ладони на стол, завершая спор подписанием мирного договора. « Самсон и Далила» могли наконец, подняв паруса, покинуть утыканную скользкими валунами и острыми рифами бухту.

Тем временем число расчищенных фотографий достигло пятнадцати. Я разглядывала эти обрывки, пытаясь подобрать к ним названия из плана Рутлингера. Особенно восхитительной была одна из жанровых сценок: остаток женской головки с утиным носом, нашёптывает на ушко приятельницы новую сплетню. Фигура приятельницы сохранилось почти полностью. Расши-ренные восторгом глаза, растянувшиеся губы и тело, уже пришедшее в движение. А как иначе? Надо первой успеть разнести сенсацию по округе.

Пожалуй название «Подруги» больше подойдёт к этой сценке. Значит «Дама с мопсом» просто «Дама с собачкой». Ничего лучшего в плане найти не удалось.

А вот остаток какого-то пейзажа. Как он похож на «Сад снежной королевы», завороживший меня когда-то в парке! Только у Рутлингера хрусталь уже тает. Пара осколков, оторвавшись от ветки, повисла в воздухе, а раздутая, распушившая перья птица склёвывает последние летние ягоды. В пейзажном зале нашлось только одно подходящее название — «Всё проходит».

Я подбирала названия к купающейся в снегу счастливой кошке, к птице, распластавшейся на оконном стекле, к мощным лошадиным ногам, упёршимся в продавленную землю и... к своей голове в роли тоскующей Медеи.

Боже, что это были за фотографии! Бесценный гимн красоте, уничтоженный воинствующими, безмозглыми шовинистами.

Шарль составил каталог несостоявшейся выставки, разместив экспонаты в соответствии с планом. Исчезнувшие работы представил пустыми рамками с названиями и указаниями: «Не найдена» или « Восстановить не удалось». В некоторые рамки вставил копии снимков с неразборчивой грязью и следами крысиных зубов.

Сын Рутлингера, показавшийся при первом знакомстве вялым и флегматичным, неожиданно проявил фантастическую энергию. Он добился повторного расследования дела об убийстве отца. На втором допросе мерзавцы сознались, что в тот вечер в пивной были наняты каким-то незнакомцем. Он поручил им ограбить и избить как следует указанного господина, а ещё лучше, «забить так, чтобы тот уже никогда не поднялся». Незнакомец выдал небольшой аванс, который молодые люди тут же и пропили. Остальную сумму получить не успели, так как были схвачены полицией. Описать толково внешность нанимателя недоумкам не удалось, да это и не важно. Ясно, что видели они только подставное лицо, за которым стоял серьёзный заказчик.

Шарль углубился в написание сопроводительного текста к каталогу. Одновременно он подготовил несколько статей в центральные газеты, анализируя итоги нового расследования по делу Рутлингера. Хотя в прессу успели просочиться слухи о бродяге, нашедшем какие-то фотографии на городской свалке, Шарль до сих пор категорически отрицал принадлежность этого мусора оскандалившемуся фотографу. Реставрационные работы тоже держались в строгом секрете. Лекок готовил бомбу, взрывная сила которой не предвещала ни обществу, ни ему лично ничего хорошего.

К сожалению, я не могу дословно воспроизвести блестящие строки, вышедшие из под остро заточенного пера Лекока. По прошествии стольких лет могу лишь повторить общее содержание его статей, возможно и сохранившихся до наших дней в каких-то архивах.

Лекок подробно описал итоги повторного расследования убийства Леопольда — Эмануэля Рутлингера и состояние изъеденных плесенью и крысами фотографий.

Эти мощные строки вызвали у меня в тот день двоякие чувства. С одной стороны меткий, сочный удар в орущую антисемитскую морду отозвался в душе торжествующим колокольным набатом, но с другой... Господи, убереги моего мужа от судьбы Рутлингера!

Неделю спустя на сцене Одеона состоялась премьера «Самсона и Далилы».

Ирония или парность судьбы. Самсон или Альфред Дрейфус. Самсон, ослеплённый и лишённый силы, медленно погибал в плену у Филистимлян, в то время как Дрейфус медленно сходил с ума в изгнании на Чёртовом острове.

Критика отреагировала на премьеру весьма благодушно. Как в добрые старые времена отмечала блестящее исполнение, великолепную режиссёрскую работу, мастерски выполненные декорации, воссоздающие атмосферу древневосточной роскоши... и ни слова о политическом акценте пьесы. Этакое затишье перед бурей. Нейтралитет в тот период не признавался. Противо-борствующие партии требовали от каждого чётко определённой позиции, доходя порой до абсурда, как это случилось с несчаст-ным Роденом.

Эту историю мне рассказала Камилла. В последние годы мы встречались с ней не часто. Запутанные отношения с Мастером изрядно истрепали ей нервы. Разговоры постоянно крутились вокруг Розы и бесстыдной эксплуатации Роденом камиллиной преданности и таланта. Года через три после рождения Марселя у неё появился шанс сравняться с соперницей — она обнаружила, что беременна. К сожалению, предчувствие приближающейся победы закончилась очередным фиаско — мучительным выкидышем, серьёзно подорвавшем её телесное и душевное здоровье. В случившемся бедолага как всегда обвиняла Родена. Несмотря на беременность она, по его требованию, продолжала ворочать тяжеленные глыбы глины, карабкаться вниз и вверх по строительным лесам, доделывая мелкие детали на его скульптурах, и часами позировать в положениях, выворачивающих всё тело наизнанку.

Камилла посетила меня после почти годового перерыва. Боже, как она изменилась за это время! Отдельные пряди медно-каштановых волос, потеряв былой блеск, выбивались из причёски и неопрятно свисали на увядшие, бледные щёки. Беспокойные глаза, утонув в тёмно-синих подглазьях, находились в постоянном движении, не в силах подолгу задержаться на одном предмете. Она заскочила ко мне буквально на полчаса, вскоре после выставки в Салоне Национального общества изящных искусств, где Роден представил «Поцелуй» и памятник Бальзаку, заказанный лет восемь тому назад Обществом литераторов. Этот памятник, являвшийся, по словам Камиллы, абсолютным новаторством в скульптуре, был безжалостно раскритикован и отклонён комитетом Общества.

На этот раз Камилла, обычно критиковавшая все действия Родена, была на его стороне. Возбуждённо жестикулируя сильными, гибкими ладонями, она в лицах изображала диалог двух членов комитета. Один, этакий надутый самодовольством субъект, описывает впечатление от памятника:

— Спереди — снежная баба, сбоку — тюлень, а сзади... вообще невесть что!

Другой, не менее маститый, подхватывает в той же тональности, украшая новыми, безобразными подробностями:

— У него даже рук нет. Чем же он свои книги писал? Видимо пальцами ног, единственной частью тела, которую нам господин Роден позволил увидеть.

Вслушиваясь в слова рассказчицы и наблюдая за её жестами, я припоминала странное ощущение, вызванное этим памятником.

В белом гипсе он действительно не смотрелся. Мне лично гораздо больше понравился «Поцелуй», хотя... вполне возможно, я не так уж хорошо разбираюсь в современном искусстве. Но дело не в этом. Никому не дано право так зло издеваться над чужим творчеством. Не нравится — не смотри. Но так унижать достойного человека... в самом деле противно.

Присев на краешек кресла и сокрушённо качая головой, Камилла, описала обстановку на выставке:

— Даже те, кто поддерживал «Бальзака», едва взглянув на памятник, тут же переключались на дело Дрейфуса.

— Но причём здесь Дрейфус?

— Он теперь «при всём». Своего рода водораздел. Да Вы и сами всё это знаете. С одной стороны весь генеральный штаб, клерикалы, монархисты, националисты, с другой — радикалы, сионисты, социалисты и прочие вольнодумцы... Нейтралитет нынче наказуем. До смешного доходит.

— Но какое отношение это имеет к Родену?

Камилла, тяжело вздохнув, наконец успокоила руки и сложила их на коленях.

— Самое прямое. Золя написал петицию, осуждающую действия Общества и образовал комитет по сбору тридцати тысяч франков на приобретение Бальзака и установку его в каком-нибудь парижском саду. Несмотря на собственные неприятности даже внёс в фонд тысячу франков.

— Действительно мужественный человек. Ведь с него самого приговор за «Я обвиняю» ещё не снят.

— Да мужественный. Только месяц спустя он вычеркнул свою подпись и забрал деньги обратно. И знаете почему?

— Догадываюсь. Роден отказался подписаться под петицией в защиту Дрейфуса.

— Совершенно верно. Ведь он скульптор, а не политик. Всегда хотел просто работать. Я знаю его. Он живёт в своём замкнутом мире образов и форм и не хочет видеть ничего вокруг.

— Ну, а что же будет с «Бальзаком»?

— Самое нелепое в этой истории — половина «дрейфу-саров» забрала свои взносы обратно, но на их место тут же заступили «антидрейфусары». Понимаете, какая гадость? Роденов-ское искусство никого не интересует. Все просто сводят счёты друг с другом.

Минуту помолчав, Камилла ошарашила меня простейшим вопросом:

— Неужели мы, как стадо коров, обязаны по удару хлыста бежать в указанную нам сторону? Неужели нельзя, никому не мешая, просто заниматься своим делом?

Что я могла на это ответить? Мы не стадо коров. Мы ещё хуже — мы просто щепки, увлекаемые мощным потоком времени.

Вскоре поднялась давно ожидаемая буря вокруг « Самсона и Далилы». Вначале, как я и предсказывала Жаку, нас все приняли за своих. Оба лагеря интерпретировали пьесу в свою пользу, щедро осыпая похвалами и благодарностями. Спустя пару недель, сообразив, что так не бывает, потребовали от Малона официального разъяснения. Перепуганный Жак примчался за советом к Лекоку.

— Пресс-конференция назначена на послезавтра. Я не хочу неприятностей... и пьесу губить не хочу. Как правильно себя повести?

Его глаза под роговыми очками, ещё вчера мудрые и всезнающие, сегодня источали даже не робость, а откровенный детский страх. Шарль, с самого начала предсказавший такой финал, не выразил ни удивления, ни испуга.

— Я думаю, всё не так страшно, как кажется. На пресс-конференции тему Дрейфуса Вам вообще не надо затрагивать.

— Но ведь вопросы будут задавать именно об этом?

— Ну и что? Как ведут себя в таких случаях политики и коммерсанты? Используя массу высокопарных слов, рассуждают о чём угодно, только не о том, о чём их спрашивают. Вы интересуетесь классикой и все ответы будете сводить к этой теме. И не бойтесь отвечать вопросами на вопросы.

— Это как?

— Ну, к примеру... Вас спрашивают, кого Вы подразумевали под образом Далилы. Ответ может прозвучать так: «Нужно ли притягивать классические сюжеты к конкретной сегодняшней ситуации? Вся античная драматургия построена на столкновении страстей, присущих человечеству с древних времён: честолюбие, жадность, месть, зависть... и основным оружием в этой борьбе всегда были злодейство и предательство... Далее Вы начинаете рассуждать о достоинствах классической литературы и человеческих страстях.

— Блестящий ход, мёсье Лекок. Зачем в самом деле притягивать античную литературу к современному противостоянию? Это понятно. Ну а как отвечать вопросами на вопросы?

— Можно обратиться непосредственно к задавшему вопрос, но лучше всего к его соседу, придав лицу выражение, типа: «Мы-то с Вами люди умные и понимаем глубинную суть обсуждаемой здесь проблемы...»

— Нда... Отличная стратегия.

— Ваш единственный шанс, мёсье Малон, как можно искуснее «заболтать» представителей прессы. Увести от темы. Затянуть в дебри псевдоумных морально-этических дискуссий и уйти, так ничего и не сказав. Вспомните Вашу блестящую защиту Пера Гюнта. Тогда это у Вас мастерски получилось.

Прощаясь со мной в прихожей, Жак, подняв большие пальцы обеих рук, впервые высказал своё восхищение Лекоком:

— А твой муж действительно гений. С таким не пропадёшь.

Забавно, что после стольких лет немых и не только немых упрёков в замужестве по расчёту, эта похвала... а может и мелкий подхалимаж... пришлись мне вполне по вкусу.

— Спасибо, друг. Я давно и преданно люблю своего мужа. И не только за гениальность.

Жак блестяще подготовился к спору с журналистами, забросав их вопросами об античном понимании добра и зла, предательстве и героизме, преданности идеям и фанатизме. Пресса, проведя почти два часа в зале заседания, так и не поняла отношения Малона к делу Дрейфуса.

Критики и литераторы надолго погрязли в спорах о человеческой морали. В тот момент нам казалось, мы достигли своей цели — заставили общество просто задуматься, не привязываясь к национальному вопросу. Но...

Зацепившееся за предательство общество, не признающее нейтралитета, связало почему-то именно моё имя с этой животрепещущей темой. «Предательница Далила, блестяще исполненная гениальной актрисой Еленой Альварес... Далила... предательница... Елена Альварес...» Всё смешалось в одну кучу.

А тут новый биржевой кризис, падение курса акций бывших партнёров фирмы «Блюменталь & Блюменталь», новые нападки на Норберта. Кто-то из бойких журналистов, озолотившихся на этой на сенсации, докопался до его испанских корней.

«Господин Блюменталь, потомок двух славных родов; с французской стороны — графов де Бельвилей, с испан-ской — графов де Альварес, несколько столетий преданно служивших французским и испанским Бурбонам, продался евреям за тридцать серебряников»

С этой газетой в руках обнаружила однажды утром Лизелотта Франческу, навсегда уснувшую в своем любимом кресле у камина.