Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

Мы вернулись в Париж, начисто позабыв о сценарии. Зачем мне реклама, новые роли, новые контракты, новые, ежедневно разыгрываемые на сцене, чужие страсти? Зачем всё это, когда есть реальная жизнь?

Я стояла перед зеркалом, удивляясь мятежно улыбавшейся женщине по другую сторону стекла. Кто она? Неужели ей уже почти сорок восемь? Неужели в соседней комнате сидит за книгами ей двадцатичетырёхлетний сын? Почему её мерцающие в полутьме глаза источают столько чувственности? Неужели это я?

Не только пресса, но и публика в зале с восторгом приветствовали звёздную пару — Елену Альварес и Марка Грэма. Газеты кричали о волшебном сиянии, исходящем на зрителей, когда на сцене появляются «Возродившиеся от любви». Поклонницы, вошедшие во вторую молодость, забрасывали меня письмами благодарности за подаренную надежду. А я... я могла бы в те дни исписать мелким почерком сотни страниц, изливая на них своё счастье и благодарность судьбе за такой подарок. Всё было так хорошо. Три месяца невыносимого счастья. А потом... потом наступил день расплаты, потому что за всё хорошее приходится платить, и чаще всего нестерпимой болью.

Утренние газеты, как и апельсиновый сок полагаются к завтраку. Привычно распахнув первую страницу, я не сразу поняла смысл набранных витиеватым, праздничным шрифтом строчек:

Вчера вечером состоялась официальная помолвка мёсье Марка Грэма и очаровательной мадемуазель Сильвии Манчини.

А чуть ниже фотография крупным планом; Сияющий Марк прижимает к себе хрупкую, молоденькую барышню с рассыпавшимися по плечам пышными густыми волосами.

Что это? Очередная газетная утка? Мы же виделись с ним только вчера днём и всё было так хорошо! Такого не может быть!

Я внимательно всматривалась в сфабрикованную газетчиками фотографию... и чем дольше она маячила у меня перед глазами, тем реальнее становился её сюжет. Орхидея в петлице у жениха и кольцо на пальце, которого вчера днём ещё не было. И победная улыбка невесты, дождавшейся своего часа.

Не могу сказать сколько времени я, окаменев и потеряв последнюю способность мыслить и чувствовать, провела за столом с газетой в руках, когда в гостиную без доклада, как свой человек, ворвался Марк. Окинув меня вороватым взглядом, он рухнул на стул, приняв свою любимую позу — не то защиты, не то протеста; руки, скрещённые на груди, и длинные, мускулистые ноги, вытянутые вдоль стола.

— Ну что, ты уже в курсе дела?

— Да вот... успели проинформировать.

Он сидел, прикрывая наглостью возрастающую неловкость. Не дождавшись дальнейших вопросов, предатель перешёл в наступление:

— А что ты думала? Твоя игра будет продолжаться вечность? Её всё равно пора было заканчивать. Месяцем раньше или месяцем позже.

— Почему не счёл нужным предупредить вовремя?

— Опасно. Ты женщина темпераментная и непредсказуемая, а мне нужно было выиграть время.

Я задавала вопросы, не слишком вдумываясь в их смысл.

— Для чего ты выигрывал время?

— Ты хочешь знать правду?

— Конечно.

— На прошлой неделе я подписал великолепный контракт. Главная роль в совершенно новом проекте. Фильм с крупными планами, передвижными камерами, многоплановыми ландшафтами и потрясающим психологическим сюжетом. Настоящая революция в искусстве. Считай, рождение кинематографа. Фильм будет длиться целых два часа.

Марк, забыв об осторожности, пустил в ход свою импульсивную жестикуляцию.

Следя за привычным движением рук, машинально подумала: « Сейчас опять обломает полированный ноготь».

— И почему же не поделился радостью?

— Ты же знаешь, дорогая, я очень суеверен, а хозяину надо было ещё отрегулировать кое-какие финансовые вопросы.

Раздражённое сознание зацепилось за холуйское « хозяин».

— А вчера хозяину удалось всё окончательно отрегулировать?

— Да, вчера состоялось официальное подписание контракта.

— И откуда появилась Сильвия Манчини?

Губы Марка расползлись в кривую, пакостную усмешку:

— А она никуда и не исчезала. Она всегда была. Я с самого начала ей всё объяснил... я имею ввиду нашу рекламу, и велел тихонечко сидеть и ждать...

— И она, верная, преданная Пенелопа, послушно ждала?

— Да, Сильвия очень умненькая девочка..

Я почувствовала пульсирование в висках и головокружение. Пришлось залпом выпить стакан воды и переждать подступившую тошноту. Только последний вопрос, и пусть он катится ко всем чертям.

— А зачем тебе понадобилась Ницца?

— А зачем тебе это знать?

— Так, женское любопытство.

— Ну если любопытно... Видишь ли, дорогая, ты великолепно играла сцены дружбы и наставничества, потому что играла саму себя, а вот в сценах любви была совершенно беспомощна и ненатуральна. Этакая мраморная статуя, пытающаяся изобразить живую женщину. Своей фальшивой игрой ты всё время сбивала меня с ритма, превращая в какого-то глупо хихикающего слюнтяя. Мы оба выглядели на редкость тупо. Вот я решил тебя оживить, чтобы показать себя во всём блеске и поскорее закончить надоевший спектакль.

Ещё минуту назад думала, что дошла до последнего предела. Думала, хуже уже не будет. И вот... Самодовольный бархатный голос отдавался нестерпимой резью то ли в висках, то ли в солнечном сплетении. Но Марка было уже не остановить:

— Надо сказать, дорогая, лечение пошло тебе реально на пользу. После Ниццы ты стала... неподражаемой.

Я вцепилась ногтями в собственные ладони, чтобы сдержать рвущийся наружу душераздирающий, животный вой.

— Уходи. Ты свободен.

Минуту спустя грохнула входная дверь и наступила полная тишина.

Вернувшийся с работы Марсель, обнаружил в кресле зарёванную мамашу. Господи, неужели предстоит ещё одно испытание — упрёки и нравоучения собственного сына. Вместо этого, взрослые, сильные руки вытащили меня из кресла и посадили к себе на колени.

— Мамочка, до чего ты стала маленькой и беззащитной. И не надо переживать из за всяких подонков. Бог шельму метит. Рано или поздно зло обязательно вернётся к нему обратно. А мы что-нибудь придумаем. Ты же у меня умница.

Упрёки я бы ещё вынесла, но жалость... Уткнувшись носом в широкую грудь, я завыла, как побитая уличная дворняга, которую в кои веки приласкал случайный прохожий.

А сын... он молча гладил мои растрёпанные волосы, целовал в макушку и вытирал платком распухший от слёз нос. Потом, как раньше это делал отец, напоил потерявшую голову маму смесью валерьянки с коньяком и отправил в постель, посоветовав выспаться и собраться с мыслями. В ближайшие дни нам предстояло искать элегантный выход во спасение семейной чести.

Несмотря на гремучую смесь, заснуть так и не удалось. Все сыгранные мною героини, униженные и обманутые женщины, которых я так и не смогла до конца понять, всю ночь продежурили у моей постели. Несчастная Федра, сгоревшая от страсти к годившемуся ей в сыновья Ипполиту, Евгения Гранде, принявшая кузена за порядочного человека, Медея, пожертвовавшая честью и совестью во имя любимого мужа, и Элизабет Руссе, продавшаяся за пару дешёвых комплиментов. Прожив десятки раз их несчастные жизни, я так ни чему от них и не научилась. И сегодня они снова вернулись ко мне, объединившись в одну единственную женщину, имя которой Елена Альварес.

Днём ещё удавалось сохранять равновесие, но ночью... стоило лишь забраться под одеяло... сперва медленно и осторожно, а потом всё жёстче и неотвратимее сжимались вокруг меня тиски воспоминаний. Из сумрака выплывали восхищённые глаза, сильные, требовательные руки, гладкая оливковая кожа, обтягивающая каждый мускул плоского живота, золотистый пушок, мерцающий каждым отдельным волоском на длинных, стройных ногах, ... и мучительная тоска по головокружительным взлётам, чередующимися с падениями ... падениями только для того, чтобы снова взлететь.

Господи! Куда деться от этой муки? Тоски, переплавившейся в ярость и ненависть? Почему нельзя запереть воспоминания в свинцовый сундук и бросить, как проклятое богами богатство, на дно моря, чтобы они больше никогда не доводили меня до исступления? Почему нельзя вернуться на несколько месяцев назад и пережить всё это ещё раз, в полную силу наслаждаясь вкусом каждой, выпавшей на долю, секунды? А ещё лучше... вернуться назад и прожить эти месяцы совсем по другому. Без этого. Тихо и безмятежно.

Сокровище, выброшенное в море... тихо и безмятежно дожить до унылой старости, так никогда и ничего не познав? Добровольно обокрасть себя самоё?

А в самом деле, кто из нас, Марк или я, проиграл этот поединок? Он добросовестно отрабатывал роль, а я жила и чувствовала, как никогда в жизни. У него на выходе остался лишь новый контракт, а у меня... целый сундук золотых минут. Кто из нас нищий, а кто богач? Кто победитель, а кто побежденный? Сам того не желая, он подарил мне несметные сокровища, получив в замен жалкий, медный грош. Так за что же на него злиться и за что мстить? Я победила и бесконечно благодарна ему за всё, что было.

Ещё пару недель, и душа пойдёт на поправку. Днём уже хватало сил разбирать накопившуюся за неделю почту — поток упрёков и потаённого злорадства бывших доброжелательниц. Я, видите ли, посмела обмануть их, лишив надежды на вечную, бескорыстную любовь, ожидающую нас во второй молодости!

Что поделаешь, дорогие дамы. Нет ничего проще превратить любовь, случившуюся во второй половине жизни, в вечную. Надо просто вовремя умереть.

Как нелепо всё получилось. Мне взбрело в голову повторить триумфальное шествие Сары Бернар — женщины, гордо пронёсшей через пол века титул беспроигрышной похитительницы мужских сердец. Не знаю на сколько страстно она влюблялась в каждого из своих фаворитов, но одно знаю наверняка; ни один из них не посмел бросить её так громко и так позорно. Она всегда успевала вовремя отправлять их в отставку, заменяя новыми, таким же бездарными и такими же привлекательными.

Что поделаешь. Хоть мы и одной крови, но судьбы у нас разные.

С лихвой наглотавшись дамских укоров и двусмысленностей официальной прессы, почувствовала, что настало время заканчивать разнуздавшуюся шумиху. Прежде всего ради Марселя.

Неделю назад у нас состоялся серьёзный разговор. Внешнее спокойствие, подобно затаившемуся вулкану, могло обмануть только неопытного наблюдателя, а я... не даром я знаю своего сына с рождения. Чем напряжённее внутренняя работа, тем расслабленное выглядит тело и равнодушнее смотрят в пространство круглые, серо-голубые глаза. В последние дни он, как в детстве, сидел на диване вялой игрушкой и бессмысленно теребил в руках случайно попавшиеся на глаза предметы.

Я понимала, как ранят его унизительные статьи и насмешки друзей, и знала, это когда-нибудь приведёт к катастрофе. За двадцать лет, с тех пор, как мы читали сказки Шарля Перо, его повышенная чувствительность к любой, даже самой незначительной несправедливости, ни на йоту не изменилась., ... Он не был ни злопамятным, ни мстительным, но сказанная в детстве фраза: «За зло нужно наказывать... чтобы впредь не повадно было других обижать...», осталась на всю жизнь принципом его жизни.

Особо остро он реагировал на несправедливость по отношению к слабому. В данный момент слабой и беззащитной была я, а значит ни кто не смел меня обижать. В любой момент, потеряв терпение, он мог вызвать Грэма на дуэль.

Неделю назад, застав Марселя вяло сидящим в кресле, я решилась на разговор:

— Ну что, совсем плохо?

— Мне или тебе?

— Мне терпимо, а тебе?

— Мне не очень... терпимо. Почему на земле столько мерзавцев? Этот Грэм... такие не имеют права на существование.

— Сынок, об этом я и хотела с тобой поговорить. Не нам решать, кто имеет право на существование, а кто нет. Это была игра, в которой каждый преследовал свои меркантильные цели. Состязание в силе, как футбол, или бокс... Состязание, в котором одному предстоит выиграть, а другому проиграть. Таковы правила. А если бы выиграла я, его мать или невеста тоже помчались бы меня убивать?

— Ну а что делать? Терпеть дальше все эти унижения? Я имею ввиду тебя.

— Нет, сынок. Дай мне неделю сроку. Приду в себя и обязательно что-нибудь придумаю, но сейчас мне необходима твоя помощь.

— Что я могу для тебя сделать?

— Укрепить тылы. Дай слово, что не затеешь скандала, и ни кого не вызовешь на дуэль.

— Ты боишься за Грэма?

— Я боюсь за тебя... и за себя тоже. Если с тобой что-то случится, я этого не переживу. Ведь у меня никого больше не осталось. Пожалуйста, не рискуй собой во имя дурацких понятий о чести. Не оставляй меня одну.

Удивление вытеснило равнодушную апатию из прищуренных, серо-голубых глаз. Марсель впервые видел меня сентиментальной. Даже в первые месяцы после гибели Шарля, превратившись в соляной столб, я не проронила ни единой слезинки. Только на кладбище, когда гроб стал медленно опускаться в сырую яму, завыла и, потеряв равновесие, чуть не свалилась вслед за ним. Хорошо, отец успел вовремя подхватить. Иначе похоронной бригаде пришлось бы выуживать из склизкой ямы вдову, перепачканную грязью и глиной.

Марсель обещал хранить в безопасности наши тылы, взяв взамен обещание не принимать никаких решений, не посоветовавшись с ним.

Выполняя данную клятву, я посвятила сына в боевой план: ответить всем оппонентам сразу в один приём; пригласить «на чай» четырёх наиболее активных журналистов, которым позволено будет взять у меня дружеское интервью. Главная ставка делалась на ответственную редакторшу дамского еженедельника, пожилую даму, посвятившую жизнь женской эмансипации.

Подобное интервью в собственных стенах было даже при нашей свободе нравов делом беспрецедентный, а потому нуждалось в тщательной подготовке. Разработка системы защиты не представляла большого труда — принцип «забалтывания» по Шарлю Лекоку действовал безотказно. Значительно сложнее оказалось придать себе счастливый, довольный жизнью вид. За две недели глаза утонули в синих подглазьях, ещё недавно свежая кожа потускнела и покрылась сеточкой мелких морщин, а волосы... сероватая, жёсткая пакля свисала бессильными прядями вдоль увядших щёк.

Проведя у зеркала более часа и окончательно разуверившись в умении рисовать по живой модели, решила в пользу загадочного полумрака. «Ах, жара на улице совершенно невыносима. Я приказала призакрыть шторы».

Напоив гостей чаем со свежеиспеченными булочками и удобно разместившись в кресле, я приготовилась отвечать на вопросы. Журналисты, вооружившись блокнотами и фотоаппа-ратами, ринулись в бой.

— Мадам Альварес, наши читатели опасаются, столь неожиданная помолвка мёсье Грэма с мадемуазель Манчини явилась для Вас большим потрясением?

— Неужели для читателей эта помолвка явилась такой уж неожиданностью?

— Мы все в течении года с огромным напряжением наблюдали за развитием звёздного романа, так радовались за вас обоих... и вдруг ... полная катастрофа...

— Ну что Вы! Как можно называть катастрофой естественное желание двух молодых людей создать семью, родить и воспитать детей? Разве может быть в жизни что-нибудь естественнее и прекраснее?

— Мадам Альварес, Вы вложили столько сил и времени в создание мёсье Грэма как артиста. Передали ему, можно сказать, весь свой опыт. А тут такая неблагодарность! Разве такое можно простить?

— Милый друг, Вы мне безобразно льстите. Талантливым актёром создала мёсье Грэма не я, а Господь Бог. Он необыкновенно одарённый человек. Я только слегка отточила и отполировала то, что так удачно изваяла природа.

Уже полчаса мы играем с журналистами в кошки-мышки. Они пытаются пробудить во мне то Медею, то Пышку, то ещё какую-нибудь разъярённую, разобиженную на всё человечество женщину, а я, разыгрывая блаженную идиотку, с нетерпением жду двух главных вопросов, ради которых и затеяла этот театр.

В гостиной царила влажная духота. Гроза, с самого утра подступавшая к Парижу, до сих пор не решалась нанести сокрушающего удара. Ещё десять минут и, с таким трудом наложенный грим, потечёт бурыми струйками по бледно-зелёным щёкам.

Наконец-то, хранившая до сих пор молчание редакторша женского журнала, открыла рот:

— Мадам Альварес, мои читательницы пребывают в горе и гневе. Вы дали им надежду на вторую молодость, на ещё один шанс пережить настоящее, глубокое взаимное чувство. Они так радовались за Вас... и за себя тоже. А что вышло? Вы лишили нас всех последней надежды! Уж если Вы потерпели крушение, то чего ожидать нам, простым смертным. Что вы могли бы сказать моим читательницам в утешение?

Ну наконец-то свершилось! Гроза, полдня набиравшая силу, швырнула в раскрытое окно первую, разъярённую молнию. Я с облегчением подставила стремительно размокающий грим подоспевшей на помощь прохладе, сделала многозначительную паузу... и погнала вскачь свою боевую колесницу:

— Уважаемые господа, не случайно поэты сравнивают вспышку страсти с грозой. Огненные всполохи чувств, громовые раскаты сомнений и бурные потоки воды, смывающие все грехи и разочарования. Человеческая страсть не уступает со силе страсти природы. И так же, как она ... недолговечна.

Я не спеша поднялась со стула и вышла на балкон.

— Выгляньте наружу. Гроза прошла. Всего несколько минут ...и всё позади. А теперь мне хочется задать вопрос вам, мои уважаемые собеседники. Неужели всё это было напрасно? Подойдите ко мне и посмотрите на эти кусты. Ещё десять минут назад они, пожухлые и пропылившиеся, смиренно опустив головки, готовились к осени, а теперь!

Нет, вы только посмотрите! Омытые и помолодевшие, они опять горделиво сияют своей изумрудной зеленью.

Подчинившись призыву, гости, один за другим, потянулись на балкон. А я... картинно облокотившись о парапет, завершила заранее подготовленную, высокопарную фразу:

— Каждая из нас, вошедших во вторую молодость, в праве решать: подставить ли всю себя под эти освежающие струи, или переждать грозу в пыльном, затянутом паутиной, чулане!

Закончив монолог, я бессильно опустила руки, полюбовалась ещё пару секунд на ожившую листву и вернулась в комнату. Мои бедные гости, оглушённые патетической бессмыслицей, постепенно приходили в себя, а я с нетерпением ожидала последних вопросов.

Первым очухался пожилой журналист:

В дискуссию включился второй журналист:

— ...Или судьба Анны Карениной, которая последнее время привлекает к себе внимание всех театров мира?

Выдержав небольшую паузу, я включилась в литературно-философскую дискуссию:

— Да, это хороший пример. Но что на самом деле сгубило Каренину? Её чувства, или конфликт с обществом, отказавшим женщине в праве на эти чувства?

Закончив фразу, я перебросила мяч редакторше женского журнала:

— Разве не этой теме Вы отдаете столько сил и энергии? Права женщин не только на обучение и профессиональную деятельность, но и на полноценную эмоциональную жизнь?

Теперь можно передохнуть. Гости, позабыв цель посещения, углубились в литературно-философский спор.

Первой очухалась редакторша женского журнала. Поёрзав на стуле и допив остатки холодного чая, она задумчиво произнесла:

— Всё, что Вы сказали, мадам Альварес, поистине замечательно, но как нам, ищущим любви и тепла женщинам, уберечься от лап брачных аферистов или молодых Жигало? Боже, сколько молодых, привлекательных мужчин, занимается этим недостойным ремеслом, — и, поправив съехавшие с носа очки, брезгливо добавила, — уж они то умеют их изображать... я имею ввиду... страсти!

Ни секунды не задумываясь, я расплылась в победной улыбке:

— Этот тип мужчин действительно опасен, но ... Брачного афериста или Жигало можно опознать... если не с первого, то со второго взгляда. Что касается мёсье Грэма... он никогда не предлагал мне руки и сердца и не просил денег в долг.

Оппоненты одобрительно закивали головами, тщательно записали последнюю фразу и защёлкали фотоаппаратами.

— Мадам Альварес, мы благодарим за столь интересное интервью и за время, которое Вы нам уделили. Что Вы могли бы сказать нашим дамам на прощание?

Великодушно улыбнувшись, я замкнула круг: самым лучшим ответом на глупый вопрос может стать только глупый ответ:

— Разгадайте простенькую загадку. В чём главная сила и главная слабость нас, женщин вступивших во вторую молодость?

Журналисты, поглядывая друг на друга, закрутили головами.

— Ну что ж. Придётся выдать секрет: наша главная сила и слабость в том, что мы всё ещё слишком молоды.

Последняя пара снимков, поклонов, благодарностей и расшаркиваний завершили эту нелепую аудиенцию.

Вечером повторила спектакль на бис специально для Марселя. Сын... боже мой, как похож он был в эту минуту на своего отца... спина слилась в единое целое с высокой спинкой кресла, а руки мягко стекли с подлокотников, обрисовав их округлость узкими подвижными ладонями...

Досмотрев сцену до конца, он искренне развеселился:

— Ну мать, ты даёшь! Впечатляюще! Столько трескучих фраз в одной упаковке и на одном дыхании! Но ты молодец. Надо же, очень даже славненько получилось, хотя...

— Думаешь перестаралась?

— Понимаешь... хорошо, если они всё так в газетах и опишут, как ты сказала, а если переврут, изобразив тебя и в самом деле блаженной или круглой идиоткой?

— А что в этом плохого?

— А зачем тебе это надо, себя позорить?

— Сын, я может и не так умна, как вы с папой, но успела многому от вас научиться. Их, я имею ввиду журналистов, было четверо, и все они между собой конкуренты и договариваться не станут. Каждый наврёт по своему. А знаешь, что из этого следует?

— Могу догадаться. Переведёшь стрелки на репортёров.

— Совершенно верно. Буду сравнивать противоречия и фатальные разночтения четырёх интервью, сожалеть о лживости прессы, не заслуживающей ни народного доверия, ни затраченного на неё времени. Обычная репортёрская возня. Через пару недель тема Грэма полностью потеряет актуальность, и ты обретёшь покой.

Марсель, вытянул ноги вдоль стола и скрестил руки перед грудью... чёрт побери, почему он опять сидит как Марк ...

— Мам, это ты тоже унаследовала от великих Альваресов?

— Нет. Работе с прессой я научилась от твоего папы.

— Ну ты и скромница! Одни таланты от знаменитых предков, другие — от знаменитого мужа... А что от тебя самой?

Гордо расправив плечи и выпятив подбородок, я сделала многозначительную паузу, а потом с апломбом воспела хвалу самой себе:

— А от самой себя у меня самое главное: способность уместить всё это в одной голове и применять своевременно и по мере необходимости.

На том и закончился наш замечательный вечер.

Только с прессой бороться не пришлось. Она настолько увлеклась темой женского равноправия и общественными предрассудками, сгубившими Анну Каренину, что мы с Грэмом забылись, как вчерашний несостоявшийся обед.

Пару недель спустя мне поступило официальное предложение сыграть в следующем сезоне загубленную обществом Анну, но сделать этого так и не удалось... Ни в следующем сезоне, ни позже... и вообще никогда. Миру было уже не до театров и не до сражающихся за престижные роли актёров.

3 августа Германия объявила войну Франции, обвинив её в «организованных нападениях, воздушных бомбардировках и в нарушении бельгийского нейтралитета».

Глава 18

Нападение велось через территорию Бельгии. Взять Париж предполагалось за 39 дней. В двух словах суть плана была изложена Вильгельмом II: «Обед у нас будет в Париже, а ужин— в Санкт-Петербурге». Началась тотальная мобилизация.

Германские армии стремительно шли вперёд. Союзные английские части отступали к побережью, французское командование не было уверено в возможности удержать Париж.

Уже 2 сентября правительство Франции переместилось в Бордо. Силы французов перегруппировывались к новому рубежу обороны по реке Марна. Французы энергично готовились к защите столицы, принимая экстраординарные меры. В один из дней из города исчезли все такси: командование приказало срочно перекинуть на фронт пехотную бригаду, использовав для этой цели все, имеющиеся в городе машины. А мы... Сейчас я могу назвать это не иначе, как пиром во время чумы. Эйфория, разжигаемая правительством и печатью, превратила французов в безумцев, жаждавших реванша: прежде всего возвращения Эльзаса-Лотарингии, отторгнутых у Франции в 1871 году, после поражения во франко-прусской войне.

Казалось, парижане готовились не к войне, а к празднованию победы: в кафешантанах до рассвета гремели канканы, цветастыми бабочками взлетали пышные юбки и ножки, затянутые в тонкие, кружевные чулки. Бокалы пенились шампанским, утомлённое солнцем танго кружило хмельные головы, а немыслимые экспрессионистские пьесы о поисках вечного счастья будоражили оторвавшиеся от реальности души.

Эскадрилью Марселя призвали на фронт в первую же неделю. Сын, пытаясь меня успокоить, бодро лгал о прогулочных полётах:

— Нам предстоит всего лишь кружиться над позициями противника и фотографировать. Мы ведь не боевики, а разведчики. Никакой опасности.

— Зачем лжёшь? Даже я знаю, что ваши двухместные самолёты уже начиняют бомбами и отправляют в бой. Не пройдёт и полугода, как их оснастят пулемётами и тогда...

— И тогда... Мама, ты ведь понимаешь, что это мой долг.

Я выслушивала высокопарные доводы, безнадёжно покачивая головой. Разве можно взрослого мужчину, подобно новорожден-ному Моисею, упаковать в бельевую корзинку и пустить в плаванье по реке, уповая на спасительные волны, прибивающие наших сыновей к безопасным берегам?

В эти дни лётчики были рыцарями-освободителями, воюющими с врагом один на один, и Марсель всецело принадлежал к их касте, а у меня не было ни волшебной палочки, ни колдовской силы, способной, удержать сына в тылу. А ведь он, талантливый инженер, мог бы, как Ролан Гарро, прикрывшись щитом чертёжной доски, до конца войны совмещать боевое оружие с главной осью самолёта.

Вместо этого, вскинув ладонь к козырьку военной фуражки и браво прищёлкнув каблуками, сын, как в небо... шагнул в распахнувшуюся перед ним дверь, оставив меня одну-одинёшеньку в пустой квартире, пропитанной тоской и надеждами.

Война, стремительно набирая обороты, уже не предвещала быстрой победы ни одной из сторон. Германии так и не удалось пообедать в Париже, а ужин в Санкт — Петербурге отодвинулся в непреодолимое будущее.

Мои коллеги, вспомнив о патриотизме, заговорили о передвижном театре:

— Мы обязаны быть рядом с солдатами, поддерживать их боевой дух. Ведь на фронте не только стреляют. Бывают и передышки. В любых условиях люди нуждаются в радости, и эту радость принесём мы.

На скорую руку были подготовлены развлекательные программы, где немцы, пузатые недоумки в касках, после каждого выстрела трусливо разбегались по кустам, или прятались за спинами таких же робких соратников, а французы... как всегда элегантные и остроумные, с лёгкостью одерживали победы не только над врагом, но и над прекрасными дамами, непонятно как оказавшимися на поле боя.

Нагрузив многочисленные чемоданы немыслимой дребеденью и нелепыми костюмами, мы, одолжив у энтузиастов пару никуда не годных автомобилей, покатили к местам боевых действий.

Сейчас воспоминания об этом наивном патриотизме, заливают лицо краской стыда за себя и за всех нас, но тогда... Мы знали войну только по историческим романам, мемуарам полководцев и дипломатов, а поле боя видели лишь на полотнах великих мастеров: кони и люди, смешавшиеся в одно красочное месиво, кровавые всполохи задохнувшегося в пыли солнца и ... уютная тишина выставочного зала. Стоя перед картиной не испытываешь страха; у тебя над головой не рвутся снаряды, не падают срубленные головы и не слышно криков смертельно раненых людей.

Автомобили, жалобно подвывая, тряслись по разбитым дорогам, приближая нас, наивных идеалистов, к жестокой реальности жизни.

На линию фронта мы прибыли в минуту затишья. Радушный приём и добротный обед полевой кухни рассеяли зародившиеся в пути сомнения.

Вскоре, облачённые в маскарадные костюмы, артисты бодро вскарабкались на наспех сколоченный деревянный настил, окружённый сидящими на земле зрителями.

Уже четверть часа мы разыгрываем весёлые сценки, приправленные забавными, острыми диалогами, не получая в ответ ни взрывов смеха, ни выразительных, лукавых улыбок. Утомлённые лица мужчин, кривясь время от времени в скептические гримасы, всё настойчивее сбивали с ритма. Чувство неловкости и фальши, зародившееся в первый момент прибытия, постепенно переросло в стойкую уверенность бессмысленности происходящего.

Мы всё ещё топтались на подмостках, когда на поляну выскочил открытый автомобиль и прогремел срывающийся на крик голос:

— Подъём! Немцы перешли в наступление. Мы... на передовой... Бронемашины... Через десять минут будут здесь.

«Публика», подгоняемая резкими, торопливыми приказами пожилого полковника, кинулась на боевые позиции. Внезапно на головой раздалось отвратительное шипение и свист, а через секунду в ста метрах от нас разорвался первый боевой снаряд. А потом началось такое... чего я не могла представить себе даже в страшном сне.

Вокруг грохотала земля, выбрасывая в воздух комья грязи, камней и вырванных с корнем молодых деревьев, а мы, стадо перепуганных баранов, бессмысленно толпились на деревянном настиле, не имея ни сил, ни мужества покинуть свой ненадёжный остров.

Какой-то офицер в съехавшей набекрень каске, выпучив побелевшие от бешенства глаза, заорал во всю мощь своих тренированных лёгких:

— Да уберите же этих... идиотов... отсюда... пока всех не перестреляли!

— Но куда, капитан?

— В блиндаж, в укрытие, к чёртовой матери... !

Чьи-то руки поволокли меня, как тряпичную куклу, через колдобины взрытого снарядами поля и с силой швырнули в грязную, наполненную водой канаву. Через секунду в этой луже барахталась уже вся труппа.

На следующий день нас погрузили в перекошенный на бок автомобиль и отправили в тыл. Пристыженные, бесполезные и разочарованные, мы десять дней добирались до Парижа. Эта вылазка научила меня простой мудрости: не навязывай ближнему того, в чём он в данный момент не нуждается.

Позже прочла в газетах об обходном манёвре одного из подразделений немецкой армии, атаковавшем французскую дивизию, готовящуюся к переправке на Марну.

Я вернулась в пустую квартиру, помудрев на сто лет. Познав, что такое война. Ежедневные сводки о погибших, раненых и пропавших без вести, сообщения о проигранных сражениях и бесславном отступлении наших войск вытеснили из жизни парижан канканы и танго с шампанским. Каждая женщина, проводившая мужа или сына на фронт, жила короткими перебежками от письма к письму, от газеты к газете. Ежедневно в город прибывали полные составы с больными и ранеными. В госпиталях катастрофически не хватало свободных мест.

Мы с мамой, как когда-то Франческа и Лотти, сидели под одной крышей, и, пытаясь отвлечь друг друга от грустных мыслей, только усугубляли общее паническое состояние.

Однажды мама, просматривая очередные сводки, сунула мне под нос свежее объявление.

— Смотри, медицинского персонала не хватает. Объявлен приём всех желающих на краткосрочные курсы санитарок и медсестёр для работы в госпиталях. Может нам тоже туда пойти? Чем сидеть дома и сходить с ума по Марселю, занялись бы чем-нибудь полезным.

— Думаешь, справимся с этой работой?

— А почему нет? Ведь ухаживала я два года за Лизелоттой. Может и для меня, дамы не первой свежести, найдётся что-нибудь по силам.

Через два дня, заражённая маминым энтузиазмом, я стояла перед пожилым, дряблого вида господином, представлявшим приёмную комиссию.

— Мадам Альварес... не думаю, что наша работа придётся Вам по вкусу. Это... знаете ли... для людей иного склада.

В памяти всплыли сцены из недавнего прошлого — артисты в маскарадных костюмах, барахтающиеся в грязной луже.

— Простите, мёсье...Здесь мой театральный псевдоним неуместен. Я, Елена Лавуа-Лекок, как раз того склада, который нужен в подобной работе.

Мутные, голубые зрачки, утонувшие в набухших подглазных мешках, с недоверием смотрели на меня снизу вверх.

— Сомневаюсь, что Вы отдаёте себе отчёт в том, что говорите. После первого практического занятия в госпитале от группы не остаётся и половины. Вид крови, запах экскрементов и… простите... гниющего человеческого мяса... повергают чувствительных дам в глубочайший обморок, и они тут же навсегда исчезают из нашего поля зрения.

— Мёсье, у меня сын на фронте. Он лётчик. И я не могу сидеть дома, сложа руки. Хочу выхаживать раненных на войне мужчин... Может потом другая женщина, если это не дай бог случится, выходит моего сына. Добро, как и зло, всегда возвращается. Обещаю удержаться на ногах.

Удалось ли мне выполнить обещание, данное в запальчивости главному хирургу? Да именно так. Пожилой мужчина с опухшими глазами был главным хирургом, проводившим свой единственный выходной за столом приёмной комиссии.

Я удержалась на ногах благодаря вовремя подоспевшему совету. Перед входом в больничную палату меня придержала за рукав старшая медсестра Мелани — немолодая, крепко сбитая женщина в белой головной повязке с красным крестом:

— Милая, ты главное не тушуйся и не думай о запахах. Смотри в лица и в глаза страдальцев, и думай, что вчера они были ещё молодыми и здоровыми. И завтра, если ты будешь им хорошо помогать, на собственных ногах отправятся по домам. Смотри на них не как на больных, а как на людей, которые в тебе сегодня нуждаются.

Перешагнув порог, я вцепилась глазами в искажённое болью, серое лицо юноши, лежащего на ближайшей ко входу кровати... и забыла, что следовало падать в обморок.

Чуть позже и маме подобрали работу по силам: штопать и гладить бельё, дезинфицировать перевязочный материал, читать и писать письма для тех, кто не мог это делать самостоятельно.

Со временем госпиталь стал моим вторым домом. Я привыкла к ночным дежурствам, к загноившимся ранам, к человеческим экскрементам и к страданиям. Только к смерти привыкала медленно и с трудом. Первый пациент умер у меня на руках. Пожилой рабочий, потерявший обе руки. Он не хотел жить. Говорил: «Я всегда был кормильцем семьи, а теперь стану обузой. Если умру — жена получит хорошую пенсию, выживу — получим гроши на двоих». Захотел умереть и умер.

Я, присев в коридоре на трёхногую лавку, тихо скулила, по бабьи вытирая слёзы концами головного платка. И опять на помощь пришла старшая медсестра:

— Зачем воешь? Всё хорошо. Человек отмучился. Все страдания для него позади.

— Что ж тут хорошего... умереть?

— Ох, милая. Ты видать в жизни мало страдала. Иногда смерти ждут, как избавления. Для него она таковым и была. Всё. Вытри нос и пойдём работать. Нас живые ждут.

Я вернулась к живым, но до позднего вечера перед глазами стоял безрукий рабочий. Ведь его раны уже не гноились. Обрубки почти затянулись тонкой, розоватой, бугристой кожицей. И сильных болей не было. Так от чего же он умер?

И опять пригодилась мудрость старшей медсестры, накопившкй за двадцать лет, проведённых в этой больнице, не только практи-ческий опыт, но и особую философию.

— Ты, смотрю, всё грустишь?

— Да, всё пытаюсь понять, что мы просмотрели. Почему он умер?

— Да мы ничего не просмотрели. Всё видели. И врач всё видел. Был почти уверен, что этот болезный не выживет.

— Но почему? Бог так решил?

Мелани, с сожалением вздохнув, лишь махнула рукой:

— И чему только тебя в твоих театрах столько лет учили, если жизни так и не поняла. Всё очень просто. Наши лекарства, перевязки, уколы — это только полдела. Остальное зависит от самого человека. И бог здесь не причём. У каждого есть внутренние резервы. Хочет жить, значит они включаются в работу и человек выживает, не хочет — никакие лекарства не помогут. Один от простого насморка помереть может, а другой все эпидемии и войны переживёт.

— А войны тут при чём? Там пули да снаряды решают. Попадут или пролетят мимо.

— Так то она так, да не совсем. Отец мне рассказывал. Одни без единой царапины всю войну проходили, хоть первыми в самые горячие точки лезли. Пули над головой просвистят, да и пронесутся мимо, а другие... на первую же шальную нарывались. Капитан у него был такой. Его все заколдованным называли. Так он говорил: «Я решил здоровым домой вернуться, а потому чувствую, где следующий снаряд упадёт. Вот и отступаю на шаг в сторону» Шутил, конечно. Но видать и впрямь что-то чувствовал. Внутренние резервы работали.

Я, как зачарованная, вслушивалась в неспешную речь наставницы и молилась о Марселе:

«Господи, дай моему сыну волю к жизни! Пусть и у него включатся резервы!»

Мелани давно убежала по своим делам, а я продолжала размышлять над её словами. А чему, в самом деле, научил меня театр? Изображать чужие чувства и скрывать свои собственные? Разыгрывать нелепые комедии с молодым любовником, а потом ещё более нелепые мелодрамы с журналистами? Почему я не решилась открыто высказать свои чувства? Честно и откровенно:

«Да, я по уши влюбилась в мужчину, годному мне в сыновья. Да, несколько месяцев была с ним безмерно счастлива, а потом... А потом мучилась и страдала ... Страдала не столько от его измены, сколько от подлости и вранья. Но, какой бы ни была цена короткого счастья, до сих пор абсолютно ни о чём не жалею».

Почему не сказала просто и честно, как сейчас? Зачем понадобился цирк на балконе? Всё очень просто: театр научил меня жить напоказ и по другому я не умела. А теперь могу, и эта вторая жизнь проживается значительно полноценнее первой, хотя состоит она из тяжёлой работы сутками напролёт, праздников при выздоровлении тяжёлых больных и печали по тем, кому не удалось выжить, кто, как говорят здесь, отмучился. Но главное — из коротких перебежек от письма к письму от сына.

Марсель больше не лжёт о бреющих полётах над головами противников. Честно описывает дуэли один на один в воздухе. Подробно рассказывает об Адольфе Пегу, первым одержавшим пять воздушных побед. Забавно, но его ощущения сходны с теорией Мелани.

Марселю кажется, у него открылся шестой орган чувств — читать мысли на расстоянии:

«Знаешь, мама, мне кажется, я начинаю читать мысли противника на расстоянии, знаю, что он собирается предпринять и успеваю опередить его на долю секунды. И это залог победы. Но я пока начинающий. До настоящих асов ещё далеко. Ты наверняка слышала о Манфреде фон Рихтгофене. Его называют у нас Красным Бароном. Хоть и враг, но гений. С ним пока ни кто не сравнится, разве что мой командир Рене Поль Фонк. Ты видела его несколько раз во время испытательных полётов. Его боевой стиль многие называют математическим. Он действительно готовит атаку, как шахматную партию, молниеносно просчитывая ходы против-ника. Сейчас он обучает меня этому методу — чтению мыслей на расстоянии, или интуиции. Говорит, в момент боя не должно быть ни прошлого, ни настоящего. Есть только миг, который решает всё. И противник, который, как и ты, хочет выжить. Рене называет это дуэлью интуиции и воли к жизни. У кого они сильнее, тот и побеждает.

Ты знаешь, я никогда не верил в мистику, но в этом, похоже, что-то есть»

В ответ я описывала теории Мелани, полностью совпадающие с размышлениями Рене Фонка. Какая разница, бред это или правда. Главное верить и выживать.

Год промчался в карусели событий. Как то после смены главный врач пригласил меня к себе в кабинет. Припухшие глаза, одутловатые щёки и брюзгливо сложенный рот.

— Как чувствуете себя, мадам Лекок? Имеются какие-нибудь жалобы?

Странное начало разговора. Обычно его интересуют только жалобы больных.

— Спасибо, доктор. У меня всё хорошо.

— А знаете, Вы превзошли мои ожидания. Не предполагал в Вас такой выносливости и исполнительности. Ну да ладно. Я позвал Вас не для комплиментов. Тут другое дело. Сядьте. пожалуйста.

Я нерешительно присела на стул. Вызов к начальству никогда не предвещает приятных перемен.

— Так вот. Меня переводят на фронт. Там катастрофически не хватает хирургов... и опытного младшего медперсонала тоже. Мне приказано собрать небольшую команду из надёжных, грамотных медсестёр. Что вы об этом думаете?

— Вы предлагаете поехать с Вами?

— А что, страшно?

— Это вопрос или приказ?

— В принципе, по законам военного времени, начальство не задаёт вопросов. Оно приказывает, но в данном случае, если Вас что-то удерживает в городе, я мог бы пересмотреть свой приказ.

— Меня удерживает только мама. Боюсь оставлять её одну.

— Вы имеете ввиду мадам Лавуа? Да она, несмотря на возраст, покрепче Вас будет. Ещё что-то?

— Когда отправляемся?

— У нас неделя на сборы. Я тут подготовил список необходимых инструментов, медикаментов и прочего перевязочного материала... Пригодится в полевых условиях. Закажите всё, что я написал. Придётся проявить настойчивость. Вопросов нет? Тогда принимайтесь за дело.

На ходу просматривая список, я бодро зашагала к дверям, когда вдогонку опять зазвучал скрипучий голос главврача:

— Кстати, не забудьте упаковать свою фотокамеру.

— А это зачем?

— У Вас было несколько неплохих репортажей о самолётах... и о балете тоже. Теперь будете документировать войну. Такие фильмы будут очень полезны потом, когда всё закончится. Люди обязаны знать, что такое настоящий ад.

— Думаете, на это хватит времени?

— А почему нет? В сутках двадцать четыре часа. Не будете спать до полудня, всё успеете.

Так мы вступили во второй год войны. В полевом госпитале всем роздали военные чины и униформы. Главврач получил звание майора, а я — старшего сержанта. Рабочий цикл состоял из трёх этапов; неделя операций и перевязок на поле боя сменялась сопровождением раненых в эшелонах, увозящие их в тыл и, наконец, три дня отдыха дома, перед новым возвращением на фронт.

Три дня на отмывание впитавшихся в кожу карболки и керосина — самого надёжного средства от вшей, чтения писем от Марселя, присылавшего корреспонденцию на домашний адрес, беседы с мамой и проявку десятков метров отснятой плёнки, сохраняющей для потомков свидетельства самой бесчеловечной войны.

А потом... потом случилось то, о чём и вовсе не хочется вспоминать. Я, успокоенная на пару недель очередным письмом сына, отбыла обратно на фронт.

На одном из перегонов наш эшелон подорвался на минах. Всё произошло в одно мгновение. Даже испугаться не успела. Помню лишь скрежет, грохот... и полёт в окно, в пылающее огнём пространство...

Очнулась от невыносимой боли во всём теле. Над головой маячил серый потолок. Где я? Что от меня осталось? Попробовала шевельнуть пальцами рук. Поддавшись команде, они слегка раздвинулись, ощутив гладкую шершавость простыни. А ноги? Привязанные к чему-то твёрдому, они режущей болью сообщили, что тоже остались в строю.

Глаза, ощупывая пространство, наткнулись на мамину спину... Почему-то была уверена, что это её спина... и попыталась окликнуть. Вместо слов вырвался только гортанный хрип.

Через секунду она сидела у моей постели:

— Доченька, милая! Очнулась наконец. Теперь все будет хорошо.

Одна неделя сменяла другую, но «хорошее» так и не наступало. Я выныривала на мгновение на поверхность бессилия и боли, а потом снова тонула в сполохах огня. Просыпаясь, ощущала на себе то мамину руку, то строгий, не терпящий возражений голос Мелани:

— Не спи, милая. Вот я сейчас сделаю хороший укольчик, а там твоя очередь. Включай резервы и борись. Ты обязана выжить.

Едва шевеля спёкшимися губами, пыталась возражать:

— Кому обязана?

— Врачу, который тебя лечит, мне, но прежде всего матери и сыну. Вон какие он тебе письма шлёт о воле к жизни. Умный парень. Знает в нашем деле толк.

Мама, впитав теории Мелани, как «отче наш», вторила ей в унисон:

— Ты уж давай, дочка, выздоравливай. Война вот вот закончится. Наш мальчик домой вернётся. Нам без тебя нельзя.

Им легко говорить, но каково мне каждый день снова и снова вылетать из окна в огонь. Позже узнала, что рухнула на перекорёженные ржавые балки, распоров себя, как тряпичную куклу, на мелкие лоскутки. Врачи мастерски сшили изуродованное тело, но раны, заражённые грязью и ржавчиной, гноились и открывались каждый раз заново.

Так я и лежала в постели, бредя и заживо прогнивая, но, тревожась о близких, боролась за каждую минуту бытия.

Уж не знаю, что на самом деле подействовало — «укольчики» от Мелани, отвратительно горькие отвары от мамы, или воля к жизни по Марселю, но постепенно температура начала спадать, а раны затягиваться.

Впервые за много месяцев у меня хватило сил, опершись на подушки, самостоятельно вычерпать целую миску луковой похлёбки. О твёрдой пище оставалось только мечтать. Что-то непонятное происходило с лицом. Любое движение рта отзывалось режущей болью в правой щеке. Я могла только пить, вытянув губы в трубочку.

Мелани, ежедневно меняя повязки, цокала языком и нахваливала врача:

— Надо же. День ото дня лучше.

— Дай зеркало. Я тоже хочу знать, чему ты так радуешься.

— Не спеши. Ещё насмотришься. Пусть окончательно заживёт.

И вот наступил день, когда она, протянув мне зеркало, трусливо отошла в сторону. На что стало похоже тело — лучше умолчу, но лицо...

Два багровых, вздувшихся шрама, скрестившись кривыми, османскими саблями чуть пониже скулы, поделили правую щёку на четыре неравные части.

— Боже, какой ужас!

Подошедшая сзади Мелани, рванулась в атаку:

— Это не ужас, а орден. И очень почётный. Недавно читала, что русские награждают солдат, особо отличившихся в бою, Георгиевскими Крестами. Ты кто по званию?

— Старший сержант.

— Вот то-то. Значит этот Георгиевский Крест присвоен тебе по праву. Другие носят его в петлице, а ты на лице, чтобы все видели.

Я не могла отвести глаз от «почётной награды». Как с таким лицом показаться на людях?

Мелани протянула руку и забрала зеркало.

— Всё, на сегодня хватит. Рано было показывать. Через месяц краснота поблекнет и рубцы немного разгладятся. Врач даже не верил, что всё так аккуратно срастётся.

— А как же с таким лицом на сцену?

— Милая, нашла о чём беспокоится! Да вас там так размалёвывают... не то что шрамов, лиц под штукатуркой не разглядеть. Когда ты пришла, так я тебя и вовсе не узнала. Думала врут, будто сама мадам Альварес к нам на работу попросилась. Ладно пора бежать. Меня больные ждут.

Ну что я могла возразить? Как объяснить, что беда не в шраме. Его действительно можно заштукатурить. Но покалечен-ные голосовые связки, шепелявый язык, скособоченная щека, непроизвольно дёргающаяся в сторону, вместо того, чтобы стоять на месте. Разве с этим выйдешь на сцену?

Когда то Мелани сказала: «Вы, артисты, не знаете настоящей жизни, не знаете страданий, вот и живёте понарошку». Теперь я узнала их. Узнала боль, страх, похоть... Постояв на краю, узнала, как хочется жить. Мысли, картины, чувства крутятся в голове сотней мелодий в голове скрипача, которому отрубили руки...

Неделями мама, держа меня за руку, требовала «воли к жизни»: «Ты не имеешь права уходить. Ты нужна нам. Нужна Марселю».

Бессовестная словесная спекуляция страшащихся одиночества. Зачем я Марселю? Чтобы утешать и жалеть?

Меня привезли сюда ранней весной. Последнее, что запомнилось перед прыжком, — бледно-зелёная дымка, повисшая на кустах, пролетающих за окном поезда. А сегодня... золотые купола деревьев, выстроились почётным караулом вдоль дороги, ведущей к дому.

Молодая, пухленькая сестричка, опережая меня на пару шагов, выгуливала пациента в инвалидной коляске. Поравнявшись с этой трогательной парой, машинально оглянулась и ... наткнулась на удивлённый взгляд, утративших былой блеск глаз. Марк Грэм!

— О! А ты что тут делаешь?

— Домой отправляюсь. Отпустили.

— Так мы всё это время в одном госпитале пролежали? Жаль, что не знал.

— А то бы непременно навестил?

Надо же. Как давно это было. Обида, злость, былые восторги... всё, как бледно-зеленая дымка прошлой весны, пронеслось в памяти, не найдя ни малейшего отклика в переплавленной войною душе.

— Ладно. Выздоравливай. Мне пора.

Неожиданным движением ловкой руки Марк сдвинул платок, прикрывающий мой георгиевский крест и уставился на изуродованную щёку.

— Не так уж и страшно. Газеты хуже описывали... С этим жить можно. Меня война круче отделала.

— А с тобой что?

— Что? Да вот... на две ноги укоротился.

...И Марк скинул прикрывающее ноги одеяло. Тело заканчивалось, не доходя до колен.

— Вот так то. И зачем только выжил!

Я вспомнила о рабочем, потерявшем обе руки. Без них он и в правду не прожил бы. Разве, как шутил незадолго до смерти, кто-нибудь пожалеет инвалида и возьмёт на работу в цирк дрессированным медведем.

Вдохновлённый сочувствием, явственно проступившем на моём лице, Марк продолжал описывать своё жалкое положение:

— Как теперь работать? Разве какая-нибудь добрая душа согласится каждый день вывозить меня в этой коляске на сцену. Правда ролей пока таких нет, чтобы сидя играть.

Пухлые щёчки сестрички залились краской надежды. Похоже, Грэм неплохо устроится и без ног. Подливая в сцену свежую струю оптимизма, я выступила со встречным предложением:

— Ну с театром будет сложнее, а вот в кино... Крупные планы, острые психологические сюжеты... Скоро появится множество сценариев о героях войны. Так что твоя карьера не за горами.

Глаза Марка, за минуту до того тусклые и потерянные, зажглись прежним блеском.

— Правда? Слушай, а может ты напишешь для меня такой сценарий, где главный герой тоже без ног? Ты ведь в этом почти профессионал.

Спохватившись, что допустил бестактность, напомнив о прошлом, поспешил исправить положение:

— Я имею ввиду твои репортажи и интервью. Блестяще проработанные диалоги. Ну так как? Возьмёшься?

— Позже обдумаю твоё предложение. А теперь пора. Мама ждёт на выходе, — уронила я уже на ходу, но в вдогонку помчался новый вопрос:

— Ты ничего не спросила про Сильвию?

Обернувшись, я выразила удивление:

— А меня это должно интересовать?

— Она бросила меня. Не захотела связывать жизнь с инвалидом. Вот так то.

Я пожала плечами и побежала дальше. Хитрый пёс. Опять хочет пробраться в рай на моём загривке.