Книгам «Лабиринты» У. Г. Мэтьюза 1, «Прогулка по изнанке»

— То, что со мной было раньше, — это совсем не то, что сейчас.

— А что сейчас?

— Сейчас я люблю тебя. Ты не похожа ни на кого из тех, кого я знал раньше. Ты совсем другая, и я от этого сам стал другим. Хочешь верь, хочешь не верь, но я все равно ничего не могу с собой поделать. Так что и пытаться не стоит: будем идти дальше, пока идется. А шагну за край — туда, значит, мне и дорога.

— А кто-нибудь уже шагнул вот так за край из-за тебя?

— По-моему, ты сама предложила раскрываться понемногу, как водяные лилии.

— Все равно ты уже ответил. Люди сплошь и рядом такое друг с другом вытворяют. «Если ты меня поцелуешь, я превращусь в прекрасного принца», — сказал лягушонок. «Спасибо, — сказала принцесса, — но пусть лучше у меня будет говорящий лягушонок».

— Ну вот, а ты мне и подпрыгнуть толком не даешь.

— И как же мы скоротаем время до сеанса грез?

— Погоди, — спохватился я. — Надо дозаправиться.

Я поднялся и двинулся было за добавкой, но старик сосед уже тащил к нашему столику поднос с двумя пинтами и двумя большими виски.

— За вас и за юную даму! — объявил он, усевшись на свое место и приподняв стакан.

— И за вас с Квини! — подхватил я, и мы с Амариллис тоже подняли стаканы. Я заметил, что себе он добавки не взял, и забеспокоился: уж не вынудил ли я его своим угощением на благородный жест не по средствам?

— Я настроилась на тебя не подумав, — гнула свое Амариллис. — Мне просто необходимо было установить связь хоть с кем-нибудь. А насчет тебя у меня возникло хорошее предчувствие, вот я тебя и выбрала. И вот пожалуйста — ты по горло увяз в моих чудесах.

— В одиночку в таком деле особо не начудишь, Амариллис, нужны двое. Лично я ни о чем не жалею. А ты жалеешь, что связалась со мной?

— Если честно — нет.

— Ну вот, — улыбнулся я. — Видишь, как все просто. И чего, спрашивается, было огород городить?

— Какие вы, американцы, все-таки… прямолинейные!

— А вот теперь подумаем, как скоротать время. Можно перекусить и ко мне, там засядем за видео, а там, глядишь, и спать пора придет. А можно и сразу ко мне: закажем ужин на дом и успеем посмотреть целых два фильма. Или, может, сделаю с тебя пару набросков, если позволишь.

— Набросков? Для чего?

— Для твоего портрета.

— Неплохая мысль… Может, если ты посмотришь на меня подольше, перестанешь наконец видеть эту прерафаэлитскую нимфу. Пойдем к тебе, закажем пиццу, сделаем наброски и посмотрим кино, а там, глядишь, придет пора в постель и за работу.

Пока мы доканчивали свое пиво, старик поднялся и забрал у Квини плошку. Псина заворчала и проснулась.

— Отведу-ка я ее домой, пока она еще лапы передвигает, — сказал старик. — Приятно было с вами познакомиться. Удачи!

— И вам! — откликнулись мы в один голос. Квини встала и, пошатываясь, побрела за хозяином из полумрака навстречу невозмутимому солнцу. Проследив за ними взглядом, я подумал: едва ли дома их кто-то ждет.

КАК СЛАВНО

Амариллис отворила балконную дверь, вышла на балкон и внимательно оглядела всю улицу, но не высмотрела ничего, кроме строителей, возившихся на лесах двумя этажами ниже. Там визжали дрели и Мик Джаггер завывал по «Кэпитол-радио» нездешним голосом что-то про свою неудовлетворенность. Амариллис кинула оценивающий взгляд на небо; я не удивился бы, окажись у нее при себе завязанный узелками платок — вызывать ветер.

Она вернулась, стащила полотна со стеллажа и принялась придирчиво рассматривать одно за другим. Вообще-то я в меру самонадеян, но глядя на свои работы ее глазами, вдруг усомнился: так ли уж я хорош?

— На твоих картинах так много тьмы, — сказала она.

— Тьмы вообще много.

А она уже читала записки, которые я писал себе на память и пришпиливал к пробковой доске. Там же еще висела пара чернильных набросков к старой версии «Манящей чаровницы», которую я уничтожил утром.

— Она движется к краю пропасти? — спросила Амариллис.

— Так было на холсте. Теперь он снова чист.

— Почему же ты ее стер?

— Потому что это было неправильно.

— Что неправильно? Что она шла к обрыву?

— Женщина была не та.

— А какая будет та?

— Увижу ее — узнаю. — Предзакатный свет ложился на ее лицо позолотой колдовских чар и чуть слышной музыки. — Сядь вон туда, Амариллис, на ту скамеечку, и дай я тебя нарисую.

И она села на скамеечку, а я приколол к доске несколько больших листов плотной бумаги, поставил доску на подрамник, взял сангину и приступил к делу. Амариллис смотрела на меня, а я смотрел на нее и чувствовал, что как никогда понимаю Джона Уильяма Уотерхауза. Зря она думала, что я перестану видеть в ней прерафаэлитскую нимфу. Эти нимфы Уотерхауза, эти его сирены, все эти скорбные девы из мифов и легенд, все до единой были манящими чаровницами; очарование их красоты, их тоска и печаль манили зрителя за собой — и он шел покорно, не спрашивая, куда. «Иди за нами, — шептали эти чарующие лица, эти жгучие, томные взоры. — Иди за нами, в самое сердце тайны».

И все эти нимфы, и сирены, и скорбные девы проступали и исчезали одна за другой в лице Амариллис, а временами нет-нет да и проглядывало то бледное, худое, измученное лицо, что привиделось мне в ее сновидении. Я набрасывал эскиз за эскизом, ни одному не пытаясь придать завершенность, но торопясь ухватить в каждом то, что упустил в предыдущем. Карандаш поскрипывал и постукивал о бумагу, ведомый, казалось, не моей рукой, а тем, что открывалось взгляду, — и рисовал сам по себе, уверенно и безупречно, оставалось лишь слегка его придерживать. Через каждые двадцать минут она пять минут отдыхала, а потом я брался за карандаш снова.

Стараясь вобрать ее облик глазами и вложить в рисунки, я вдруг осознал, что поддаюсь мечте о той единственной, которая окажется всем, чего я только мог пожелать, и утолит всю страсть и тоску, и на веки вечные станет мне прекрасной спутницей и возлюбленной. Да вот только веки вечные — не для нас, смертных, и не нам спорить с бегом времени. «О Галуппи, Бальтазаро, ах какая мука!» — повторял я про себя, пытаясь припомнить стихотворение Браунинга⁵⁰. Но так ничего и не вспомнил, кроме еще одной строчки: «Вышло время поцелуям — что с душою сталось?» Мало-помалу сгустились сумерки, но и полумрак еще успел открыть мне много нового, пока наконец я не иссяк с последними лучами солнца.

Амариллис включила свет и подошла взглянуть на рисунки. Их набралось двенадцать, и каждый она внимательно изучила. Она наклонилась ко мне, я вдохнул запах ее волос и закрыл глаза. Непостижимо — от нее пахло деревенским детством. Я поцеловал ее в макушку.

— Ты… — сказала она. Положила ладонь мне на затылок, привлекла меня к себе и наградила долгим поцелуем. Губы ее на вкус были как согретая солнцем лесная земляника, как синее небо и воздушные змеи в вышине далеких, давних лет. Я надеялся, что это приветственный поцелуй, а не прощальный; с ней никогда нельзя было знать что-то наверняка. — Хочу есть, — сказала она.

И мы заказали пиццу. Прикатил разносчик на мотороллере, и я вдруг пожалел его всей душой: у него ведь нет Амариллис. Я дал ему на чай два фунта, а он только уставился на меня настороженно — хмурая физиономия мира, равнодушного к моему счастью.

После сеанса рисования во рту пересохло, да и что такое пепперони без кьянти? На счастье, у меня оказалось несколько бутылок в запасе. Мы уплетали пиццу, пили вино и думали оба, что вечер складывается чудесно. Я даже припомнить не мог, когда в последний раз рисовал так хорошо и так прекрасно себя чувствовал. И все гадал, доведется ли еще когда-нибудь так здорово рисовать и чувствовать себя так замечательно. Да, от счастья порой становится не по себе — будто поймал младенца, которого кто-то выкинул из окна.

После пиццы мы перебрались в гостиную смотреть кино. Амариллис перерыла все полки, обдумала и отвергла кучу кассет и наконец остановилась на «Дурной славе»⁵¹.

— Вот что я хочу, — объявила она. — Каждый раз, как ее смотрю, все боюсь, что они так и не выкрутятся.

— Я этот фильм смотрел сто раз, — сказал я, — и до сих пор им всегда все удавалось; в конце концов, такси всегда наготове — а это совсем не то, что дожидаться автобуса.

Она прильнула ко мне, но тут же отстранилась.

— Я больше ни на что не могу твердо рассчитывать, — покачала она головой. — Ингрид Бергман там была такая прелестная, а потом взяла и умерла от рака.

— Кэри Грант тоже умер, и Клод Рейнс⁵², да и сам Хичкок тоже, — заметил я. — Этот фильм вообще почти сплошь из мертвецов, но ведь сколько в нем жизни!

— Да, одни привидения, — подхватила Амариллис, — но когда я смотрю этот фильм, иногда кажется, будто он реальней меня самой.

— Чувство собственной нереальности — часть реальности.

И я обнял ее, легонько, одной рукой. Была еще бутылка граппы, и мы ее почали — надо же было прополоскать горло после жирной пиццы, а потом уселись на диван и устроились перед экраном.

— С самого начала все было против нее, — сказала Амариллис. — Но она же не виновата, что ее отец был нацистом, а она была на стороне Штатов и американское правительство использовало ее как шпионку. Вот они, отцы!

— У тебя что, с отцом проблемы?

— А Кэри Грант? — продолжала она вместо ответа. — Почему он держался так холодно, когда невооруженным глазом видно, что она готова была в него влюбиться с первого взгляда? Она была такая беззащитная!

Кьянти и граппа и запах волос Амариллис навевали на меня дремоту и умиротворение.

— А меня вот занимало, как они перебираются от сцены к сцене, — сказал я. — Ни тебе поездки в аэропорт, ни очереди на регистрацию. Хлоп — и они уже в самолете, смотрят в окошко, а за окошком — Рио. Показали сверху какой-то проспект, хлоп — и они уже в ресторане. Только представь себе, какая экономия времени и сил! Неудивительно, что они так лихо управляются со всеми опасностями.

— Как раз того, что происходило в промежутках, по-моему, и не хватает. — Амариллис уютно устроилась в кольце моей руки и придвинулась поближе. — Может быть, по дороге в аэропорт их руки соприкоснулись, а мы так этого и не узнаем. А может, они встретились взглядом, в котором прочли все, что им предстоит; ни слова, только один судьбоносный взгляд, из-за которого она и решила, что останется с ним, что бы ни случилось.

Несмотря на все предыдущие просмотры, мы оба вздохнули спокойно не раньше, чем Кэри Грант и Ингрид Бергман сели в такси и оно понесло их в безопасность. Клод Рейнс нам обоим нравился, и его было жаль, но что бедняге оставалось, как не разыграть роль, назначенную ему Беном Хехтом? Такая уж незадача, что он якшался с нацистами и до финальных титров дотянет навряд ли.

К тому времени натикало уже без четверти два, и мы оба подозревали, что, закрыв глаза, уснем довольно быстро.

— Погоди, — спохватилась Амариллис. — Пока не легли, хочу посмотреть на луну.

— А разве сегодня есть луна?

— Должна быть. Я ее чувствую, какая она полная и круглая и смотрит на нас сверху вниз. С балкона ее видно?

— Ну, зависит от того, восходит она или садится.

Я двинулся следом за Амариллис в студию, и мы вместе вышли на балкон. И в самом деле, по бледному небу плыла низко над пустырем полная луна, такая яркая и ясная, что еще чуть-чуть, и я различил бы кратеры. Я тоже почувствовал ее, ощутил ее токи, тягу растущего прилива.

— Есть! — воскликнула Амариллис, шлепнув ладонью по перилам, и мы спустились обратно в комнату.

— Можно я возьму твою зубную щетку? — попросила она.

— Буду только рад.

У меня имелись и новые зубные щетки про запас, но я не желал упускать ни малейшего проявления интимности. Потом я дал ей футболку — вместо ночной сорочки.

— А на ней ничего не сказано, — огорчилась Амариллис.

— Может, ей будет что порассказать нам завтра утром, — утешил я ее и тут сообразил, что забыл перестелить постель. Я полез было за свежими простынями, но Амариллис меня удержала.

— Лучше так, — сказала она. — Твой запах поможет мне войти в твой сон. Иди готовься, а потом я покажу тебе, с какого боку за это взяться.

Когда я постелил себе на диване в студии, Амариллис пришла и села рядом со мной. Мы были в одних футболках и панталонах; ее левая нога касалась моей правой.

— Наверное, будет проще, если ты воспользуешься какой-нибудь штуковиной, чтобы лучше сосредоточиться, — сказала она.

— Это какой?

Волоски на ее ноге золотились в свете лампы.

— Знаешь, как сделать ленту Мебиуса?

— Да.

Я собрал все что нужно, потом опять сел на диван и поставил правую ногу на место. Отрезал от листа желтой бумаги формата А4⁵³ полоску толщиной где-то в четверть дюйма. Надел на нее бумажный ползунок — такую скользящую петельку, и пометил его красным крестом. Потом перекрутил длинную полоску, склеил концы, и лента Мебиуса с ползунком была готова.

— Идет.

— А что если один из нас заснет, а другой — еще нет?

— Если мы настроимся как следует, такого не случится. Положись на меня — уже чего-чего, а чудить я умею.

С тем она меня и оставила. Я принялся водить ползунком по ленте Мебиуса, вызывая в воображении лицо Амариллис. И вот я опять увидел ее вполоборота, увидел эту прелестную округлость щеки и, легонько придерживая ее перед мысленным взором, продолжал неотрывно следить глазами за красным крестиком ползунка. Я все водил и водил им по перекрученной петле и, не теряя из виду профиля Амариллис, смотрел, как поворачивается то одной, то другой стороной скользящий по ленте ползунок. Раз петля. Два петля. Три петля. Я закрыл глаза, и с каждым оборотом ползунка лицо ее проступало все ясней и ясней.

— Амариллис! — сказал я вслух. — «Бальзамическая»! Финнис-Омис!

Вдруг я почувствовал, что вот-вот отключусь, — но удержался. Голова моя внезапно… раздалась вширь, по-другому никак и не скажешь. Беспредельные просторы распахнулись со всех сторон. А затем она раздалась в длину: бесконечная даль протянулась передо мной, сжимаясь в точку на пределе, и такая же исчезающая в невидимой точке бесконечность простерлась позади. Желудок ринулся невесть куда, и я вслед за ним понесся на американских горках, то ухая в пропасть, то взмывая ввысь по нескончаемой петле, выворачиваясь наизнанку и пронизывая насквозь себя самого и всю составлявшую меня несметность: лица, позабытые давным-давно, голоса, которых мне больше никогда не услышать, вздохи любви и стоны досады, улицы ночи и дня под фонарями и лунами, в дожде и в тоске. Наконец меня вынесло обратно на широкий простор, и всё более или менее утихомирилось, так что я смог доплестись до ванной и дать желудку волю.

Обратно я вернулся совершенно измотанный, заснул и сразу очутился в Финнис-Омисском автобусе. Я поднимался по винтовой лесенке на второй этаж следом за Амариллис. Теперь она была в одной футболке, без панталон.

Она обернулась и улыбнулась мне сверху вниз:

— Ну, как тебе зазор?

— Просто здорово! Лучше не бывает. Но откуда такие словечки? Ты что, шотландка?

— Не торопись с выводами. А насчет зазоров, знаешь, не стоит произносить это слово на букву «с».

— На букву «с»? — Я, признаться, слушал ее вполуха.

— Ну, ты знаешь. Это то, где мы сейчас. Ну, что происходит, когда отрубаешься, а потом начинаются эти самые… быстрые движения глаз.

— А-а-а, ты имеешь в виду…

— Лучше не произносить это слово, а то тебя слишком быстро отсюда вытолкнет. Давай называть это зазором. Так ведь оно на самом деле и есть. Щелка, в которую подсматриваешь и видишь то да се. Понятно?

— Зазор — это еще и просвет.

— Ну да, и сквозь него видны всякие штуки. Короче, ты молодец. Ты все-таки попал в зазор и меня затащил. Но почему ты так долго возился? Трудно было?

— Проще простого. В следующий раз, думаю, быстрее получится.

— Вот билет, держи. Я, наверное, должна тебе сказать, что амариллис — это еще и род растений, к которому принадлежит белладонна.

— Это что — предостережение?

— А что, тебя это пугает?

— Нет. Если запахнет жареным, я всегда успею выскочить.

— Вижу, ты долго продержишься. Хорошо.

Тем временем мы уже поднялись куда выше обычного второго этажа: казалось, винтовая лестница в этой башне из бамбука и бумаги так никогда и не кончится. Автобус бесшумно катил вперед, мы все поднимались и поднимались, а бумага колыхалась на ветру, и наши тени вздымались и опадали в мерцающем свете свечей, раскачивающихся в бамбуковой люстре. От свечей и бамбука веяло Рождеством. До чего он все-таки хрупкий, этот автобус! Того и гляди перевернется и сгорит.

— Кто это там за тобой? — спросила Амариллис.

Я обернулся и увидел Гастингса — он пытался заглянуть из-за моей спины под футболку Амариллис. Я уперся ногой в его запрокинутое лицо и толкнул. Гастингс кубарем полетел вниз — с таким невероятным грохотом, что я невольно поглядел ему вслед и обнаружил, что, падая, он сшиб с лестницы еще человек пять. Громыхало довольно долго, но наконец снова стало тихо.

— Молодец, Питер, не теряешься, — похвалила меня Амариллис.

— Спасибо, но когда я спихнул этого типа, он прихватил с собой еще нескольких. Надеюсь, они не ушиблись.

— Так им и надо. Раз они сюда попали, значит, не без умысла. Добра от них не жди.

— Откуда ты знаешь?

— Из опыта. Я этим маршрутом уже ездила.

— А этот, который шел прямо за мной? Он что тут делал?

— Эй, не забывай, чей это зазор. Избавиться от панталон — это твоя идея, и Гастингс — тоже.

— Ага, значит, вы с ним знакомы?

— Встречались несколько раз.

— Интересно, а почему ты его не выбрала в спутники? Или он исчерпал свою зазорливость и пришлось переключиться на меня?

— По-моему, автобус останавливается, — объявила Амариллис. — Отличный из тебя вышел зазорник! У меня так ни разу не получалось. Давай-ка сойдем, пока можно.

И мы двинулись обратно, вниз по лестнице. Амариллис держаласьза мое плечо, и волны тепла от ее ладони пронизывали меня насквозь.

Мы вышли из автобуса в туманную мглу, темно было хоть глаз выколи, но я все-таки различил невдалеке громадину отеля «Медный». Больше не было ничего — только отель «Медный», сияющий в темноте, как маяк. Швейцар, эдакий пруссак с бычьей шеей, смахивал на Эриха фон Штрогейма⁵⁴. При виде Амариллис он приподнял свою медную каску и пожелал доброго вечера, а меня словно не заметил. Амариллис поздоровалась с ним и двинулась к стойке. «Номер триста восемнадцать», — сказала она. Рыжая девица молча вручила ей ключ.

— Ты здесь часто бываешь? — спросил я.

Амариллис обернулась ко мне. В глазах у нее стояли слезы.

— Пожалуйста, Питер, — прошептала она чуть слышно, — не обижай меня.

Несколько бесплатных статистов дожидались лифта вместе с нами, и среди них затесался мой дядя Стенли Диггс, с которым я не виделся с детства. Вид у него был, как у мужа, ускользнувшего из-под жениной опеки. Интересно, подумал я, а где же тетя Флоренс? На легкомысленный наряд Амариллис никто не обращал внимания. Мы смотрели, как движется вниз индикатор лифта; потом двери открылись и выпустили еще нескольких статистов и с ними — Ленор, одетую во что-то черное и обтягивающее. Она посмотрела прямо сквозь меня и прошла мимо, не проронив ни слова. Я глазам своим не поверил. А следом за ней вышла та старуха, выряженная черной кошкой. Она подняла правую руку, согнула большой и указательный пальцы колечком, поднесла к глазу и посмотрела на меня в дырочку, потом покачала головой и двинулась дальше.

— Что это еще за вечер воспоминаний? — растерялся я.

— Что? — переспросила Амариллис.

— Ничего, это я так, сам с собой.

— Ты, кажется, где-то очень далеко отсюда, — сказала она, — а мне нужно, чтобы ты был со мной. — Она взяла меня за руку, прильнула ко мне. — Понимаю, тебе это все кажется странным, но скажи, мы с тобой здесь вместе?

Я пытался сосредоточиться на ее словах, но мысленно все возвращался к дяде Стенли и к Ленор со старухой. Они-то что делают в отеле «Медный»? Я искоса взглянул на дядю Стенли, но он старательно избегал встречаться со мной глазами.

— Ну так как? — спросила Амариллис.

— Что — как?

— Мы с тобой здесь вместе?

— Где — здесь, Амариллис? Куда мы попали?

— Какая разница? Тебе что, всегда надо точно знать, что происходит?

Я на секунду задумался, всем телом вбирая ее тепло.

— Пожалуй, не обязательно. А насчет этого — да, мы с тобой здесь вместе.

«Интересно, а кто еще здесь вместе с нами?» — мелькнуло у меня в голове.

— Как это славно, Питер!

Ее лицо приблизилось к моему, и я вдруг заметил, что изможденной бледности и худобы, поразивших меня в том первом сновидении, как не бывало: теперь Амариллис была точно такая же, как в этом, как его… незазоре.

— Что славно? — спросил я.

— То, что есть. — И она зажала мне рот поцелуем, отчаянным, как мольба о спасении. Вкус ее губ был все тот же: согретая солнцем земляника, синее небо, воздушные змеи из далекого детства.

Мы вышли из лифта на третьем этаже, и дядя Стенли тоже. Он по-прежнему меня не узнавал, а впрочем, оно и не удивительно: когда мы с ним виделись в последний раз, я еще бегал в коротких штанишках. Он прошел за нами по коридору и остановился у триста семнадцатого номера, по соседству с нашим.

В триста восемнадцатом на окнах висели медно-рыжие шторы, а подушки кресел и покрывало на кровати были пронизаны медными нитями. Даже телевизор был медный, а на медных стенах красовались в медных рамах эстампы, изображавшие медные ключи, замки, дверные ручки и прочую медную дребедень. Голая, наглая медь сияла отовсюду, бесстыдно выставляясь напоказ. И кровать была медная, но матрас — настоящий. Амариллис пару раз подпрыгнула на нем и спросила:

— Посмотри, под нашей дверью никто не стоит?

Я открыл дверь и выглянул в коридор. Никого не было, но дверь триста семнадцатого щелкнула, закрываясь изнутри. Когда я обернулся, Амариллис уже снимала футболку. Как я мельком подметил еще в автобусе, под одеждой у нее скрывалось куда больше, чем казалось на сторонний взгляд. Скинув и свои тряпки, я заметил какую-то надпись на футболке Амариллис, брошенной на пол комком.

— Что там написано? — спросил я.

— «Извращения, да», — пробормотала она в ответ, приникая ко мне всем телом. Сквозь медную стену из триста семнадцатого доносились смешки и ритмичные стоны матраса.

СТРЕЛА ПАМЯТИ

Это вам предостережение: читая мою повесть, имейте в виду, что я — вовсе не безучастный сочинитель, хладнокровно выстраивающий сюжет; нет, ничуть не бывало. Я увяз в этих чудесах не то что по горло — по самые уши, и просто рассказываю обо всем как умею. Люди не раскрываются друг перед другом сразу, как только завяжут знакомство; вот так же и я храню кое-что про запас, кое о чем умалчиваю… короче, не ждите, что я с ходу возьму и выложу вам всю подноготную. Нравится — оставайтесь, буду только рад; не нравится — идите себе с Богом. Или с чем еще вы там ходите.