Книгам «Лабиринты» У. Г. Мэтьюза 1, «Прогулка по изнанке»

22

АМАРИЛЛИС БЕЗ ПРИКРАС

До сих пор я размышлял лишь о том, чего хочу сам, а о том, чего может хотеть она, кроме спасения от одиночества, даже и не задумывался. А вдруг я ей совсем не нужен, вдруг я — просто средство для достижения какой-то цели, мне неведомой? И вдруг я сам тоже использую ее ради чего-то, о чем и не догадываюсь?

Темнело; я включил лампы дневного света с цветокоррекцией и начал прорабатывать ее лицо в холодных тонах. Я вспоминал, как она выглядела в самом первом зазоре — в ее зазоре, где она была такой измученной и худой. Несмотря на всю ее самоуверенность, подчас даже надменность, я чувствовал, что эта худышка с соломенными волосами на самом деле такова, какой себя представляет: испуганная, полная сомнений, стремящаяся к чему-то такому, чего ей вовек не найти. Это-то истинное лицо и пыталось пробиться сквозь неотразимые чары прерафаэлитской нимфы.

Писалось не хуже, чем накануне удавалось рисовать, то есть куда лучше обычного. В лице, что обретало жизнь на поверхности холста, было все: и движение к краю обрыва, и чуднАя нездешнесть, так ясно проглядывающая сквозь туманный покров красоты. Я искал эту настоящую Амариллис так самозабвенно, что потерялся сам: остановившись наконец и очистив палитру и кисти, я уже не мог разобрать, где проходит разделяющая нас граница. «Идея — неотъемлемая принадлежность образа». Сколько раз я повторял эти слова? Сколько раз я городил этот вздор? Образ Амариллис теперь запечатлелся во мне неизгладимо, но какая в ней скрыта идея? Вот она, чаровница, вечно манящая — но куда? И, опять-таки, какая идея скрыта во мне самом? Да полно, так уж ли я хочу это знать…

Как же скоро странное превращается в обыденное! Я был влюблен в женщину, которая отвечала мне взаимностью лишь тогда, когда оба мы спали. Зазор, незазор… А где же реальность? Я вышел на балкон и взглянул на запад. Луна, только накануне миновавшая полнолуние, безмятежно сквозила в обрывках туч. Быть может, Амариллис тоже смотрела на нее в эту минуту. На часах было без двадцати пяти два.
23

МЭН. ИЛИ МАССАЧУСЕТС…

Я провалился в зазор и очутился у хопперовской станции «Мобилгаз», на той самой пустынной дороге, летним вечером, в тишине, сотканной из стрекотания сверчков. Было очень свежо, даже прохладно. Вывеска «Мобилгаза» чуть поскрипывала, раскачиваясь на ветру. В лиловом, еще светлеющем небе мелькали летучие мыши. Я подбросил камешек — одна метнулась следом. Одиночество, подумал я, — вот оно, исконное, без прикрас, состояние человека. А прочее — лишь приправа.

Человек у насосов расставлял бочки с бензином штабелями.

— Медленно нынче вечереет, — заметил я.

— Медленно, — отозвался он, — как всегда. А я, видишь, застрял тут: и рад бы в рай, да грехи не пускают.

— А выговор-то у вас английский.

— Эй, дружище, это твой зазор. Вот научишься говорить, как в Мэне или Массачусетсе, глядишь, и я заговорю как положено. Дошло?

— Слушай, приятель, я же как ты. Американец.

— Что-то не верится. Откуда ты?

— Родился в Пенсильвании.

— А теперь-то откуда?

— Из Лондона.

— Лондон? Английский?

— Да.

— Ты что это?

— Дочка у меня ездила в Лондон на экскурсию. Повели их в музей и показали неприбранную постель: простыни грязные, мятые, тампон использованный валяется и резинка. В музее! И это они называют искусством, а?

— Лучше не думай об этом, — посоветовал я. — Думай об Эдварде Хоппере.

— Да я только ради него и торчу в этой дыре! Больше тут никто не останавливается.

Я сочувственно покачал головой:

— А холодновато тут вечерами, да?

— Тоже мне, пожалел! Прямо бальзам на душу пролил! Замерз — так включи обогреватель.

Он покончил с бочками и скрылся из виду.

На дороге замерцало бледное пятно — футболка Амариллис. Она приближалась, и вот я уже смог разглядеть слова:

— Нечего меня спрашивать. Это твой зазор, мистер Снультуркоб. — Она поцеловала меня очень основательно, а потом взяла мою руку и засунула себе в джинсы, под панталоны. — К северу и к югу от моей татуировки — все твое, — выдохнула она мне в ухо. — И к востоку, и к западу. И все, что выше, и все, что ниже. Потому что ты — как раз такой зазорник, какой мне и нужен. На тебя и вправду можно положиться.

— Ты уверена, что не просто озвучиваешь мои желания? В смысле, это ведь мой зазор, понимаешь?

— Перестань психовать и поцелуй меня.

Я так и сделал.

— В твоих зазорах я себя чувствую гораздо свободнее, — призналась она, пробираясь рукой мне под рубашку.

— Ничего не имею против.

— Только давай сначала немного пройдемся. Чувствуешь, как сосной пахнет?

— Прямо как оттиснулось в памяти…

— Что?

Мы взялись за руки и зашагали вдоль дороги. Небо мало-помалу темнело; сверчки все верещали; вскрикнула птица; где-то вдалеке ухала сова. Машин не было — ничего на этой темной дороге не было, кроме сосен и сверчков, совы и той другой птицы да вечернего ветра, вот и все. Никаких моих дневных тревог и забот. Ну разве что парочка.

— Я эту дорогу с детства помню, — заговорила Амариллис. — Я будто прохожу сквозь самое себя в то время, когда все вокруг казалось таким огромным, а будущему ни конца ни края. А тебе не кажется, что ты в этом зазоре реальнее, чем наяву?

— Может быть.

— Тебе эта дорога не нравится. Я вижу.

— Да нет, ничего. Нормально.

— А нравится тебе просто гулять со мной вот так — и больше ничего?

— Мне нравится с тобой гулять, мне нравится с тобой разговаривать. Мне с тобой все нравится, Амариллис.

Даже просто находиться рядом с нею было так чуднО, что оставалось только смириться и чувствовать себя как дома.

Она опять поцеловала меня, и мы остановились ненадолго, сжав друг друга в объятиях. А несколько минут спустя дорога повернула и мотель «Сосны» подмигнул зеленой неоновой вывеской: «СВОБОДНЫЕ НОМЕРА».

— А с другой стороны, — пожала плечами Амариллис, — почему бы и нет?

Мотелишко был, по правде сказать, захудалый, но ведь нам ничего и не требовалось, кроме кровати. Я распахнул затянутую сеткой дверь, и мы вошли в приемную. Длинная, облепленная мухами клейкая лента свисала с потолка. На стене под плакатом с надписью «ИИСУС ТЕБЯ ЛЮБИТ» красовался портрет преподобного Коттона Мазера⁷³. А рядом — календарь со «Смолвильского склада арматуры и стройматериалов». За 1929 год. С репродукцией «Бензина» Эдварда Хоппера.

Хозяйкой заведения оказалась дама в духе американской готики: стянутые в узел серебристые волосы, очки в стальной оправе, выцветшее ситцевое платье, черная брошь и необоримый запах камфары. Она читала потрепанную семейную библию, здоровенную, кило три, не меньше, в переплете тисненой кожи и с медной застежкой. Заложив страницу ленточкой, она уставилась на нас пронзительными глазами-бусинками и чопорно изрекла:

— Псалом сто тридцать шестой: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе».

Амариллис залилась слезами:

— Ох, Питер, милый, — пробормотала она, судорожно всхлипывая, уткнувшись мне в шею, — я ведь и вправду вспомнила Сион! Таких зазоров, как у тебя, ни у кого никогда не получалось!

Вот она и призналась наконец, что я не первый. Я ни минуты не рассчитывал, что она окажется неопытной в сексе, но мысль о том, что она уже гостила в чужих зазорах, наводила на подозрения: уж не окончится ли эта темная дорога самым обычным тупиком? Я обнял Амариллис и погладил ее по голове и ничего не сказал.

— Будьте так любезны, прервитесь и зарегистрируйтесь сначала, — потребовала миссис Готика. — А уж до чего вы там дойдете и докатитесь у себя в номере, меня не касается. Срок до полудня.

Мы записались как мистер и миссис Питер Диггс. Я уплатил аванс обнаружившимися в кармане американскими деньгами, и миссис Готика вручила мне ключ от одного из облупленных дощатых домиков, выстроившихся вдоль ограды. Рядом стоял автомат с кока-колой и еще один — со льдом, но больше никаких удобств я не заметил. И матрас, подумал я, наверняка будет сырой.

В номере все оказалось как положено. Затхлая духота. Ни телефона, ни телевизора. Голая лампочка под потолком подкрашивала тьму бледно-желтым. И один-единственный жалкий ночник у кровати с лампочкой на сорок ватт. Я приподнял шенильное покрывало и белье и пощупал матрас: сырой, так и есть. Амариллис села на кровать, явно не в настроении для любви.

Я ожидал, что на стене будет очередной религиозный лозунг, но — вот так сюрприз! — увидел репродукцию райдеровского «Морского пейзажа в лунном свете»⁷⁴. Впрочем, это же мой зазор, так чего удивляться? Интересно, а когда мы шли по этой темной дороге, луна была? Нет, кажется.

Я постоял перед картиной, рассматривая кренящееся суденышко и смутные очертания фигурки, съежившейся под мачтой. Шторм миновал, но кораблик все еще несется по воле ветра и волн в свете полной луны. Парус полощется на ветру, и стоит ли кто у руля — не разобрать. А что если нет, если руль сорвало, — как же тогда суденышку удержаться на плаву? Пара темных облаков, словно заблудшие души, плывут по отмытому дочиста небу в лунном сиянии. Этот человечек, скорчившийся у мачты, — суждено ли ему вернуться домой?

— Я знаю Хоппера, — объявила Амариллис. — И Райдера знаю. Я училась в Королевском колледже искусств, но ушла за год до того, как ты туда устроился. Там я и познакомилась с Роном Гастингсом и Синди Аккерман.

— С тобой не соскучишься, — сказал я. — Каждый раз узнаёшь что-то новенькое.

— Да и с тобой. Зачем ты назазорил эту грязную дыру? Ты что, пытаешься таким образом что-то сказать?

— Ты же знаешь, что я могу только попасть в зазор, а дальше ничем не управляю. Я не сам придумал этот медный отель. И здесь я почти ничего не придумываю. А вот пропустить стаканчик не отказался бы.

— Да и я бы не прочь. Но ты, похоже, забыл снабдить эти апартаменты мини-баром.

— Да и пабов по дороге не попадалось. Может, у них в окрестностях Смолвиля вообще такого добра не водится. Может, тут еще сухой закон действует.

— В Америке их называют салунами, — заметила Амариллис. — Может, стоило сразу забросить нас поближе к городку.

— Я просто выполнял твои указания. Ты просила хопперовский «Мобилгаз»? Ты его получила. А об остальном, уж извини, не позаботился. Может, кто-то из твоих бывших справился бы лучше.

Она взглянула на меня с укоризной, не столько даже сердито, сколько расстроенно.

— Это просто свинство с твоей стороны — попрекать меня тем, что осталось в прошлом. Я открылась перед тобой, и вот чем ты мне платишь? Сам-то ты о своем прошлом ничего не рассказывал, но если ты ни с кем до меня не встречался в зазорах, это еще ни о чем не говорит. Ты просто не умел, вот и все.

— Амариллис, — вздохнул я. — Насколько проще бы нам было, если бы мы жили как все. Спали бы по ночам в одной кровати, я гулял бы в своих зазорах, а ты — в своих. Ох, ну только не плачь. — Она и впрямь выглядела так, будто вот-вот расплачется.

— Черт побери, Питер, сколько раз тебе повторять: если я попадаю в зазор одна, то опять оказываюсь в этом гадком автобусе, а я туда не хочу! Понимаешь?

— Ну, ладно. Но, может, объяснишь тогда, что мы делаем в этой глухомани?

Амариллис встала, подошла и устало склонила голову мне на плечо, и тут я опять почувствовал, как отчаянно она во мне нуждается.

— Я просто хотела побыть здесь с тобой, — пропищала она жалобно. — Я думала, ты тоже хочешь побыть здесь со мной.

— Хочу, — кивнул я, заключая ее в объятия. — Но я не понимаю: ты хотела попасть только на эту темную дорогу? Или она все-таки куда-то ведет?

— Я плачу, когда вспоминаю о Сионе, — проговорила она все тем же жалобным голоском. — Может, ты снимешь трубку?

— Здесь нет телефона, — сказал я. — Это почтальон.

Я проснулся и пошел открывать дверь. Почтальон вручил мне «Носферату» и «Чудовище из черной лагуны»⁷⁵, которые я заказывал через Amazon.com⁷⁶.
24

УЩЕЛЬЕ БОРГО

Чего этой картине не хватало, понял я теперь, так это большей глубины, дальнего плана: гор и лунного света, чьих-то глаз, сверкающих в темноте, и курящихся над ними туманов. Холст восемнадцать на двадцать четыре был слишком маленький. Я отставил его, натянул новое полотно — двадцать четыре на тридцать два, тонировал его кадмием красным и ализарином темно-красным и начал все сызнова, сделав лицо Амариллис покрупнее и вписывая его легчайшими, призрачными мазками. Темные громады гор, да-да, против неба, бледно-лилового, озаренного полной луной, холодной и неумолимой. Огромный замок в развалинах, высоко на вершине. Трансильванское ущелье Борго оживало под моей кистью — сумрачная дорога, прорезающая свой полночный путь через Карпаты к замку⁷⁹.

Ее лицо давалось уже без труда, но образ так и не желал раскрыться и явить затаившуюся в нем идею. Я по-прежнему смотрел на нее со стороны и, в сущности, так и не видел ничего глубже прерафаэлитской нимфы, а той хоть и было по-своему вполне достаточно, но все же, по сравнению с Амариллис целиком, слишком мало; было еще и другое лицо, сильней и сумрачней того. Предстояло еще поработать вокруг рта, потрудиться над глазами, тонко подчеркнуть то одну, то другую деталь, — и только тогда на холсте проступит наконец ее потаенная сущность, уловить которую с одного взгляда просто нельзя.

На беду или нет, я был влюблен в нее, но мне надоело делить свою жизнь между зазорами и незазором: я хотел быть с нею как все нормальные люди — с фамилиями, номерами телефонов и адресами, с местом и временем встреч в мире яви. Я задумался о том, до какой степени я все же причастен к обстановке наших зазоров, и мотель «Сосны» с его сырыми матрасами и сорокаваттными лампочками вдруг показался мне подозрительным. Мне по-прежнему хотелось видеть Амариллис, но сегодня я был слегка не в духе и, вопреки обыкновению, не бросился ее разыскивать.

Дождь все шел и шел, навевая дрему, и я мало-помалу впадал в оцепенение; рука работала словно сама по себе, пока я витал между сном и явью. К середине дня я решил передохнуть и прилег прямо в студии, на диване. Я не собирался искать Амариллис в зазорах — просто хотел вздремнуть, сколько получится, до новой встречи. Но не успел я и глаз сомкнуть, как очутился в Карпатах, в ущелье Борго. Темные тучи мчались по небу, то перерезая, то затмевая на мгновение лик полной луны; в порыве ветра до меня донесся волчий вой.

Я заметался в поисках убежища, предчувствуя, как волки сейчас набросятся на меня со спины, но тут послышался перестук копыт и загрохотали колеса. Из-за поворота вынырнула четверка великолепных угольно-черных жеребцов, запряженных в коляску. Держала поводья Амариллис — в плаще и сапогах, в широкополой шляпе.

— Залезай! — крикнула она, осаживая лошадей.

Я забрался в коляску. Верх ее был опущен — начинался дождь. Волосы Амариллис развевались, выбившись из-под шляпы.

— Куда едем? — спросил я.

— Обратно в «Сосны».

Я едва расслышал ее — ветер относил слова в сторону. Она тряхнула поводьями, гикнула, понукая лошадей, и мы понеслись из ущелья вон, прочь от горных вершин и ветра и волчьего воя, сквозь курящиеся туманы и вновь по темной дороге, мимо сосен, сверчков и уханья совы, туда, где все так же светила туманными фонарями хопперовская станция «Мобилгаз». Человек в белой рубашке опять расставлял бочки с бензином штабелями.

Выбираясь из коляски, Амариллис швырнула ему поводья; он распряг и увел лошадей. Дальше мы двинулись пешком, и когда я взглянул на Амариллис, она уже опять была в джинсах и футболке. Я прочел надпись:

— Вот именно, — сказала она, словно отвечая на вопрос, который я сам не заметил, как задал.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я не читала Нельсона Олгрена.

— И что?

— Ты сам придумал эту футболку и меня в нее нарядил.

Какое-то время мы шли в молчании, слушая сверчков.

— Запуталась я, — сказала наконец Амариллис. — Что-то не так с этими зазорами.

— Что? Расскажи, я слушаю.

Между тем мы уже подошли к мотелю «Сосны», разыскали наш домик и Амариллис отперла дверь — ключ оказался у нее в кармане.

— Вот я и дома, дорогой! — Она склонила голову набок и посмотрела на меня вопросительно.

— Что?! — удивился я.

— Тихая гавань, — сказала она. — Наше любовное гнездышко.

Я промолчал.

— Когда мы сюда добрались, я была о тебе хорошего мнения, — продолжала Амариллис. — Но если ты обо мне тоже был хорошего мнения, не понимаю, почему ты запихнул меня в этот притон? Это значит, что на самом деле я тебе не нравлюсь? Или тебе вообще все это кажется сомнительным? Или что?

— Я люблю тебя, Амариллис. Я говорил тебе это и наяву, и в зазорах, и это правда. Но я тоже запутался. Этот мотель просто выскочил из каких-то закоулков подсознания, куда я и заглядывать не собирался. Честно говоря, я не совсем понимаю, что с нами происходит.

— Я просто хотела прийти сюда вместе с тобой, — сказала Амариллис, — потому что дальше по этой дороге есть место, куда я собиралась тебя привести, но еще не совсем была готова к этому. Знаешь, что это за место?

…Черный бархат, серебряная надпись…

— Не уверен, — покачал я головой.

— А по-моему, ты все знаешь. Вот только не уверена, куда мы потом отсюда направимся. — Дождь накрапывал все сильнее, и вот уже настоящий ливень забарабанил в стекло. Крыша в нескольких местах протекала. Я подставил корзину для мусора под самую большую щель; на остальные пришлось плюнуть. К счастью, над кроватью потолок был цел. — Ну, по крайней мере от дождя укрылись, — заметила она. — Худо-бедно.

— Прости меня за этот мотель, Амариллис. У меня и вправду в голове черт знает что творится, но я люблю тебя.

— В таком случае, — и она распахнула мне объятия, — попробуем высушить матрас своими телами. Вдруг получится?

И действительно получилось; по крайней мере, удалось забыть о сырости. Потом мы молча лежали в обнимку, но наконец Амариллис сказала:

— Насчет этого другого места, куда я хотела пойти… У меня такое чувство, что ты его знаешь, но тебе туда не хочется. Я права?

— Сейчас объясню, в чем проблема, — начал я, и тут зазвенел звонок.

— Лучше открой дверь.

— В этой лачуге нет дверного звонка, — возразил я.

— Тем больше оснований встать и открыть. Может, это и вправду что-то срочное.

— Например?

— Например, я — только что из-под дождя.

— А! — сказал я. — Тогда ладно.

И проснулся, и пошел открывать ей дверь.

МИСКА ЧЕРЕШЕН

— Ты действительно только что была со мной в «Соснах»? — спросил я.

— А ты что, уже забыл? — сладко улыбнулась она, проходя в коридор и оставляя за собой лужицы поменьше.

— Ни в коем случае. Но если ты была со мной в зазоре, ты тоже должна была спать.

— Я и спала. В метро, по дороге от Набережной.

— Но я проснулся от твоего звонка, а перед этим, в «Соснах», ты меня только что заставила встать и открыть дверь. А ведь ты должна была в этот момент уже свернуть сюда с Фулем-бродвей.

— В зазорах такое бывает: ты услышал звонок, а в зазоре задним числом увидел то, что предшествовало этом звуку.

— Все равно странно… Как это сознание может такое вытворять?

— Сознание — самая странная штука на свете.

— Да уж. А знаешь, я ведь не собирался возвращаться в «Сосны», просто хотел вздремнуть немного. И вовсе не пытался затащить тебя в зазор.

— Кто его знает, может, на самом деле и пытался — неосознанно. Ну да ладно. Надеюсь, ты не обиделся, что я вмешалась.

Я поцеловал ее.

— Я просто закрыл глаза и думал об Англии.

— Вот и молодчина. А у меня неблизкий путь за плечами — из самого Мэна, а то и Массачусетса. Горло бы промочить, а?

— Ерша, как обычно?

— Ерша? Это что такое?

— Сначала виски, а потом пиво для догона.

— Давай, только чтоб не слишком далеко гоняться.

— Не вопрос! В этом доме темное подают и порциями поменьше.

Амариллис развешала мокрую одежду и прошла за мной на кухню, где я взял две банки «Джона Смита», стаканы и поднос. Оттуда мы двинулись в гостиную — за виски. Я налил два больших гленфиддиха, и мы сдвинули стаканы.

— За тебя, детка, — сказал я.

— И за тебя.

Виски проскользнул как по маслу, и мы тотчас навели лоск «Джоном Смитом», но обстановка не разрядилась. Очередная футболка гласила:
Жизнь — это просто

миска черешен.

Улыбнись,

не гляди так строго:

Загадок в жизни

без того слишком много.

Лью Браун и Рэй Хендерсон⁸¹
— Спасибо за доверие, — сказал я.

— Я всегда доверяюсь — в свое время.

— А почему ты на сегодня выбрала именно эту футболку?

— У меня футболки разложены по трем ящикам: случайные, утешительные и для размышлений.

— А какие для размышлений?

— В основном без надписей.

— А эта из какого ящика?

— Из случайного. В нем, кстати, больше всего футболок.

— Вот, значит, из какого ящика ты меня вытащила тем вечером в метро, на «Саут-Кенсингтон»!

— Нет, ты появился не случайно. Ты будто всем своим видом кричал: «Найди меня!» Вот я тебя и нашла.

— Решила, что я потерялся?

— Может, ты сам так решил.

— Теперь я уже не чувствую себя потерянным. А ты?

— Не больше обычного.

И мы за это выпили, но слишком далеко гоняться не стали. Дождь занавесил окна, укрывая нас от всего мира.

— Кстати, о футболках, Питер… Те, которые на мне оказываются в твоих зазорах, — они из каких ящиков?

— Из тех же, где сидят отель «Медный» и мотель «Сосны».

— Больших-пребольших, глубоких-преглубоких?

— Поглубже некоторых, наверное; но помельче прочих.

— А помнишь, что было написано на футболке, которую я сняла в «Медном»?