Книгам «Лабиринты» У. Г. Мэтьюза 1, «Прогулка по изнанке»



бет9/12
Дата17.07.2016
өлшемі0.67 Mb.
#204216
түріКнига
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12

— Как вы это назвали? — спросил я.

— «Пробуждение», — ответил Алан.


30

СУВЕНИР
В поезде на обратном пути я поставил рюкзак себе на колени, нащупал бутылку Клейна номер пятнадцать и так и ехал, задумчиво ее поглаживая. Трубка ее изгибалась под моими пальцами вновь и вновь, раз за разом пронизывая себя насквозь. Она меня утешала; я чувствовал, что часть ее сокровенной тайны проникает через пальцы и в меня. Да, сказал я себе, вот именно так и устроены наши «я» — мое и Амариллис.

Потом я заснул и очутился на той самой дороге, ведущей сквозь сосновый лес к хибарке, у которой я в последний раз беседовал со старухой, притворявшейся черной кошкой. Теперь над дверью висела вывеска — «СУВЕНИРЫ».

Я толкнул дверь и вошел. Колокольчика, чтобы оповестить хозяйку о моем появлении, не оказалось, а запах внутри стоял такой, будто лачугу только что подняли со дна морского. Сквозь опущенные жалюзи единственного окошка пробивалась тускло-зеленая мгла, в которой я и различил старуху. В неизменных своих черном пончо и черном сомбреро, она сидела в кресле-качалке, равномерно поскрипывавшей, как метроном.

— Я знала, что ты вернешься, — сказала она. — А ну-ка поцелуй свою старую черную кошечку, да покрепче!

— Куда торопиться… — пробормотал я, попятившись. Разило от нее так, что свалилась бы здоровая лошадь.

— Шандровые леденцы — хорошо от кашля, — заметила старуха.

Банка с ними стояла на старом бочонке, рядом с застекленным ящичком, в котором, сквозь грязное стекло, я разглядел черную бархатную подушечку, надписанную серебряной краской:


С тобой-то я сосну вдохну бальзам целебный.
И больше в этой лачуге не было ничего.

— Вот он, сувенир, — объявила старуха. — Память ушедших времен. Чем тебе не место, где голову приклонить? — И внезапно изменившимся голосом добавила: — Внимание-внимание! Состав прибывает на станцию «Кингс-Кросс». Выходя из вагонов, пожалуйста, не забывайте свои вещи.

Тут я заплакал и проснулся, но даже проснувшись, никак не мог успокоиться. Какая-то женщина тронула меня за плечо. Немолодая, с участливой улыбкой.

— Что с вами?

— Ничего, — помотал я головой. — Просто я прохожу сквозь самого себя.

Она кивнула сочувственно.

— Понимаю, как это тяжело, но вы справитесь. Все у вас получится. Возьмите это, в подарок…

И она буквально втиснула мне в руку книжицу — «Советы друга».

— Спасибо, — сказал я. — Вы настоящая самаритянка.

— И не забывайте, — крикнула она мне вслед уже с подножки вагона, — если вы живы, значит, вы кому-то нужны!


31

МОРСКОЙ ПОРТ


Амариллис как сквозь землю провалилась с тех пор, как обнаружила на моей картине Ленор и сбежала в дождь. Ясно было, что это зрелище ужасно ее огорчило и расстроило, но как теперь быть, я не понимал — в голове творился сумбур. Я снял картину с подрамника и поставил лицом к стене. «Что же делать с Амариллис?» — спрашивал я себя вновь и вновь, но ответа не было.

Я уже рассказал о четырех зазорах, в которых побывал без нее: отель «Медный», Венеция, старуха-кошка и пустынный пляж. Эти четыре оставили довольно сильное впечатление, но другие зазоры без Амариллис были в общем-то скучные. Правда, она и в них нередко появлялась в немых ролях — то покажется где-то вдалеке на краткий миг, то мелькнет портретом на стене или заголовком в газете. Но все это были малобюджетные постановки — один-два эпизода, три-четыре действующих лица. Совсем не то, что зазоры-блокбастеры с Амариллис в главной женской роли: яркие, насыщенные, красочные, они охватывали всю полноту ощущений и казались куда реальней, чем сама реальная жизнь.

Пришло воскресенье. А в субботу ночью я опять попал в один из этих малобюджетных зазоров, но на сей раз — особый. Краски были совсем тусклые, и все ограничилось одной-единственной коротенькой сценкой. Передо мной лежал раскрытый альбом Клода Лоррена, раскрытый на репродукции под названием «Морской порт»88. Моя рука поднесла увеличительное стекло к странице, и я увидел, что две фигурки на берегу — это мы с Амариллис. Послеполуденный свет на картине сменился рассветным, и я проснулся с улыбкой.

Теперь я не сомневался, что поход в Национальную галерею непременно изменит что-то к лучшему. Я закрыл глаза и увидел смутные очертанья кораблей в золотистой дымке, так что после завтрака, недолго думая, доехал по линии Тауэр-Хилл до Набережной, а там пересел на Северную ветку до Чаринг-Кросса. Под землей мне так и лезли в голову всякие мысли, слова и картинки, роившиеся в головах других пассажиров. Все это жужжание, мелькание и гул раздражали донельзя, но ничего не попишешь — таков уж этот мир.

Вынырнув на поверхность со станции «Чаринг-Кросс», я перешел через дорогу, миновал Святого Мартина-в-поле, отверг заманчивые авансы Центра копирования рисунков по меди и, кивнув Нельсону, взиравшему вниз со своей колонны, взбежал по ступеням Национальной галереи. Протолкался сквозь толпу на крыльце, влился в толпу, наводнявшую интерьер, и стал прокладывать дорогу к залу номер пятнадцать.

По пути я помедлил у волшебного ящика ван Хогстратена89 в зале номер семнадцать. Я время от времени проведываю этот ящик и заглядываю внутрь — любуюсь собачкой, сидящей в комнате миниатюрного голландского дома; заглядывать в щелки мне вообще нравится, а тут еще и приятно лишний раз убедиться, что крошечный мирок за этой щелкой по-прежнему цел и невредим. Голландские художники семнадцатого века обожали обманки90, пространственные иллюзии и перспективу; волшебными ящиками увлекались многие мастера, и сама идея искаженного изображения, создающего иллюзию подлинной, без искажений, реальности, греет мне душу.

В пятнадцатом зале было два Лоррена: «Морской порт с отплытием святой Урсулы» и «Пейзаж с бракосочетанием Исаака и Ревекки». Тут я вспомнил легенду о святой Урсуле и слегка отвлекся от самой картины: Урсула пустилась в паломничество с одиннадцатью кораблями, и на каждый из них взошло по тысяче невинных дев. Маленьких девочек среди них не было, и я невольно задумался: это сколько же квадратных миль пришлось прочесать, чтобы собрать одиннадцать тысяч взрослых девственниц, пусть даже дело было в эпоху всеобщего благочестия. Картина была очень милая, но без той золотистой дымки, которую я искал. Бракосочетание Исаака и Ревекки казалось слишком малолюдным и пресным для еврейской свадьбы, но дышало счастливой безмятежностью. Пейзаж с дальней горой и акведуком, с водяной мельницей и плотиной и сверкающей водой на среднем плане, обрамленный на переднем плане деревьями, радовал глаз, а плотина и водяная мельница, я подозревал, символизировали могущество Господа, вращающего все жернова и побудившего в свое время Ревекку попытать счастья с незнакомым чужестранцем Исааком и спуститься к нему со спины верблюда желанной невестой.

В поисках туманных кораблей и золотистой дымки я перешел в девятнадцатый зал, к другим Лорренам. Тут, у «Пейзажа с Психеей перед дворцом Купидона», я наткнулся на кучу детей в зеленых куртках, полукругом обступивших молодую учительницу. Детишки, на вид почти все не старше десяти, слушали разинув рты рассказ учительницы, щедро расцвеченный жестами, гримасами и столькими курсивами, что хватило бы потопить линкор: «Психея ни разу не видела своего мужа; он приходил к ней только под покровом ночи, а уходил до рассвета (тут кое-кто из детей обменялся многозначительными взглядами). Сестры ей напомнили, что Дельфийский оракул предрек, будто она выйдет замуж за чудовище».

На одном дыхании, но ни разу не задохнувшись, учительница поведала далее своим подопечным, как Психея запаслась ножом и светильником, ибо хотела взглянуть хоть однажды на своего спящего супруга, прежде чем прикончить его во сне. Тот оказался вовсе не чудовищем, а прекрасным крылатым божеством, но горячее масло из светильника капнуло ему на кожу, Купидон проснулся, расправил крылья и улетел в окно. Учительницу это огорчило не меньше, чем саму Психею, и я, воспользовавшись паузой, двинулся дальше на поиски моря и кораблей. Давненько я не вспоминал историю Купидона и Психеи, и чем-то она меня смутно встревожила, хотя вообразить себя ни в той, ни в другой роли я не мог.

Очередная марина предстала моему взору: отливная волна уносила прочь от берега царицу Савскую, но день стоял ясный. А вот следующий «Морской порт» был какой надо — с той самой золотистой дымкой; пришвартованный у берега корабль в закатном свете гаснущего дня, и еще один, стоящий поодаль на якоре. Еще дальше — высокий маяк. На переднем плане слева — большой палаццо с широкими ступенями полукругом, спускающимися к пристани. За ним — другие величавые постройки и еще корабли, виднеющиеся в проеме арки. Люди на берегу, застывшие в театральных позах, точно оперный хор перед выходом солистов. Короче говоря, один из тех воображаемых лорреновских портов, что годятся и для собраний, и для свадеб, и для прибытия и отплытия героев, святых или августейших особ. Эскиз к этому «Порту», который я видел в какой-то своей книге, ничего такого особенного не выражал, но от завершенной картины исходило впечатление, будто она чего-то ждет и в то же время со всем на свете прощается. Амариллис стояла перед ней. На спине ее футболки было написано:


Самое худшее бьет без промаха.
Я узнал реплику из фильма «Мужчины, женщины: руководство по эксплуатации»91. Амариллис обернулась мне навстречу, и спереди на футболке оказалась другая надпись:
Гляди в последний раз на все, что любишь,

Во всякий час…

Уолтер де ла Мар92, «Прощание»


— Случайная? — спросил я.

Она взглянула на меня, покачала головой и тяжело вздохнула:

— Утешительная.

Я тихонько угукнул — мол, отлично понимаю, каково это.

— И что ты об этом думаешь? — указала она на Лоррена.

— Ну, эта картина словно чего-то ждет и в то же время со всем на свете прощается.

— Совсем как ты?

— Почти. И ты?

— Почти.

Она не сводила с меня глаз, но, казалось, за моим плечом ей по-прежнему чудится Ленор, стоящая на краю обрыва. А лицо самой Амариллис казалось отражением в темной воде пруда: любое мое слово может обернуться камешком, что разобьет его на сотню зыбких осколков.

— На самом деле, — уточнил я на всякий случай, — я все-таки скорее жду чего-то, чем со всем на свете прощаюсь.

— В каждом «здравствуй» таится прощание с тем, что ему предшествовало. Ты бы так не сказал?

— Сказал бы, наверное. Может, выпьем кофе?

— Сегодня я себя как-то странно чувствую и хочу продолжать это сама по себе. Я пошла.

— Ладно, увидимся.

— Да-да, — бросила она на ходу.

Я зашел в бар выпить кофе, потом спустился к выходу и задержался у заключенного в плексиглас макета Трафальгарской площади и Национальной галереи со всеми окрестностями. «ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ, — шла надпись по низу плексигласового ящика. — ПОЖЕРТВУЙТЕ, СКОЛЬКО МОЖЕТЕ, ЧТОБЫ НАМ И В БУДУЩЕМ НЕ ПРИШЛОСЬ ВЗИМАТЬ ЗА НЕГО ПЛАТУ». Я вызвал в памяти лицо Амариллис и взгляд, которым она одарила меня на прощание. «Пожалуйста…» — шепнул я и бросил пятифунтовую бумажку в щель для пожертвований.

Жмурясь на солнце, я вышел на Трафальгарскую площадь и угодил в самую гущу голубей, вспархивавших и плескавших крыльями со всех сторон, точно напрасные мысли. «Нет ничего, — орали голуби. — Все, что есть, — все здесь, а больше ничего не бывает». Один уселся мне на плечо, другой — на согнутый локоть. Из фургончика торговали «КОРМОМ ДЛЯ ГОЛУБЕЙ», и туристы там и сям строили из себя святых Францисков; женщины визжали под напором птиц, а их мужья и кавалеры, дочери и сыновья, братья, сестры, дяди и тети, кузены, друзья и просто прохожие увлеченно их щелкали — кто маленькими любительскими камерами, кто профессиональными, побольше, а кто и камкордерами. «Вот оно как все на самом деле», — сообщали друг другу камеры. «ОСМАТРИВАЙТЕ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ! — громогласно напоминали проползавшие мимо автобусы. — ЭТО ОФИЦИАЛЬНАЯ ЭКСКУРСИЯ ПО ОСМОТРУ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЕЙ! ЛЮБУЙТЕСЬ И ПРИМЕЧАЙТЕ!»

Мальчишки взбирались на головы бронзовых львов и съезжали, как с горки, по спинам, улюлюкая и гикая. Продавцы хот-догов насыщали воздух запахом той единственной улицы, что тянется везде и повсюду. Ярко раскрашенные фургончики предлагали «МЯГКОЕ МОРОЖЕНОЕ» и «ХОЛОДНЫЕ НАПИТКИ». Лотки пестрели временными тату и повязками для волос, пластмассовой бижутерией и моментальными портретами, открытками, журналами и всевозможными фетишами по сходной цене. Дикие утки крейсировали в фонтанах совсем по-домашнему, не обращая внимания на бронзовых русалок, русалов и русалят. Струи фонтанов толчками возносились ввысь и опадали, чтобы снова взвиться и снова обрушиться в бассейн, а западный ветерок обдавал водяной пылью прохожих у восточной кромки.

Воздух кишел разноязыким гомоном, как саранчой, и все же ничто на Трафальгарской площади не могло соперничать с голубями: они перелетали и перепархивали с места на место, вышагивали, подпрыгивали и гадили среди святых Францисков, что подпрыгивали, визжали и перепархивали с места на место среди них, под невозмутимым взором призрака победы, все еще цеплявшегося высоко над площадью за плечо Нельсона. Я чувствовал себя, как в сцене из фильма, где влюбленный в отчаянии пытается протолкаться сквозь суматошную толпу, но дама его сердца уже исчезает из виду и потеряна на веки вечные. Уборщики в ядовито-зеленых куртках слонялись со своими метлами и совками по краю площади, и не пытаясь пробраться поглубже.

Ее тут не было. Да полно, разве я на что надеялся? Может, мне только и надо было, что угодить в самую гущу голубей? Не знаю. Амариллис всего лишь хотела побыть одна, так с какой стати мне чувствовать себя тем отчаявшимся влюбленным в суматошной толпе? Что-то мне никак не удавалось угнездиться в общепризнанном пространстве-времени. Уж не выпал ли я из реальности в кое-что не столь комфортное? Картинка перед моими глазами вдруг запрыгала и стала таять, точно кадр, застрявший в кинопроекторе.

Я прикрыл глаза руками, потом отнял ладони. Картинка восстановилась. Передо мной стояла женщина, немолодая, с участливой улыбкой. Неужели та самая, что всучила мне «Советы друга»? Или у них целая секта?

— Все это реально, — заверила она. — Даже если мы все закроем глаза, это все никуда не денется.

— Я читал об одном племени… — сказал я, — По-моему, где-то в Южной Америке… Так вот, они там видят один и тот же зазор.

— Что-что?

— Ну, понимаете, закроют глаза — и каждый видит то же, что и другие.

— Во сне?

— Ну да. Он у них одинаковый.

— И так каждую ночь?

— Не знаю, может, и реже. Этот зазор — их предание, предание о том племени. Вроде как толкование к тому, как они живут.

— А почему вы так странно говорите — «зазор»?

— Не выговариваю ту букву.

— Может, это и есть реальность.

— Что?


— Их сон. Может, реальность — это сон, а они просто умеют его смотреть.

Я снова закрыл глаза. А когда открыл, ее уже не было. Нет, это другая женщина, не из поезда; та бы ни за что не сказала, что реальность — это сон.


32

КОМЕДИЯ ДЕЛЬ АРТЕ


Джони Митчелл93 пела, что совсем не знала любви: только иллюзии любви — вот и все, что приходит ей на память. Так что я, очевидно, не единственный, кому довелось усвоить этот урок. А если два человека лелеют одну и ту же иллюзию, то она для них остается реальностью, пока не рассеется, так ведь? Трудно понять, где заканчивается любовь и начинается нечто иное; ничуть не легче и отличить любовь от того, что ею не является. Георг Гроддек94 утверждал так: если мужчина может зайти в туалет, откуда только что вышла его возлюбленная, и запах не вызовет у него отвращения, значит, это любовь. Мы с Ленор прошли этот тест в самом начале. А запахи и вправду штука важная. До сих пор помню запахи того январского вечера, когда мы прошли лабиринт-«Трою» и я поцеловал ее: запах земли после дождя, запах ее холодного лица, ее волос и черного шерстяного шарфа. Запахи любви.

Ленор курила, поначалу не так уж много, но со временем все больше и больше. В ее присутствии в доме всегда было дымно, а в запахе и вкусе ее кожи чувствовался привкус табака, но я не обращал внимания. Многое менялось, но в постели она оставалась по-прежнему хороша, а временами мы, бывало, только там и общались друг с другом. Приятно было смотреть на нее раздетую: великолепная у нее была спина, длинная, мускулистая, а изгиб поясницы такой, что ради него на что только глаза не закроешь. С Ленор я написал некоторые из лучших своих ню; мне нравилось вычерчивать на бумаге эту ее змеистость, и подчас я называл ее Ламией, хоть она этого прозвища и не любила.

Насчет курения… Курила она «Мальборо» — в мягкой упаковке, не в твердой. Вскрывая очередную пачку, она дергала ленточку, скреплявшую целлофановую обертку, затем срывала кусочек фольги, прикрывавший первые шесть сигарет. Некоторые курильщики на этом этапе переворачивают пачку и постукивают по донышку указательным пальцем другой руки, пока одна из сигарет не выскочит; другое дело Ленор — она держала пачку, не переворачивая, левой рукой, а большим пальцем правой давала под донышко свирепого тычка. Я каждый раз кривился, чуть ли не ожидая, что эти «Мальборо» завопят от боли.

Наш разговор о женщинах-птицах я уже пересказывал. Случился он через несколько месяцев после того, как я предложил Ленор перебраться ко мне, а она отказалась. Теперь, задним числом, я понимаю, что очень скоро мы бы друг от друга на стенку полезли, но тогда-то ее отказ меня поразил и заставил признать: да, из наших отношений ушло нечто важное. «Ну, хватит ходить вокруг да около», — говорят люди, когда хотят пропустить все приготовления и перейти сразу к сути дела; но, быть может, в любовных делах самая суть как раз и состоит в приготовлениях — в том взаимоуважительном понимании, что не стоит портить удовольствие спешкой. А мы с Ленор не стали ходить вокруг да около — и неизбежно что-то упустили. «Важно то, как ты входишь в комнату», — сказала мне как-то одна женщина, и чем дальше, тем лучше я сознаю, до чего она была права.

Мы с Ленор прошли лабиринт и объявили, что отныне мы вместе на веки вечные, в январе девяносто третьего, но уже к концу лета наша связь все меньше и меньше походила на любовь. Теперь Ленор редко показывала мне свои блокноты, а ведь когда мы только сблизились, она чуть не каждый день подсовывала мне очередные заметки и наброски и, несмотря на все разглагольствования о том, как она «учится видеть», гордилась своими эскизами и записками чуть не по-детски и жаждала моей похвалы. Рисунки ее были превосходны, словесные наблюдения остры и точны, и мне удавалось говорить именно то, что ей хотелось услышать, время от времени вставляя и полезные замечания.

Мы занимались тем же, чем и все влюбленные парочки: ходили на концерты, в оперу и в кино, выпивали в барах, обедали в ресторанах, готовили друг другу всякие вкусности, посещали Национальную галерею и другие музеи, подолгу прогуливались у реки. Ленор любила Мессиана, Лигети, Булеза, Бертуистла95 («У меня нет времени на композиторов, которые только и хотят, что доставить удовольствие, — заявляла она. — Ну, разве что Антониу Карлос Жобим96 сойдет, да и то под настроение»), «ТОску» («Как это здорово, когда она вонзает кинжал в Скарпию, вот это я понимаю, характер! Как ему не терпелось ее проткнуть, а она все-таки успела первой!»)97, «Исчезновение»98 («Женщин постоянно хоронят заживо, так или иначе. Он это сделал, когда впервые упустил ее из виду: он перестал ее видеть, перестал воспринимать ее, и это стало началом конца для них обоих»), бар «Зетланд-Армз» («А все-таки нечестно: раз тут подают Джона Смита горького, должна быть и Покахонтас сладкая»99), «Синего слона» («А в Бангкоке, наверно, вот так же толпятся у входа в какой-нибудь “Королевский гамбургер”»), грибной суп (ее приготовления), шницель по-венски (моего), тираннозавра («Если бы он мог взобраться на Эмпайр-стейт-билдинг, его бы тоже сняли в кино»100), Веласкеса («А кто лучше выглядит сзади — она или я?»)101 и электростанцию Бэттерси102 («Почему ее поставили вверх тормашками?»).

Когда именно все начало меняться, сказать трудно; по-моему, примерно тогда же, когда мы разругались из-за этих женщин-птиц. Вскоре после того Ленор сообщила, что работает над циклом в духе комедии дель арте103. «Только в современных нарядах, — уточнила она. — Комедия, которую мы наблюдаем изо дня в день». В следующий же мой визит она продемонстрировала первую картину из цикла.

— Панталоне, — пояснила она. — Глупый старикашка, вечно волочится за молоденькими.

На картине оказался я сам, только какой-то хитрющий, с лукавыми глазками, в обычных моих джинсах и водолазке, но с традиционной козлиной бородкой и пышными усами торчком; короче, подкатись такой тип к вашей дочке, вы бы точно не обрадовались. Поза была содрана прямо у Калло104, и этот мой двойник плотоядно косился на девушку в туго обтягивающих джинсах, склонившуюся над портфолио. Имейте в виду, что дело было в девяносто четвертом, когда мне исполнилось только двадцать восемь, а Ленор — двадцать два.

— Я что, кажусь тебе старикашкой?

— Не по возрасту, нет, просто по стилю, если ты понимаешь, о чем я: учитель, осуществляющий droit du seigneur105 с самой лакомой студенткой.

— Вроде тебя.

— Ну да.

— Насколько я помню, это ты сделала первый шаг. Могу процитировать твой гамбит дословно: «Что мне в тебе больше всего нравится, — сказала ты, — так это то, что ты сделаешь меня несчастной».

— Мне тогда было очень плохо. Я порвала с человеком, с которым прожила два года, и только-только начинала понимать, как оно все бывает. Похоже, время доказало, насколько я была права, тебе не кажется?

Но это было слишком уж высокопарно и слишком уж лично, так что я не схватил наживку, а только спросил:

— Еще что-нибудь есть из этой серии? Арлекин, например?

— Я над ним работаю, — замялась она.

И показала автопортрет в облегающем трико Арлекина и с прикрытым полумаской лицом.

— Это ты, — заметил я. — И вовсе не в современном наряде.

— Арлекин — вневременная идея. И вообще, я его еще переделаю.

Это было в августе. Колледж закрылся на каникулы, и времени у нас обоих стало побольше, но виделись мы все реже и реже. Ленор возилась со своей комедией дель арте, а я лелеял задумки картин с привидениями. Если попросите своих знакомых назвать какую-нибудь картину с привидениями, девять из десяти вспомнят ту вещицу Фюсли с мерзким коротышкой, усевшимся женщине на грудь106. Определенно, перспективы в этом жанре еще велики, и я не без удовольствия взвешивал свои шансы.

В сентябре мы вернулись к обычному осеннему распорядку и однажды вечером сели смотреть у меня по видео «Мужчины, женщины: руководство по эксплуатации»107. Главный герой, Бенуа Бланк, — адвокат, женатый мужчина лет под сорок. Заядлый бабник, он живет под девизом, что «подходящая женщина — это много женщин», и как только одна надоест, тут же заводит новую. У него проблемы с желудком, и в один прекрасный день он решает обследоваться. И попадает в когти некоей доктор Нитес, одной из бывших своих пассий, которую бросил, когда та еще училась на врача. На самом деле он здоров, но она подменяет результаты анализов, говорит, что у него опухоль, и посылает Бенуа на химиотерапию, после которой от цветущего волокиты остается бледная тень.

Ленор полагала, что Бенуа Бланк получил по заслугам.

— Он вроде индейского охотника за скальпами, — сказала она. — Только охотился за дырками, вот и вся разница. Все мужчины такие.

— Что, и я?

— А по-твоему, ты особенный?

— А по-твоему, ты для меня кто? Очередная дырка в коллекции, так, что ли?

— Ну, может, и нет. Ты ведь боишься женщин — по твоим картинкам с гарпиями сразу видать. Может, я для тебя — ручная гарпия, и со мной ты себя чувствуешь крутым мужиком.



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет