Книгам «Лабиринты» У. Г. Мэтьюза 1, «Прогулка по изнанке»

Ну и глубоко же оказалось в этой пропасти. Ну и темно. И полным-полно вонючих испарений, вредных для здоровья. Так что я вдохнул поглубже и продолжал падать.

— Нет, это мое собачье дело, если мы с тобой собираемся быть вместе отныне и впредь. Или, по-твоему, меня не должно беспокоить, что отзвуки наших зазоров перехватывают посторонние?

Амариллис смерила меня странным взглядом:

— Ты это о чем?

— Рон Гастингс и Синди Аккерман занимаются у меня в колледже искусств. Во вторник Гастингс показал мне дьявола в пижаме с желтыми, оранжевыми и розовыми пятнами. Светящимися. Во вчерашнем зазоре я дал ему ногой в морду и столкнул с лестницы. Сегодня он явился избитый — нога в гипсе, вся рожа в синяках. А Синди Аккерман притащила целый лист, изрисованный бутылками Клейна. Ну и как по-твоему, откуда это все берется?

Амариллис уставилась на меня — уже совсем не по-лисьи, а испуганно, как тогда, на автобусной остановке, в самом первом зазоре. «Не хочу больше оставаться одна» — так и говорила она всем своим видом. Я вновь будто ощутил ее наготу, запах кожи.

— Мы с тобой правда вместе? Отныне и впредь? — спросила она тихонько, жалобно.

Я вдруг заметил, как не похоже освещение в Музее наук на свет медных ламп в триста восемнадцатом номере. И все эти застекленные стенды с карточками, объясняющими, что внутри…

— Надеюсь, — сказал я. — Но тут не место для разговоров. Хочешь кофе?

— Лучше чего-нибудь покрепче.

И мы снова двинули в «Зетланд-Армз». Всю дорогу Амариллис цеплялась за мою руку и прижималась ко мне как только могла. Ну что ж, подумал я. Мне ведь и вправду не нравится, когда все слишком просто, так ведь?

На сей раз Квини и ее хозяина не было. Но в остальном ничего не изменилось: все тот же тихий гул голосов, все те же старинные часы из редингской пивоварни, застывшие на своей персональной полуночи.

— Питер, — попросила она, — пожалуйста, поговори со мной.

— Ты не просто настраиваешься на людей! — выпалил я. — То, что с ними происходит в твоих зазорах, на самом деле сбывается! Когда я в зазоре пнул Рона Гастингса, он упал с лестницы и в незазоре!

— Это сделал ты.

— Только потому, что ты была со мной.

Амариллис кивнула и молча уткнулась в свой стакан.

— Ничего не могу с этим поделать, — созналась она наконец. — Если в зазоре я кого-нибудь ударю, он проснется с синяком.

— А то и с чем похуже, если ты по-настоящему рассердишься?

— Значит, не надо меня сердить, — пожала она плечами.

— Постараюсь. Но все-таки, что понадобилось Гастингсу в том автобусе? Кроме твоего голого зада?

— Я тебе еще в зазоре сказала: ты сам решил, что без панталон будет лучше. И Гастингса ты сам приволок.

— Ладно, не буду больше выспрашивать, что между вами было в прошлом. Но сейчас он для тебя что-то значит?

— Нет.

— Никого и нет. Я даже не уверена, что там, в автобусе, был именно Гастингс.

— А кто же еще?

— Я не всегда могу все объяснить, Питер. Как, по-твоему, это нормально?

— Да вроде. — Я потянулся к ее руке. — По крайней мере, сейчас, когда я к тебе прикасаюсь, это не зазор.

— Не зазор, — подтвердила она, разглядывая наши опустевшие стаканы.

Я пошел за добавкой, а когда вернулся, мне вдруг почудилось, что между нами — широкая река и брода что-то не видно. И все-таки, насколько реальна была прошлая ночь?

— У тебя есть татуировка на животе? — спросил я.

Амариллис кивнула.

— Покажи.

Она задрала футболку, расстегнула джинсы и оттянула резинку панталон. Так и есть — тот самый значок инь-ян, синий, на белой коже.

— Пойдем ко мне, — сказал я.

— Не надо, Питер! Прошу тебя, еще не время.

— Еще? Но ведь ты у меня уже побывала.

— Не в том смысле, как ты думаешь.

— Господи! Мы уже видели друг друга голыми! Мы были так близки, как только возможно физически! Так за чем же дело стало?

— Я стесняюсь.

— Стесняешься?! Ну и ну. И это говорит Амариллис из отеля «Медный»?

— Не забывай, это был твой зазор. Кстати, как насчет той футболки?

— Какой еще футболки?

— С надписью «Извращения, да». То, чем мы занимались, извращениями никто бы не назвал. Эту футболку ты придумал, вот и объясни, что она означает.

— Это такая шутка не для всех, условное выражение. В другой раз объясню. Ты все твердишь, будто все, что происходило в отеле «Медный», — это мой зазор. Хочешь сказать, что ты просто разыгрывала роль, которую я тебе отвел? Что ты сама ко всему этому не имеешь никакого отношения?

— Ничего подобного. Как только события приняли такой оборот, я не меньше твоего захотела, чтобы все это случилось. Но то было в отеле «Медный». А у тебя дома я еще не готова. Потерпи еще немножко, ладно?

— Ладно, вернусь домой — приму холодный душ. Я знаю, что это был мой зазор, а не твой, потому что ты не хочешь оказаться одна в этом автобусе. Ты говорила, будто не знаешь, что это за Финнис-Омис такой. Но по-моему, ты все знаешь. Что там, Амариллис?

Она опять ушла от ответа и, сжав мою руку, взглянула на меня мечтательно, чуть приоткрыв губы.

— Питер… ты не мог бы кое-что для меня сделать?

— Что?

— Устроить для меня один зазор.

Она проглотила остаток виски и уставилась на пустой стакан.

— Сейчас скажу, подожди. Сначала надо минуточку посидеть спокойно.

Я опять двинулся за добавкой. Надо же, сколько спиртного мы умудрялись вливать в себя между зазорами.

ПАМЯТЬ ТИСА

— Не нравлюсь я ему, — заявила Ленор. — Ну что ж, господин Старый Пень, это ваша проблема.

— Во-первых, — возразил я, — откуда тебе знать, что это не госпожа, а во-вторых, с чего ты взяла, что ему не нравишься?

Тогда я еще понятия не имел, какого он пола, не говоря уже о породе.

— Не валяй дурака, — огрызнулась Ленор. — Бывают вещи, которые просто знаешь, и все тут.

Ну да, конечно, я и сам чувствовал, как это древнее дерево, вздымавшееся над северным краем лабиринта, переговаривается с остролистами у южного края, которые я даже сумел опознать по острым листьям. Остролисты тоже двудомные, и я не преминул предположить, что перед нами — дамы не первой молодости, уж никак не юные вертихвостки.

Тисы часто попадаются на церковных кладбищах, потому что, как сказано в лучшей из моей библиотеки книге о деревьях, 1842 года издания, церкви строили на местах друидских святилищ. Очевидно, друиды были с тисами не разлей вода, хотя дерево это сплошь ядовитое, опасное и для людей, и для животных. Большие луки английских стрелков при Азенкуре были из тиса — видимо, континентального, не английского, но все-таки тиса, и, напитанные мощью его ядровой древесины и оболони, стрелы англичан пробивали французские доспехи вместе с рыцарями и лошадьми с трехсот ярдов. Лучники-йомены и принесли Генриху V победу на том грязном поле, а заодно отправили на свалку истории идеал джентльменской войны⁶⁶. Так что тис — дерево серьезное, и господин Старый Пень хоть и не бряцал оружием, но таил в себе луки духа и поразил меня не на шутку.

Лабиринт был дерновый, пятьдесят семь на пятьдесят футов. Заблудиться в нем было невозможно: ни стенок, ни живых изгородей — все на виду.

По эскизу О.У. Годвина]

УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА ОТНЕСТИСЬ К ЭТОМУ ПАМЯТНИКУ СТАРИНЫ С УВАЖЕНИЕМ.

— Разуйся и сними носки, — велела Ленор и сама стала разуваться.

— Зачем?

— Затем, чтобы между ним и твоими ногами не было ничего лишнего.

Дерновые дорожки были шириной примерно с фут. Разделяли их низенькие насыпи из гравия песочного цвета, вроде того, что кладут в аквариумы. Лабиринт такой формы именуется «Троя»; простейшая его разновидность, так называемый пастуший лабиринт, встречается от Шотландии до Кносса в самых разных местах, друг с другом не связанных. При взгляде вдоль оси, соединявшей остролисты с деревом-старцем, дерновые дорожки расходились, как круги по воде, от точки входа.

Всего неделя прошла с той поездки на Бичи-Хэд. Мы ступили босиком на холодную мокрую траву. Ленор разрумянилась. На сей раз она была в длинной черной юбке, черном пальто и черной шерстяной шапочке; длинные черные волосы струились из-под шапочки и черного шарфа. Глядя на ее розовое личико в этом черном обрамлении, я подумал: того и гляди расстанется с мыслью, что я сделаю ее несчастной.

— А лабиринт-то не маленький, — заметила она. — Ну что, ты готов?

— К чему именно, Ленор?

— Посмотри внимательно. Тебе, наверное, кажется, что достаточно просто пройти по спирали — и окажешься в центре. А вот как бы не так! Видишь, как она уложена: один виток — в одну сторону, другой — в другую. Рассчитываешь с каждым поворотом приближаться к центру, а на самом деле раз за разом оказываешься все там же, где уже побывал, и вот только так, проходя сквозь себя самого, мало-помалу и ввиваешься внутрь. Только имей в виду: это не игра, не прогулка забавы ради. Мы ведь пойдем по земле и она почувствует наши намерения. И если мы вместе пройдем всю дорожку до самого центра с намерением ввиться друг в друга, то это будет уже навсегда. Ну как, хочешь?

— А раньше ты когда-нибудь такое проделывала?

— Нет. Я здесь впервые, и ни с каким другим лабиринтом этого не пробовала. Просто я в таких вещах понимаю. Ну так как, хочешь?

— Да, — сказал я.

Я уже упоминал, что бедра у Ленор были роковые. Но если бы только бедра! И манера выражаться, и все ее повадки были роковые и непререкаемые.

Вот так мы это и сделали. Она — впереди, я — по следам ее босых ног, мы петляли туда-сюда под огромным, стремительно меняющимся небом в духе Виллема ван де Велде⁶⁷, где недоставало только корабля с зарифленными парусами на фоне громоздящихся валов. Я вспомнил незаконченную картину, стоявшую у Ленор на подрамнике, — ту, с одинокой фигуркой. Почему не с нами обоими? Вновь и вновь мы пересекали эту ось сообщения между остролистами и старцем-деревом тогда еще неизвестной мне породы, и всякий раз я чувствовал, как они отзываются на наше присутствие. Спрашивать Ленор, чувствует ли и она что-нибудь, я не стал. Придержал это про себя. Да и она, разумеется, кое-что про себя придерживала. Никто ведь не рассказывает о себе все до конца.

Между дерновыми дорожками лежала палая листва, почти черная, — лохмотья, ошметки года, отошедшего в прошлое навсегда. Так, в отрешенном молчании, мы то приближались к центру, то отдалялись, проходя одни и те же, но мало-помалу сжимавшиеся витки, пока наконец не оказались в самой сердцевине. Тут мы остановились, повернувшись друг к другу лицом.

— На веки вечные, — объявила Ленор, да так, чтобы сразу было понятно: слово хоть в общем-то и одно, а повторено дважды.

— На веки вечные, — подтвердил я, недоумевая, кто это меня тянет за язык.

И мы скрепили клятву поцелуем — как положено, вековечным.

— А если мы пройдем обратно по своим следам, то что? Все размотается? — спросил я.

— Мы не пойдем обратно. Мы сделаем вот как… — И она зашагала от центра к выходу по прямой, а я двинулся следом.

— По доске? — съехидничал я.

— По прямой, — сказала Ленор.

Мы обулись и в последний раз окинули взглядом лабиринт, но тот уже от нас отвернулся. Мы провозились дольше, чем думали: сгущались сумерки, остро пахнУло землей. Из полутьмы донесся дальний вскрик ворон, еле слышный. Где-то залаяла собака, а по ту сторону дороги уже горели окошки фермы «Троя».

Интересно, это вся жизнь такая странная или только я один? Ну вот, думал я, вот и конец начала. А рассудок твердил: уж не начало ли конца?

— Жалеешь? — спросила Ленор.

— Нет, — сказал я. — Ну что ты!

— Врешь. Ну и ладно. Все равно это — из тех вещей, что я не могла не сделать.

Приехали мы туда потому, что Ленор захотела привезти меня в какое-то особое место, но не сказала заранее, куда именно. Поэтому я захватил с собой камеру, благодаря чему и могу теперь сообразить, где же мы побывали. А еще Ленор отломила от старца хвойную веточку, по которой я и опознал его со всей определенностью. Ей, видно, и в голову не пришло, что он может обидеться. Она к этому дереву прикоснулась; я — нет. Я, конечно, помешан на идеях и образах, но его я не тронул. Иногда, глядя на себя в зеркало по утрам или просыпаясь посреди ночи, я об этом задумываюсь.

Там, где дорога Ардли-Сомертон пересекается с шоссе B430, стоит нормандская церковь с остроконечной башенкой и двускатной крышей. Построена она из котсволдского известняка, и, заглянув в певзнеровский «Справочник по архитектуре Оксфордшира», я заключил, что это церковь Сент-Мэри. Росли ли там на кладбище тисы? Точно не знаю. Я иду по жизни, не всегда понимая, что вижу. Ферма «Троя», в чьих владениях находится лабиринт, который мы прошли, сложена из того же котсволдского камня. Роскошные постройки и пристройки явно пережили не одно поколение. Хотел бы я знать, каково это — быть владельцем древнего лабиринта?

По дороге из Лондона на M40 было скучно и серо — грузовики с прицепами да мчащиеся навстречу мили, и только небо в духе ван де Велде как-то развлекало глаз. На обратном пути желтые фонари открыли точку исчезновения, и мы исчезали в ней миг за мигом.

Но лабиринт и прогулка по нему не исчезли. Я сказал Ленор, что готов к этому, что хочу этого, а после — что ни о чем не жалею. Но впоследствии я часто ловил себя на том, что качаю головой и вопрошаю, подчас и вслух, если рядом никого не было: «Зачем же я это сделал?»
20

ТЕМНАЯ ДОРОГА

— В туалет ходила, — объяснила она. — А ты думал, я совсем ушла?

— Мне бы и в голову не пришло, что ты можешь оставить меня допивать это все в одиночку.

Я не успел уловить, как все вокруг стихло и замерло, но теперь заметил, как зал оживает вновь и все возвращается на места — светильники и цветные огоньки, силуэты, движущиеся и неподвижные, и музыка, и голоса, и дым. Случалось ли такое и прежде? Мы сели, подняли стаканы виски, выпили, поставили стаканы и уставились друг на друга.

— Ты обещала что-то сказать, — напомнил я.

— Что?

— Ну да. — Она отхлебнула пива, потерла щеки, провела рукой по волосам. — Не так-то это просто, потому что я запуталась между зазорами и незазором и кое в чем память меня подводит. Но с другой стороны, что плохого в ложных воспоминаниях, если никому от них никакого вреда, а тебе — хорошо?

— Ну да, пожалуй.

— Слишком уж многое в жизни устроено так, словно едешь по темной дороге и только то и видишь, что ухватят лучи от фар.

— Но если ехать вперед, — возразил я, — то будешь знать, что осталось позади, в темноте.

— Не мог бы ты сделать для меня один зазор?..

— Конечно, Амариллис, но какой?

— Зазор с видом на одну темную дорогу в Америке…

— В Америке? А точнее?

— Точно не знаю. Может, Мэн, может Массачусетс. Ты бывал в тех местах?

— Да.

— Совершенно пустынная дорога, невесть куда и невесть откуда. Помню только сосенный лес по обе стороны.

— Что? — встрепенулась Амариллис.

— Извини. Ты сказала — «сосенный лес».

— По-моему, в тех краях так и говорят. Ну вот, по обе стороны — сосенный лес. А на обочине — маленькая бензозаправочная станция, белая, с красной крышей и красным куполком. И маленькая вывеска с красной крылатой лошадкой. На вывеске надпись — «МОБИЛГАЗ», а подвешена она сбоку на высоком фонарном столбе. Рядом три красных насоса с белыми светящимися шарами наверху, тоже с крылатыми лошадками. Вечер, летний вечер, небо еще светлое. Фонарь над вывеской освещает ветви ближних сосен. Такой неподвижный летний вечер, такая пустынная дорога, от машины до машины — целая вечность. У насоса стоял человек, и из-за него все казалось еще пустынней. Он был в жилете и при галстуке. В белой рубашке. — По щекам Амариллис покатились слезы.

— Ты что плачешь, Амариллис?

— Эти светящиеся шары, и фонарь над вывеской, и небо совсем еще светлое…

— Амариллис! То, что ты описала, — это картина Эдварда Хоппера. Называется «Бензин»⁶⁸.

— Ну, знаешь, я же не виновата, что он нарисовал эту дорогу и заправочную станцию! Я была там с родителями на каникулах, лет в пять или шесть, а может в семь, и у меня это прямо стоит перед глазами.

— Ладно, попробую сделать зазор с Эдвардом Хоппером. А есть на этой дороге что-нибудь еще, что не попало в картину?

— Ну почему ты называешь это картиной?

— Ничего не попишешь, это и есть картина, и очень известная. Ты, должно быть, видела репродукцию, и она у тебя превратилась в ложное воспоминание. Тебе сколько лет?

— Двадцать восемь.

— Так, сейчас у нас девяносто девятый год. Значит, ты родилась в семьдесят первом. Допустим, в Мэне или Массачусетсе ты побывала в семь лет — это получается семьдесят восьмой. Едва ли к тому времени такие насосы еще оставались в Америке. Да хоть бы и в Тибете. Ты ведь наверняка видела репродукции картин Хоппера?

— Не помню, — буркнула она сердито.

— Не могу представить, чтобы человек, который играет Шопена, не знал Эдварда Хоппера!

— Знаешь ты кто? — сказала она. — Коб от снультуры, вот кто. Сноб. От культуры.

— Точно! А я и не догадывался. Но все-таки, что там дальше по этой дороге? Если она вообще хоть куда-то ведет.

— Давай все по порядку. Ты сначала выведи меня на эту дорогу, а уж там мы пойдем и посмотрим, что дальше.

— Если это будет мой зазор, очень может статься, что дальше кустов мы не дойдем.

— Значит, вот я для тебя кто? Кукла, чтобы развлекаться в зазорах?

— Ты для меня много кто, не только это. Попробуй только скажи, что я не подкатывался к тебе в незазоре. Но незазорной куклой для меня ты, кажется, быть не хочешь.

— Я думала, ты не такой.

— Какой это не такой? Конечно, я не такой, как лошадь, или там крокодил. Но в некоторых отношениях я точно такой же, как все мужчины.

— Не смей говорить со мной об отношениях, — изрекла она с невыразимым достоинством. — Вопрос в другом. Ты устроишь мне зазор с этой дорогой или нет?

— Конечно, да. И все-таки я не понимаю, Амариллис, почему ты не отправишься туда сама? Твои воспоминания… они же такие зрякие, язкие… я хочу сказать, зримые. То есть яркие. Так почему бы тебе не…

— А тебе бы только выспрашивать да выпытывать. Ну сколько раз повторять: если я сама устраиваю зазор, я попадаю опять на ту автобусную остановку, а я туда не хочу. Ясно? Или у тебя и с этим проблемы?

— Никаких проблем, дорогая. Ваша прихоть для меня закон. На медных скрижалях. Бр-р-р-р… На каменной доске.

— То-то. Договорились, значит. Увидимся в твоем зазоре, если дашь себе труд постараться.

— Значит, опять ко мне?

— По-моему, ты теперь и сам управишься. Давай только догримся, когда пойдем спать, ладно?

— Как-как ты сказала — догримся?

— Не-ечаво все повтрять за мной. Два часа — пойдет? Два ноль-ноль, значит.

— Во, и праильно. Давай провожу тебя домой. Ты, наверно, подустала, разволновалась что-то.

— Спасибо тебе, — сказала она прочувствованно. — Вижу, ты настоящий друг. Но если б ты поймал мне такси, я б лучше так. Прости пожалста, от меня одно беспокойство.

— От тебя? Беспокойство? Да ничего подобного!

Мы поцеловались, пообнимались немного, я поймал такси, усадил ее и отправил. Какой адрес она назвала водителю, я не расслышал. И ее фамилии я так и не знал до сих пор.

ЖЕНЩИНЫ-ПТИЦЫ

Туми имел в виду мою выставку в галерее Фэншо 1994 года, получившую в общем неплохой отклик в прессе и распродавшуюся, к моему удивлению, на ура. Прежде мне не удавалось продать больше двух-трех картин за выставку. Отыскав тему, из которой можно слепить что-то интересное, я обычно не сразу с ней расстаюсь; так было с «Дон Кихотом», так было и с «Неистовым Роландом». Если бы я нарисовал шесть версий Анжелики, спасаемой доблестным Руджеро от морского чудовища⁷¹, наверное, продались бы все шесть, но в то время я еще не осознал коммерческий потенциал рабства и скотства.

У Ленор на счет моих женщин-птиц было свое мнение.

— Христа ради! — возмутилась она. — Если ты боишься женщин, так почему сразу не объявишь себя гомиком? К чему эта возня с гарпиями?

— Любой мужчина в здравом уме боится женщин, — возразил я. — Ты просто завидуешь. У тебя ведь нет своей галереи, да и, наверное, не будет никогда: ты же ничем не занимаешься, кроме своих блокнотов. Хоть бы одну картину дописала.

— Знаешь, какая между нами разница, зануда ты несчастный? Я учусь видеть, а ты учишься продавать. Все на продажу — как с этими птицебабами.

— Ничего подобного. Я исследую тему, которая того заслуживает, а ты вцепилась в свои образы и боишься, как бы их кто не увидел. Вдруг кому-то не понравится? Вдруг кто-то скажет, что ты не настолько хороша, как тебе нужно? А кстати, ту картину с человечком в лабиринте ты довела до ума?

— Да я и не думала ее дописывать, ты, тупица! Для него прогулка так и не кончилась.

— Ага, он все гуляет, а ты все болтаешь языком. Да только кому нужны эти разговорчики, кроме тебя самой?

— Отлично. Ты от меня больше ни звука не услышишь. Нет, только один — как я захлопну за собой твою дверь. Цацкайся дальше со своими гарпиями — я ухожу.

— На веки вечные?

Вместо ответа громыхнула входная дверь.

Но это был еще не конец: на следующий день Ленор мне позвонила и я повел ее обедать в «Синего слона». Зеленая листва, тихий плеск фонтана и влажность, как в дождевом лесу, подействовали на нас обоих успокоительно. То, что нас разделяло, готово было извергнуться в любой момент, как спящий вулкан. Правда, в тот раз дело обошлось лишь тоненькой струйкой лавы, но сомнений больше не было: этот горный склон — не самое удачное место для пикников.