Конец формы Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Глава тридцать четвертая

В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил

военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки

словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу.

Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло

табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство,

что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня

было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели

какие-то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали

смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я

не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял

драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была

газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть

про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и

был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.

На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не

было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из

вагона со своим чемоданом, - это был чемодан Сима, очень легкий, потому что

в нем не было ничего, кроме двух сорочек, - и постоял на перроне под дождем,

пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает

ли он, какие отели еще открыты. "Гранд-отель" был открыт, и

"Дез'иль-Борроме", и несколько маленьких отелей, которые не закрывались

круглый год. Я пошел под дождем к "Дез'иль-Борроме", с чемоданом в руке. Я

увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать

в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу

с зонтиком и был очень вежлив.

Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над

озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень

красиво. Я оказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная

кровать, letto matrimoniale (1), с атласным одеялом. Это был очень шикарный

отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в

бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел

соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на

вкус.

второй мартини.

- Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.

- Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.

- Как ваша рыбная ловля?
---------------------------------------

(1) Супружеское ложе (итал.).

(2) В штатском (итал.).
- Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто

попадаются великолепные форели.

- Вы получили табак, который я вам послал?

- Да. А вы не получили моей открытки?

Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об

американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его

где-нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.

- Я вам достану где-нибудь, - сказал я. - Скажите, вы не встречали в

городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.

- У нас в отеле таких нет.

- Они сестры из военного госпиталя.

- Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они

остановились.

- Одна из них - моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.

- А другая - моя жена.

- Я не шучу.

- Простите за глупую шутку, - сказал он. - Я не понял.

Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль

и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском.

Наконец бармен вернулся.

- Они в маленьком отеле возле вокзала, - сказал он.

- А что, сандвичи у вас есть?

- Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.

- У вас совсем пусто?

- Ну, кое-кто есть, конечно.

Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не

пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие

цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом,

сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном

окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал

мне какой-то вопрос.

- Не надо говорить о войне, - сказал я.

Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было.

Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не

было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство,

как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас

происходит в школе.

Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из

коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел

узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то

рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.

- Господи! - сказала она.

- Здравствуйте! - сказал я.

- Как, это вы? - сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она

слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я

сел за их стол.

- Вот так история! - сказала Фергюсон. - Что вы тут делаете? Вы

обедали?

Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня

прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.

- По какому это вы случаю в муфти? (1) - спросила Фергюсон.

- Я попал в Кабинет.

- Вы попали в какую-нибудь скверную историю.

- Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.

- Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали

эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.

Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.

- Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
---------------------------------------

(1) Муфти - домашнее платье, которое носят должностные лица вне службы

(ост.-инд.).
- Я его терпеть не могу, - сказала Фергюсон. - Он только погубил вас

своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.

- Зато шотландцы - нравственный народ, - сказала Кэтрин.

- Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.

- Разве я коварный, Ферджи?

- Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском

мундире и плаще.

- Я уже снял итальянский мундир.

- Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли

в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.

Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.

- Мы оба намерены улизнуть, - сказала она.

- Вы друг друга стоите, - сказала Ферджи. - Мне стыдно за вас, Кэтрин

Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.

- Не надо, Ферджи, - сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. - Не

ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.

- Уберите руку, - сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. - Если б вы не

потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком

месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого,

что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.

Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она

встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.

- Мне все равно, - всхлипывала Фергюсон. - Только это все ужасно.

- Ну, ну, Ферджи, - утешала ее Кэтрин. - Я буду стыдиться. Не плачьте,

Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.

- Я не плачу, - всхлипывала Фергюсон. - Я не плачу. Только вот как

вспомню, что с вами случилось. - Она посмотрела на меня. - Я вас ненавижу, -

сказала она. - Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный

американский итальянец. - Ее нос и глаза покраснели от слез.

Кэтрин улыбнулась мне.

- Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.

- Вы неблагоразумны, Ферджи.

- Я сама знаю, - всхлипывала Ферджи. - Не обращайте на меня внимания. Я

так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были

счастливы.

- Мы и так счастливы, - сказала Кэтрин. - Вы моя хорошая Ферджи.

Фергюсон снова заплакала. - Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как

сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?

- Нет, - сказал я. Кэтрин смеялась.

- Ничего нет смешного, - сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.

- Мы поженимся, Ферджи, - сказала Кэтрин, чтоб доставить вам

удовольствие.

- Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.

- Мы были очень заняты.

- Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.

Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг

разобиделась.

- Теперь вы, конечно, уйдете с ним?

- Да, - сказала Кэтрин. - Если он захочет.

- А как же я?

- Вы боитесь остаться здесь одна?

- Да, боюсь.

- Тогда я останусь с вами.

- Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше

видеть.

- Вот только пообедаем.

- Ферджи, будьте благоразумны.

- Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.

Уходите оба.

- Ну, пойдем, - сказал я. Мне надоела Ферджи.

- Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я

так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! - Она

всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.

- Мы останемся до конца обеда, - сказала Кэтрин. - И я не оставлю вас

одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.

- Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. - Она вытерла

глаза. - Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы.

Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все

уладилось.

Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и

наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в

комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких

простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не

один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда,

- все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда

просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине

хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно

чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда

не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни

среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин,

но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это - худшее одиночество. Но

тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда

были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что

днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если

человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно

страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью

было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен

убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и

многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он

убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без

разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и

тебя убьют, только без особой спешки.

Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал

в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу

тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки,

усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном

свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то

увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.

- Ты уже встал, милый? - сказала она. - Какой чудесный день!

- Как ты себя чувствуешь?

- Чудесно. Как хорошо было ночью.

- Хочешь есть?

Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском

солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.

- А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.

- Нет, - сказал я. - Теперь я не хочу.

- Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?

- Я не хочу читать об этом.

- Как жаль, что я не была с тобой, я бы, тоже все это знала.

- Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.

- А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?

- Меня, вероятно, расстреляют.

- Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.

- Я уже об этом подумывал.

- Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал

из Местре в Милан?

- Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.

- А это не было опасно?

- Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.

- Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно

делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?

- Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.

- Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?

- Буду стрелять.

- Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не

уедем отсюда.

- Куда нам ехать?

- Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но

только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.

- В том конце озера - Швейцария, можно поехать туда.

- Вот и чудесно.

Снова собрались тучи, и озеро потемнело.

- Если б не нужно было всегда жить преступником, - сказал я.

- Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем

жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.

- Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.

- Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из

армии. Это ведь только итальянская армия.

Я засмеялся.

- Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.

Немного погодя Кэтрин сказала:

- Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?

- Нет, - сказал я. - Когда я с тобой, - нет.

- Ты очень глупый мальчишка, - сказала она. - Но я не дам тебе

распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.

- Великолепно.

- Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я

тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно

жить.

- Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.

- Давай не будем ни о чем думать.

- Давай.