Изменение начинается с отличия от других

Изменение начинается с отличия от других

Вы должны набраться смелости и сказать себе: «Я не хочу быть посредственностью. Я – другой. Я – фантастическая личность с фантастическим будущим. Скучная жизнь – не для меня.» Повторяйте эти утверждения! Не ждите ни минуты, начинайте прямо сейчас! Если вы одни, встаньте и выкрикните их в полный голос! Часы идут, и время уходит. С этого момента вы должны думать, говорить и действовать позитивно, не позволяя страху перед неудачей овладеть вами.

Если вы чувствуете себя измученным и пугливым, то, возможно, в вашей жизни не хватает приключений. Нет ничего хуже, чем катиться по наезженной колее. Спать каждую ночь в одной и той же постели, обедать в одних и тех же ресторанах, встречаться с одними и теми же людьми, ходить на работу одной и той же дорогой, каждый день делать одно и то же – полное безумие. Это разрушает способность к творчеству; такой образ жизни достаточно быстро заставит вас постучаться в дверь к психиатру. Люди, затянутые в этот круговорот, и есть те пленники пристрастного мышления, о которых я упоминал раньше. Это те, кто говорит: «В один прекрасный день я...» Они – страшащиеся малейших перемен.

Перемена не означает, что вы должны игнорировать окружающих или преисполниться чувством превосходства перед семьей и друзьями. Перемена означает провозглашение вашего права говорить и действовать для себя и делать необходимое для вашего счастья.

Конфуций облек это в такую форму: «Те, кто пребывает в постоянном счастье, должны пребывать в постоянном изменении». Ваше счастье идет на пользу всем остальным.

Первым делом нужно прекратить сопротивляться пере­менам. Учитесь встречать и радоваться им. Погода меняется. Ваша компания меняется. Состав правительства меняется. То же самое происходит со всем обществом. Все вокруг постоянно меняется, так зачем сопротивляться переменам? Почему бы не стать одним из тех, кто говорит: «Посмотрим, что можно изменить, чтобы улучшить положение»?

Производите правильные изменения. Правильные изменения всегда позитивны. Начните с мелочей и продолжайте до тех пор, пока перемены не станут стилем вашей жизни. Не цепляйтесь за одно и то же. Смените мебель... Поменяйте стиль одежды. Еще что-нибудь. Переставьте вещи в комнате, квартире или доме.

Вы поняли, что сопротивляетесь этому? Если это так, то, значит, вас пугают перемены. Помните: единственный способ преодолеть страх – делать то, чего вы больше всего боитесь. Если вы боитесь перемен, то вы должны их совершать!

Поменяйте прическу или макияж. Попробуйте какую-нибудь новую еду.

Измените имидж. Перемена – это привычка. Вся ваша жизнь управляется привычками. С самого детства вы приучили себя к определенным реакциям. Изменение вашей жизни означает перемену ваших привычек. Иногда это может быть неприятным, но такие неприятности недолговечны.

Чтобы избавиться от дурных предчувствий, думайте о конечной выгоде, которую вы извлечете из перемен. Сосредоточивайтесь на выгодах, а не на страхах и предполагаемых лишениях. Перечислите преимущества перемен и запишите их на листе бумаги. Каждый день читайте этот список и думайте о том хорошем, что вам принесут перемены.

Смотрите на все происходящее с вами как на шанс измениться к лучшему. Думайте о возможных позитивных последствиях. Если вы перестанете сопротивляться, примете перемены и начнете осваивать новый, более позитивный опыт, то с вами обязательно случится что-нибудь хорошее. Оно происходит, когда вы готовы к переменам.

Именно в этот период психологи и психиатры обратили внимание на специфические расстройства, которые возникают в результате психологических травм. Такие, например, как «невроз безработицы» у европейцев и американцев, долгое время безуспешно пытавшихся найти работу. Несмотря на то, что государственное пособие многим позволяло жить хотя и бедно, но не голодать, среди них начали учащаться случаи психологических нарушений, связанных с утратой смысла жизни.

После Второй мировой войны, разрушившей промышленность и уклад жизни почти во всей Европе, США резко вырвались вперёд по уровню жизни большинства населения. На фоне успешного решения материальных проблем стало отчётливо заметно, что карьерный рост и благосостояние отнюдь не гарантируют душевного равновесия. Американские психологи описали «воскресные неврозы», когда после недели напряжённой работы успешный менеджер просыпается в выходной в своём благоустроенном доме и ощущает непонятную пустоту, которую не могут заполнить ни жена, ни дети, ни домашние заботы.

Подобные и другие факты и наблюдения объяснила теория стремления к смыслу Виктора Франкла. Человеком движет в первую очередь желание найти смысл в своём существовании. Невозможность это осуществить лежит в основе многих психических болезней и самоубийств, является одной из причин преступности, насилия, алкоголизма, наркомании.

В молодости Франкл несколько лет работал с людьми, пытавшимися покончить с собой. Их выписывали из больницы лишь в том случае, если они отказывались от суицидных намерений. Но как узнать, действительно ли человек начал ценить жизнь или только и ждёт, чтобы, выйдя из больницы, вновь попытаться умереть? Все пациенты уверяли, что хотят жить. Франкл обращался к каждому с вопросом: «Почему вы раздумали покончить с собой?». Тех, кто говорил, что лишь теперь понял, насколько небезразлична его жизнь родным, или называл важное дело, которое, кроме него, никто не способен сделать, Франкл выписывал. Тех же, кто клялся, что передумал, но тем не менее затруднялся внятно объяснить почему, оставлял продолжать лечение.

Дальнейшие события в жизни Франкла привели его к ценным открытиям и стали лучшим подтверждением жизненности формирующегося учения о человеке. После насильственного присоединения Австрии к фашистской Германии Франклу, как и сотням тысяч австрийских евреев, грозила отправка в лагеря смерти. Ему, высококлассному психиатру и психологу, удалось получить визу на въезд в США. И всё же после долгих колебаний он решил остаться, чтобы поддержать престарелых родителей, которые не могли с ним уехать. Его жертва имела смысл. Оба умерли хотя и в концлагере, но на руках у сына.

За четыре года, проведённые в концлагерях (большую часть времени в одном из самых страшных – Аушвице, или Освенциме), Франкл наблюдал множество людей. И убедился: в чудовищных, нечеловеческих условиях долго держатся отнюдь не самые крепкие и сильные. А те, кто не теряет надежды, живёт ради чего-то: увидеть родных или близких, найти и вырастить ребёнка, вернуться к любимому делу и т. п. То есть наличие смысла оказалось важнее здоровья и физической силы. И жизнь самого Франкла имела смысл, ведь он хранил рукопись книги с первым вариантом учения о смысле и заботился сначала о том, чтобы она уцелела, а потом, когда это не удалось, надеялся восстановить утраченный текст. Кроме того, Франкл верил, что жена, с которой его разлучили в лагере, жива и после освобождения они встретятся.

В том, что Франкл выжил, сошлись случайность и закономерность. Случайно он не попал ни в одну из групп, отправляемых на уничтожение. Закономерно то, что Франкл прошёл через всё, сохранив свою личность, своё «упрямство духа», как он называл способность человека не поддаваться обстоятельствам, не ломаться под ударами, которые обрушиваются на тело и душу. В концлагерях получило проверку и подтверждение его учение о человеке, и вряд ли удастся найти хотя бы одну философскую или психологическую теорию личности, которая выстрадана и оплачена её создателем столь дорогой ценой.

После освобождения, оставшись один (жена погибла в концлагере), Франкл обрёл новый смысл жизни. Он помогал людям находить смысл в их жизни. Учёный выпустил одну за другой десяток книг. Учение о смысле отвечало на запросы эпохи и потому смогло помочь миллионам больных и здоровых людей. Мировосприятие, которое пропагандировал Франкл, было основано на философии человеческой ответственности. Психолог назвал его трагическим оптимизмом. Оптимизмом – поскольку это вера в возможности человека, в лучшее в нём. Трагическим – поскольку часто зло оказывается сильнее или даже предпочтительнее для человека. Смысл нужно не просто искать, за него приходится бороться, и борьба эта нелегка.

Стремление к поиску и реализации человеком смысла своей жизни Франкл рассматривал как потребность, от рождения присущую всем людям и являющуюся основным двигателем поведения и развития личности. Отсутствие смысла жизни ввергает человека в состояние, названное Франклом экзистенциальным вакуумом.

Смысл жизни человек не изобретает, а находит в мире, в объективной реальности. Утверждая уникальность и неповторимость смысла жизни каждого человека, Франкл тем не менее отвергал некоторые варианты философии жизни. Так, смыслом жизни нельзя считать наслаждение, ибо это внутреннее состояние субъекта, а смысл обнаруживается всегда в мире. По той же логике человек не может стремиться к счастью, он может искать лишь причины для него. Борьба за существование и стремление к продолжению рода имеют смысл постольку, поскольку сама жизнь уже обладает каким-то независимым от этого смыслом.

Обрести смысл способен любой человек, независимо от пола, возраста, интеллекта, образования, характера, среды и религиозных убеждений. Хотя смысл жизни каждого уникален, существуют обобщённые, типичные ценности, которые делают жизнь осмысленной. Три группы ценностей, описываемые Франклом, раскрывают три способа наполнить жизнь смыслом. Это можно сделать с помощью творчества – через то, что человек даёт жизни; посредством переживания – через то, что мы берём от мира (например, переживание любви); благодаря позиции, которую мы занимаем по отношению к судьбе, если не в состоянии её изменить.

Основной способ реализации ценностей творчества – труд. Смысл труда заключается, прежде всего, в том, что человек делает сверх предписанных ему служебных обязанностей, что привносит как личность в свою работу. Очень часто смысл жизни является человеку через ценности переживания: восхищение красотой природы; восторг, испытываемый при созерцании произведения искусства; волнение, возникающее при звуках любимой мелодии. Богатым потенциалом из числа ценностей переживания обладает любовь – переживание другого человека в его неповторимости и уникальности. Главный пафос и новизна подхода Франкла связаны с третьей группой ценностей – ценностей отношений; им психолог уделял наибольшее внимание. К ценностям отношений человек прибегает, когда оказывается во власти обстоятельств, которые не в силах изменить. Но он свободен занять осмысленную позицию по отношению к самой тяжёлой ситуации и придать переживанию глубокий жизненный смысл. Как только мы добавляем ценности отношений к перечню возможных категорий ценностей, писал Франкл, становится очевидным, что человеческое существование никогда не оказывается бессмысленным по своей сути. Каждая жизнь сохраняет смысл до конца – до последнего дыхания человека.

Франкл предлагал отказаться от абстрактной постановки вопроса о смысле жизни. Существует лишь конкретный смысл жизни той или иной личности в данный момент. «Ставить вопрос в общем виде – всё равно что спрашивать у чемпиона мира по шахматам: «Скажите, маэстро, какой ход самый лучший?». Любая ситуация несёт в себе смысл разный для разных людей, но для каждого единственно истинный. Интуитивно отыскивать единственный смысл, кроющийся в ситуации, по Франклу, способна совесть. Этот «смысловой орган» помогает человеку найти даже смысл, противоречащий сложившимся ценностям, когда они уже не соответствуют быстро изменяющимся ситуациям. Человек свободен, если его поведение определяется прежде всего ценностями и смыслами, не поддающимися давлению жизненных обстоятельств.

Найти смысл – полдела; необходимо жить в соответствии с уникальным смыслом своей жизни. Человек несёт за это ответственность. Тем не менее, он так и не знает до самого последнего мгновения, удалось ли ему действительно осуществить своё предназначение. Приходится мириться с невозможностью охватить бытие в целом, познать его сверхсмысл, который существует независимо от жизни отдельных индивидов.

(Энциклопедия для детей. Том 18. Человек. Ч. 3.

Духовный мир человека /под ред. Е. Ананьева, Т. Каширина. – М.: Аванта+, 2004.)
Красивая упаковка

Вам нравится красивая упаковка? Большинству из нас нравится. У меня появилась интересная мысль насчет красивой упаковки, когда во время своей поездки я зашел в большой универмаг. Я смотрел на какие-то товары, а у соседнего прилавка некая леди искала особенное модное мыло. Это было не то мыло, которое вы покупаете для обычного пользования. Каждый кусок был завернут в прозрачную бумагу и помещен в картонную коробочку, завернутую в свою очередь в прозрачную бумагу, блестящую и крепко прилегающую. Эти маленькие коробочки с мылом были расположены на картонном подносе, также обтянутом красиво раскрашенной прозрачной пленкой. Все это было перехвачено изящной бумажной лентой с бантом и крошечным букетиком искусственных фиалок. Внушительный пакет для трех кусков мыла, все предназначение которых – сделать вас чистым.

Не так ли происходит со многим и в нашей жизни? Вот мыло, совершенно нормальное, полезное мыло, обернутое так много раз, что мы начинаем терять представление о его первоначальном предназначении. Первоначальное предназна­чение этой упаковки – обеспечить человека мылом, которым моются. Однако мыло было столько раз завернуто и перезавернуто, что в конечном итоге можно потерять пред­ставление о его основной функции. В нашей жизни мы часто так заняты упаковкой, наворачиванием следующего слоя подарочной бумаги на предыдущий, что теряем представление об основном материале. Я имею в виду саму суть жизни. Слишком часто мы так заняты работой, домом, семьей, финансами, что теряем представление о том, чем являемся сами. Видите ли, под мишурой ежедневного существования забывается, что мы являемся живым выражением самой Жизни. Вы есть живое выражение самой Жизни и когда вы поймете это, то начнете жить по предназначению, и эта жизнь превзойдет все ваши самые буйные фантазии.

(Энтони Р. Секреты уверенности в себе.

Berkley books New York: «МИРТ», 2005).
Занятие 6.
Чокан Валиханов: Блестящий метеор над нивой востоковедения
Замечательному казахскому путешественнику и учёному Чокану Валиханову волею судеб было суждено не дожить и до 30 лет. Выдающийся русский востоковед, академик Н.Веселовский писал о нём: «Как блестящий метеор, промелькнул над нивой востоковедения потомок киргизских ханов и в то же время офицер русской армии Чокан Чингисович Валиханов. Русские ориенталисты единогласно признали в лице его феноменальное явление и ожидали от него великих и важных откровений о судьбе тюркских народов, но преждевременная кончина Чокана лишила нас этих надежд». За неполных тридцать лет он сделал то, что другие не смогли сделать за всю свою жизнь.

Чокан – чингизид, правнук знаменитого Аблай-хана и внук султана Вали-хана, родился в ноябре 1835 года в семье султана Чингиса в крепости Кушмурун (ныне Семиозёрный район Костанайской области). Ему дали мусульманское имя Мухаммед Ханафия. Его мать дала ему своё имя – Чокан, которое превратилось затем в общепризнанное. Мальчик выучился читать в четыре года, уже в детстве овладел арабским языком. Осенью 1847 года он был принят на учёбу в Сибирский кадетский корпус в городе Омск, бывший своего рода Царскосельским лицеем для азиатской части России, в котором оказался одним из самых способных учеников. По окончании в 1853 году кадетского корпуса корнет Чокан Валиханов поступил на службу адъютантом генерал-губернатора Степного края Г.Х.Гасфорта. Но молодого офицера мало привлекала служба в Омске. Его манят исследования неведомых тогда стран, раскинувшихся за обширными степями и высокими горами Центральной Азии. В 1856 году Чокан с небольшим русским военным отрядом, преодолев горы Заилийского Алатау, совершил свою первую научно-исследовательскую и этнографическую экспедицию к кыргызам озера Иссык-Куль, побывал в пограничных районах Джунгарии, посетил Кульджу. Его поразили водные просторы величайшего горного озера мира, окружённого величавыми заснеженными горами. В путешествии он ведёт подробный дневник, собирает образцы горных пород и растений, знакомится с бытом и обычаями кочевых кыргызских племён, населяющих эти места, записывает их сказки и легенды. Им был собран большой по объёму материал для словаря кыргызского языка, записано и переведено много кыргызских былин и песен. Важным результатом его поездки к кыргызам стало открытие учёному миру и широкой общественности величайшего памятника кыргызского устного творчества, насчитывающего 10 миллионов строк, – эпоса «Манас». Он явился первым исследователем, который записал, а впоследствии перевёл на русский язык отдельные главы эпоса. Валиханов оценил его как выдающееся произведение восточной устной традиции, кыргызского фольклора. Именно ему принадлежит определение, данное им «Манасу» как степной «Илиаде». А продолжение «Манаса», поэму «Семетей», он охарактеризовал как восточную «Одиссею». В результате этих поездок им были написаны «Дневник поездки на Иссык-Куль», «Записки о кыргызах», «Очерки Джунгарии».

Чокан Валиханов был незаурядной личностью, обладавшей и многими другими талантами. В частности, он стал также первым художником своего народа. Ещё в детстве, в крепости Кушмурун он много общался с военными топографами и в их лице обрёл первых квалифицированных учителей рисования. От рисунков карандашом и тушью он перешёл к акварели. Сохранилось большое количество этнографически точных жанровых, портретных и пейзажных зарисовок, иллюстри­ровавших его научные и путевые дневники. Он оставил после себя также немало станковых рисунков и акварелей.

Важное место в его короткой жизни занимали взаимоотношения с учёными, представителями творческой интеллигенции, общественными деятелями России. Он поддерживал тесные контакты с знаменитым географом П.П.Семёновым-Тянь-Шаньским. В 1854 году Чокан Валиханов познакомился с писателем Ф.М.Достоевским и способствовал его досрочному освобождению из ссылки. Дружеские отношения с классиком русской литературы прошли через всю его дальнейшую жизнь. Писатель в одном из писем Валиханову писал: «Я Вам объявляю без церемоний, что я в Вас влюбился. Я Вас так люблю, что мечтаю о Вас и судьбе Вашей по целым дням». Он поддерживал тесные контакты с известным востоковедом К.К.Гутновским, крупнейшим китаеведом своего времени А.В. Васильевым, поэтами А.Н.Майковым и В.Курочкиным, известным путешественником и исследователем Центральной Азии Г.Н.Потаниным и многими другими. Большое впечатление на него произвело знакомство с Н.Г.Чернышевским. «Какой замечательный человек этот Чернышевский, – писал он, – и как хорошо он знает жизнь не только русских. Я после беседы с ним окончательно укрепился в том смысле, что мы без России пропадём». «Чернышевский – наш друг, – констатирует он и добавляет: - Без русских – это жизнь без просвещения, в деспотии и темноте. Без русских – мы только Азия и ничем другим без неё не сможем быть».

Чокан Валиханов работал, не щадя себя, не думая о здоровье. В результате нечеловеческого напряжения, простуд и тягот, перенесённых им во время путешествий, он заболел туберкулёзом и умер 10 апреля 1865 года, в урочище Алтын-Эмель (ныне в Талды-Курганской области Казахстана), не дожив и до 30 лет. Народу Казахстана досталось его обширное научное наследие, лишь часть которого была опубликована в пяти томах. Менее тридцати лет пребывания в этом мире отвела ему судьба, но и за этот краткий по историческим меркам период времени он проявил себя как необычайная, яркая личность, жизнь которой была отдана без остатка науке и служению своему народу.

Раннее детство у Ге­нрика складывается вполне благополучно. Его отец, извест­ный варшавский адвокат, имеет богатую клиентуру, обеспечи­вает семье высокий уровень жизни. Мальчик растет, окружен­ный заботой и вниманием родителей. Правда, его матери иногда кажется, что Генрик несколько приотстает в своем раз­витии от сверстников. Сам он потом напишет: «Я был ребен­ком, который может играть один и которого дома не видно. Кубиками (кирпичиками) я начал играть с шести лет, а пере­стал в четырнадцать...»

Словно заканчивая какой-то давний спор с самим собой, подросток Генрик однажды заявляет своим род­ным: «Итак, буду не писателем, а врачом. Литература – это слова, а медицина – дело...»

Одна из энтузиасток библиотечного дела тех лет вспоминает:

«Зимой 1902 года по субботам и воскресеньям я выдавала книги в бесплатной библиотеке на Теплой улице. Вместе со мной выдавал книги студент-медик Генрик Гольдшмит, блон­дин с рыжеватой бородкой и умным взглядом синих глаз. В субботу вечером читальня буквально ходуном ходила, столько в нее набивалось детворы. Генрик Гольдшмит, не повышая голоса, умел подчинить се­бе эту стихию. Казалось, он знает давно не только каждого из этих мальчуганов, но и знает все о них. Гениальны, неповтори­мы были его беседы с этими варшавскими гаврошами...

В 1904 году в журнале «Голос» («Глос») стала печататься повесть Януша Корчака «Дитя гостиной». Мы с нетерпением ждали ее продолжения...». Нет сведений, как именно проходило чтение и обсуждение прочитанных глав этой повести в библиотеке на Теплой улице. Но нетрудно представить, каково было изумление взрослых и юных посетителей библиотеки, когда они узнали, что автор по­вести «Дитя гостиной» и студент-медик Гольдшмит – одно и то же лицо!.. Оказалось, что Генрик, избрав профессию врача, все-таки не расстался с детской мечтой стать писателем...

Теперь лишь историки педагогики да знатоки польской ли­тературы помнят, кто такой Генрик Гольдшмит. Януша Корча­ка знает весь мир... За свои шестьдесят четыре года он написал много повестей (запомним название еще одной из них – «Банкротство юного Джека»), пьес, статей. Почти все они про детей или для детей. Одна­ко из всего им написанного самой детской вещью, наверное, можно считать его замечательную сказку «Король Матиуш Пер­вый».

Способный от природы, дважды стажировавшийся за гра­ницей, доктор Гольдшмит успешно начинает карьеру столич­ного врача-педиатра. Его услугами, не скупясь на гонорары, год от года все охотнее пользуются богатые и влиятельные люди Варшавы: графы, адвокаты, прокуроры, генеральши... В Польше все люди с таким положением и такими доходами, как у него, лето проводят обычно на загородных виллах или на бе­регу южного лазурного моря. А доктор Гольдшмит – подумать только! – уже несколько лет подряд проводит свои отпуска за городом в обществе польской и еврейской детворы...

Когда восходящее медицинское светило доктор Гольдшмит подает в отставку и уходит из больницы, этому уже никто не удивляется: каждому свое! Хотя кто-то, навер­ное, при этом весело посмеивается в кулак. Еще бы! Ведь, вы­ражаясь языком шахматистов, доктор Гольдшмит произвел размен фигур, похожий на катастрофический просчет и уж никак не на обдуманную жертву: из преуспевающего врача в одночасье превратился в директора захудалого детского при­юта с соответствующим названием – Дом сирот.

Что же случилось с доктором Гольдшмитом? А то, что проис­ходило и происходит с некоторыми людьми. Истинное призва­ние рано или поздно даст о себе знать, властно потребует подчи­ниться его зову! И вот французский священник и врач Франсуа Рабле вдруг ударяется в безудержное сочинительство, русский морской офицер Римский-Корсаков весь предается музыке, па­рижский биржевой посредник Гоген – живописи, баварский ко­роль Людвиг, увлекшись искусством, напрочь забывает о своих монарших обязанностях, из-за чего и теряет корону... С варшав­ским педиатром Гольдшмитом происходит примерно та же исто­рия. Отныне не сам он, а незаурядная энергия, всепоглощающая любовь к детям начнут управлять его поступками.

В течение тридцати лет (с 1911 по 1941 год) Дом сирот на Крохмальной улице является не только главным делом его жизни, но и постоянным местом обитания. В комнатке под чердаком с видом на крону старого каштана он отдыхает, пи­шет свои повести и статьи, спит. Правда, иногда (и не по сво­ей воле) ему приходится покидать этот дом. Так, в 1914 году он был призван на войну. Но Корчак и там остается самим со­бой. Волей судеб оказавшись в Киеве и не собираясь в нем ос­таваться насовсем, он здесь знакомится с польской социалист­кой Марией Фальской (запомним это имя!) и вместе с ней со­здает приют для украинских сирот войны.

По возвращении в Варшаву с Фальской же открывает «Наш дом» – приют для детей политзаключенных и вынужденных эмигрантов. Почти в то же самое время Корчак в другом месте Варшавы создает еще один приют для младенцев-подкидышей. А чтобы его вос­питанники летом могли жить на природе, радоваться солнцу, речке, получать трудовые навыки, с помощью одного богатого варшавянина он открывает «Виллу «Ружичка» – что-то вро­де летнего пионерского лагеря, если говорить на понятном для нас языке. Он много ездит по стране, способствуя открытию новых школ, приютов, детских оздоровительных лагерей. По­рой так и кажется, что он, будь его воля, взял бы под свое кры­ло всех обездоленных детей, а мир, эту «каплю грязи, вися­щую в беспредельности», превратил бы в огромный детский сад с игровыми площадками...

Существует много определений, кто такой педагог. Вот од­но из них: педагог – человек, который принимает детей все­рьез. Про Януша Корчака можно сказать, что серьезнее всего на свете он относился к детям...

Всей своей жизнью, всеми написанными книгами, произнесенными речами он проповедовал абсолютную, безуслов­ную самоценность детства. «Ребенок не будет, ребенок уже есть человек». «Нет детей – есть люди, но с другими масшта­бами понятий, другими источниками опыта, другой игрой чувств». Эти и другие высказывания Корчака, само собой ра­зумеется, не следует понимать так, будто он отождествлял де­тей со взрослыми. Как раз наоборот: на земле, по его мысли, параллельно существуют два равноправных мира, одновре­менно развиваются две – и каждая по-своему – цивилизации: взрослая и детская. Еще ни один педагог в мире не настаивал на духовном суверенитете детства столь решительно и после­довательно, как Корчак...

В своей книге «Как любить ребенка» (написанной, кстати говоря, в перерывах между боями в Первую мировую войну) Корчак излагает, можно сказать, стержневую идею своей педа­гогики: «Ты вспыльчивый, – говорю мальчику. – Ладно, дерись, только не слишком сильно, злись, но только раз в день... Если хотите, в этом предложении я изложил весь метод воспита­ния, которым пользуюсь...».

Конечно, проблема отношений между детьми и взрослыми непроста. Но Старый доктор ничего и не упрощал. Он позволял своим воспитанникам критиковать взрослых, когда те были явно не­правы, еще и потому, что его дети были сиротами. Кому еще они могли пожаловаться на взрослых, как не тем самым взрос­лым, которые их обидели? И существенно другое. В число тех, кого можно критиковать и осуждать, Корчак, не задумываясь, включает и самого себя. Больше того, в Доме сирот каждый воспитанник и каждый взрослый (читай: воспитатель) может подать в Товарищеский суд... на самого себя. И дети, стремясь осознать свою вину, часто пользовались этой возможностью открыто исповедаться в плохих мыслях и недостойных по­ступках. А Старый доктор? Он не отставал от них! Подавал на самого себя в суд за то, что однажды в пылу гнева надрал уши воспитаннику-сорванцу, что необоснованно заподозрил одну девочку в воровстве и т.д. В одних случаях он был оправдан, в других – получил порицание... Его, бывало, спрашивали: если вы и ваши помощники любите детей, зачем вы развели столь­ко демократии? Корчак отвечал примерно в том духе, что лю­бовь, как величина непостоянная, сама по себе не может огра­дить ребенка от произвола воспитателя, для этого нужна «конституция», некий механизм, который бы охранял права детей и в том случае, если воспитатель, фигурально выража­ясь, встал не с той ноги...

Еще не так давно в педагогических изданиях довольно час­то можно было встретить выражение «абстрактный гума­низм». Оно, как правило, использовалось, когда речь заходила о корчаковской педагогике и политических взглядах Старого доктора... Да, строго говоря, он не был ни правым, ни левым. Если бы его, как в известном анекдоте, спросили: за красных он или за белых, он бы наверняка ответил: я – за детей. И в самом деле, сирот он подбирал по обе стороны политических и соци­альных баррикад. Они поступали в его приюты несчастными, голодными, больными, завшивевшими. И Старый доктор, за­сучив рукава, выхаживал, лечил их и согревал дружеским теплом.

Европу захлестнула Вторая мировая война. Но Старый доктор, несмотря ни на что, не сдается. В пер­вый год оккупации ему еще каким-то чудом удается вывезти своих воспитанников на лето за город. В Доме сирот до послед­него дня царят чистота, порядок и дисциплина. В нем время от времени устраиваются детские праздники, ставятся спектакли. Вот в каких экстремальных условиях проявились сила и стой­кость детского самоуправления, которое Старый доктор разви­вал и поощрял еще на Крохмальной улице! По выражению од­ного из биографов Корчака, Дом сирот среди ужасов гетто на­поминает оазис, перенесенный туда из другого мира.

А между тем, Старый доктор из-за душевных переживаний и полуголодной жизни еле держится на ногах. Летом 1942 года начинается ликвидация гетто. Вернее сказать, ликвидация тех, кто в нем находится. Гитлеровцы от­водят в Варшаве специальное место около Гданьского вокза­ла – так называемый Умшлагплац, куда они пригоняют лю­дей, подлежащих уничтожению. Здесь их прикладами загоня­ют в грузовые вагоны и везут в Треблинку, где уже начала свою адскую работу фабрика смерти с газовыми камерами и крематориями.

Последняя запись в «Дневнике» Корчака: «Поливаю цветы. Моя лысина в окне – такая хорошая цель. У него винтовка. Почему он стоит и спокойно смотрит? Нет приказа. А может, штатский, был учителем в деревне?.. Что сделал бы, если бы я кивнул ему головой? Дружески при­ветствовал рукой?..» До последнего Корчаку хотелось верить, что доброе начало в человеке победит.

Эту запись он сделал 4 августа. А на следующий день Вар­шава была потрясена невиданным по тем временам зрелищем: из гетто по направлению к Гданьскому вокзалу колонной по четыре человека в ряд шли воспитанники корчаковского Дома сирот. По обе стороны улиц стояли полицаи. Колонну сопро­вождали конвоиры с автоматами. Один шаг в сторону – и это будет твой последний шаг в жизни... Но что всех прохожих удивляло: дети были одеты в воскресную форму, настроение у всех было приподнятое, они пели и старались идти в ногу. И уж что совсем было необычно, над колонной развевалось зеле­ное знамя – знамя цвета надежды. Дежурные полицаи, не по­нимая причины такой торжественности, на всякий случай вы­тягивались и отдавали колонне честь. Впереди нее шел Ста­рый доктор. Он был спокоен, сосредоточен, на солнце нестерпимо ярко поблескивали стекла его очков.

Говорят, что Старый доктор в числе других узников гетто питал в отношении гитлеровцев некоторые иллюзии, полагая, что их зверствам все-таки есть какой-то предел, и верил ут­верждениям немецкой пропаганды, будто вывозимые из гетто люди переселяются куда-то на восток... Кто знает, может, Корчак в самом деле питал какие-то иллюзии, а вернее, хранил в душе ту самую надежду, которая умирает последней. А не будь этих иллюзий и этой надежды спасти детей во что бы то ни стало, он бы, наверное, и дня не прожил в аду гетто...

Но что совершенно точно: 5 августа 1942 года у него ника­ких иллюзий уже не осталось. Многие дети еще не успели по­завтракать, как ворвавшиеся в Дом сирот каратели приказали им строиться и следовать на Умшлагплац. Старый доктор, ко­нечно же, все понял. Но виду не подал...

Для чего же тогда понадобился этот трагически торжест­венный марш по улицам оккупированной Варшавы? И поче­му ни дети, ни Старый доктор не проявляли признаков беспо­койства? На этот счет есть несколько версий. Самая убедительная из них гласит: Старый доктор сказал детям неправду – за всю свою жизнь первую неправду! Он сказал им, что они едут, как в былые времена, на загородную прогулку. А поэтому, дети, наденьте воскресную форму! И выше, как можно выше подни­мите зеленое знамя!

«По мнению некоторых, дети знали, куда ведет их люби­мый доктор, – пишет польская публицистка, лично знавшая Корчака. – Не знаю, как было на самом деле, но мне кажется это невероятным. Такое презрение к смерти несвойственно де­тям. Более вероятным и гораздо более возвышенным кажется мне обман, обман до последнего вздоха, обман, на который способны только родители умирающего ребенка. Этим обма­ном наперекор действительности, этим полным самоотрече­нием, героической режиссурой марша к смерти Корчак под­нялся на нечеловеческую высоту, придав глубочайший смысл всей своей жизни... Но еще час, еще пятнадцать минут, еще минуту он мог поддерживать в детях веру в завтрашний день, дарить им радость. Еще пятнадцать минут, еще минуту... Может ли сделать больше бессильный человек?»

Рассказывают, что появление колонны Дома сирот на при­вокзальной площади вызвало среди карателей легкую панику. Так, стройными рядами, с песней, сюда не приходила еще ни одна партия обреченных на смерть людей. Что это такое?! – по свидетельству одного из очевидцев, закричал немецкий офи­цер, комендант Умшлагплаца. Корчак с детьми, объяснили ему. Он на мгновение задумался, стал вспоминать. Но когда вспомнил, дети были уже в вагонах. Спросил доктора, он ли автор «Банкротства юного Джека». Тот подтвердил, спросив, какое это имеет отношение к отправке детей. Нет, никакого, поспешил заверить его офицер, читал в детстве, хорошая кни­га, можете остаться, доктор. А дети? – спросил доктор. Нет, де­ти должны ехать... Вы ошибаетесь! – крикнул доктор. – Дети – прежде всего! И задвинул за собой двери вагона.

Через несколько минут поезд тронется по направлению к Треблинке...

(Зюзюкин И.И. Судьба играет человеком…– М.: АСТ:

Астрель, 2005. – 512с. (С.187-200)
Альберт Швейцер: Гений доброты
Существует теория, что первую половину жизни человек должен посвящать себе, а вторую – другим людям. Наиболее ярким примером, подтверждающим эту теорию, является жизнь нашего героя.

Так уж устроен мир: кому-то от рождения достается всего помногу, а кому-то – почти ничего. Если говорить об Альбер­те Швейцере (1875-1965), родившемся в Эльзасе в семье пас­тора, то можно сказать, судьба отмеряла ему дарования и спо­собности полными пригоршнями. Пяти лет мальчик уже не­плохо играет на рояле. Десяти – на церковном органе. Перевалив через отрочество, этот роковой рубеж для многих вундеркиндов, Альберт проявит яркий талант исполнителя органной музыки. На стыке двух веков молодой Швейцер ока­жется в числе тех органистов, кто как бы заново откроет уже полузабытого Европой И.С. Баха и его потрясающую глубо­кую музыку. За свою жизнь Швейцер объездит почти все ев­ропейские города, в церквях которых сохранились старинные органы – новых он не признавал. «Я думаю, что если бы он не стал никем другим, то он, должно быть, стал бы композито­ром, великим композитором, – восхищенная его исполнитель­ским искусством, напишет о нем одна его современница, тон­кий знаток музыки. – В его импровизациях была ярко выра­женная индивидуальность. Но он почему-то никогда не записывал их и не повторял дважды...»

Если в музыке его кумиром на всю жизнь станет Бах, то в литературе – Лев Толстой и Гете. Поэзии и философии вели­чайшего гения Германии Швейцер посвятит большую книгу, которая и поныне считается образцом талантливого научного исследования.

Окончивший одновременно два факультета Страсбургского университета, Швейцер по своей прямой профессии – фи­лософ и теолог. Он преподает эти дисциплины в родном уни­верситете, пишет и издает книги о философии Канта и жизни Христа. Кроме того, он возглавляет духовный колледж, вы­ступает с проповедями в одной из местных церквей...

Словом, все в жизни Альберта складывается как нельзя луч­ше, многие ему завидуют и считают баловнем судьбы... Однако никто в мире, кроме, как однажды обронил Аль­берт, «одного надежного друга», под кем, полагают биографы, он имел в виду медсестру страсбургской больницы Элен Бреслау, не знает, что он не доволен своей жизнью. Нет, внешне это никак не проявляется. Он, как обычно, деятелен, дружелюбен, полон творческих планов. Но где-то в глубине его светло-голу­бых глаз притаились грусть и разочарование. Обратите внимание: в 1896 году Швейцеру всего лишь не­многим более двадцати. В этом возрасте люди обычно опьяне­ны молодостью и красотой жизни. А он? Несчастлив оттого, что слишком счастлив! У него душа не на месте из-за того, как пишет он в своей книге, что вокруг него столько бедности и го­ря, столько людей изо дня в день борются с лишениями и страданиями.

Альберт настойчиво ищет дело, которое бы более всего отве­чало его мечте послужить людям. Однажды ему на глаза попадется статья с отчетом парижского миссионер­ского общества о состоянии дел во французской колонии Га­бон. Альберт обратит особое внимание на жалобы автора отче­та по поводу нехватки врачей. «Дочитав статью, – рассказыва­ет Швейцер в автобиографической книге, – я спокойно принялся за работу. Поиски были прекращены». Африка, осе­нит его, – вот земля, где успокоится его совесть. Медицина – вот призвание его души...

Да, поиски были прекращены, но трудности у Альберта – только начнутся! Когда родители узнают, что их талантливый, словно бы самим Богом отмеченный сын собирается поменять профессию и навсегда уехать в Африку, с ее тяжелым для ев­ропейца жарким, влажным климатом, дикими племенами чер­ных людей, крокодилами, мухами цеце и лихорадкой, они со­чтут, что у него помутился разум. Кто-то из друзей подумает, что Альберт переживает драму неразделенной любви и хочет, что называется, подальше уехать от самого себя. Правда, все надеются, что он скоро образумится. «По их мнению, я был человеком, который зарывает в землю доверенные ему таланты и вместо них пытается пустить в обо­рот фальшивые деньги, – вспоминает он со смешанным чувст­вом обиды и иронии те непростые для него дни. – Работу сре­ди диких я должен оставить тем, кому не придется для этого жертвовать своими дарованиями... Одна дама, преисполнен­ная современного духа, даже доказывала мне, что чтением лекций об организации медицинской помощи первобытным народам я сделал бы гораздо больше, чем своим лечением... Мне пришлось также выдержать немало словесных дуэлей с людьми, которые слыли христианами. Странно было видеть, как далеки они от понимания, что стремление поставить себя на службу любви – той любви, которую проповедовал Ии­сус – может дать жизни совершенно новое направление...»

Но чтобы быть врачом, надо им – другого способа нет – стать. А вот как это при сумасшедшей занятости, тьме всевозможных обязанностей и обязательств сделать? Очень просто. Тридцатилетний доктор философских наук, приват-доцент те­ологии Альберт Швейцер поступает на медицинский факуль­тет своего же университета. Его коллеги – в шоке. Некоторым из них кажется, что Швейцеру уже мало славы, какую он име­ет, и гонит его в Африку бес неутолимого тщеславия. Единст­венный человек, кто целиком на его стороне, это упомянутая Элен Бреслау. В течение пяти лет профессор сдает зачеты и экзамены по медицине, как бы сказали сегодня, без отрыва от производства. Ах, как хочется поверить, что, получив диплом врача, Швейцер тотчас, как на крыльях, отправится в Африку! Но увы, всех средств его и его жены, которой стала Элен Бреслау, хватит лишь на доро­гу и на небольшой набор медицинских инструментов и ле­карств. Парижское миссионерское общество обещает к их приезду построить в Габоне помещение для больницы. Пре­красно! Значит, надо, еще находясь в Европе, закупить и по­грузить на пароход много-много ящиков с медицинским обо­рудованием. И новоиспеченный доктор Швейцер не считает зазорным обратиться за помощью к друзьям и благотвори­тельным обществам. Тут он, по его собственным словам, в пол­ной мере почувствует, как трудно убедить людей поддержать дело, которое существует пока лишь в виде добрых намере­ний.

В «Маленьком принце» Сент-Экзюпери есть планета, где каждый житель выметает свой уголок. Начиная с зимы 1913 года для Альберта и Элен, а несколько позже и для их дочери Рене, таким уголком на земле станет крохотный африканский поселок Ламбарене, затерянный среди тропических лесов. Лишь изредка наезжая в Европу, главным образом для того, чтобы заработать органными концертами и чтением лекций какие-то деньги для своей больницы, Швейцер проживет в Га­боне в общей сложности почти полвека! Он и умрет здесь. Со­гласно воле отца, Рене похоронит его рядом с Элен...

Трудности первых лет работы в Африке доктор опишет в своем знаменитом труде «Письма из Ламбарене»: «Поначалу я стал принимать больных и делать перевязки перед домом на свежем воздухе и солнцепеке. Обещание по­строить больницу миссионерское общество не выполнило. Ничего не поделаешь, пришлось устраиваться в помеще­нии, где прежде был курятник. Я чувствовал себя на вершине счастья. Какое это было блаженство, когда в первый раз по крыше застучал дождь и невероятное стало явью – я мог спо­койно продолжать свои перевязки!»

«Среди моих пациентов оказался маленький туземец, кото­рый ни за что не хотел войти в комнату, куда его пришлось втаскивать силой. Как выяснится потом, он был уверен, что доктор собирается его убить и съесть».

«Некоторые больные, получив от моей жены таблетки, проделывали в них дырочки и носили их как бусы...»

«Поздняя осень 1924 года... Большим событием в моей жизни явилось то, что у меня теперь есть второй врач...»

«Больные лепрой (проказой) прибывают к нам непрерыв­но. Доктор Нессман особое внимание уделяет лечению разъе­дающих язв. Самая незначительная удача в этом деле прино­сит нам огромное облегчение».

«Воздух здесь настолько влажный, что даже те медикаменты», которые в Европе отпускаются в бумажной обертке или в картонных коробках, здесь удается сохранять только в закупоренных пробкой флаконах или в плотно закрытых жестяных короб­ках... Своих друзей в Европе я в каждом письме прошу собирать для меня большие и малые пузырьки и жестяные коробки лю­бых размеров. Как радостен будет для меня тот день, когда у ме­ня окажется достаточное количество всех этих предметов».

«В 1944 году мы уже сами понимаем, до какой степени ус­тали... Приходится напрягать последние силы, чтобы спра­виться с работой. Только бы не захворать – вот чем мы озабо­чены повседневно. И мы не сдаемся».

«Последовавшие за войной годы были чрезвычайно тяже­лы для меня. Поэтому я прошу моих друзей простить меня за долгое и непонятное для них молчание...»

Город Франкфурт присуждает Швейцеру премию Гете «За за­слуги перед человечеством». Он жертвует ее для безработных.

В то время, когда по радио передавали сообщение о при­суждении ему Нобелевской премии мира за 1952 год, доктор находился в конюшне для антилоп и убирал навоз... Он молча посмотрит на врача, принесшего ему эту весть, кивнет головой и продолжит убирать навоз...

В Америке одна женщина из числа приветствовавших при­мет его за Альберта Эйнштейна. «Я понимаю вашу ошибку, – весело скажет ей Швейцер, – потому что на голове у него все также совершенно, как у меня, но в голове у меня все совер­шенно не так, как у него...».

Однажды он вслух заметит, что девочки, родившиеся у не­го в больнице, снова приезжают сюда, но уже для того, чтобы рожать. «По-моему, я старею», – скажет он по этому поводу, пряча улыбку в свои густые, но уже совершенно белые усы...

«И его высокая душа нас не покинет. Дружественная и благо­стная, она воспарит над верхушками деревьев среди легких обла­ков, что реют по утрам над рекой Огове...» (Из речи представите­ля президента Габона на похоронах Альберта Швейцера).

В Габоне и поныне действует медицинский комплекс, осно­ванный в свое время Великим Добрым Доктором. Но не толь­ко это он оставит на земле. Вся его самоотверженная жизнь – вдохновенный урок человечности, доброе указание нынешним и грядущим поколениям, чем жить, во что верить, какие моральные и духовные ценности должны быть превыше всего. Как все гуманисты, Швейцер был преисполнен любви и ве­ры в человека, однако он считал, что живет в эпоху глубокого духовного и культурного упадка человечества. Увы, думать так у него были серьезные основания, ведь именно при его жизни произошли две кровавые мировые войны.

Свою Нобелевскую премию отдаст на строительство лепрозория не­подалеку от Ламбарене. Ежедневно озабоченный лечением и питанием больных, закупками лекарств и продуктов, возведением новых помещений для своей больницы, доктор Швей­цер, оставаясь в то же время философом и теологом, продол­жает напряженно размышлять над проблемами бытия. Что та­кое человек и каково его место в царстве жизни на земле? Что должно быть основой его нравственного поведения при всех обстоятельствах, во все времена? На эти и подобные вопросы Швейцер, как всегда, дает сугубо свои и во многом непредска­зуемые ответы. Как всегда – уж так, наверное, были устроены его голова и душа – истина открывается ему внезапно.

«Мы медленно ползли вверх по течению – это был сухой сезон, – нащупывая проходы между отмелями, – рассказывает он в книге «Жизнь и мысли». - …Погруженный в размышления, я сидел на палубе барки, тщетно стараясь найти элементарную и универ­сальную концепцию этики, которой я не нашел ни в одной фи­лософии. Страницу за страницей покрывал я бессвязными предложениями просто для того, чтобы не давать разбегаться мыслям. К концу третьего дня, когда на закате солнца мы шли прямо через стадо гиппопотамов, в моем мозгу неожиданно и самопроизвольно вспыхнули слова: «БЛАГОГОВЕНИЕ ПЕ­РЕД ЖИЗНЬЮ». Железная дверь поддалась, я увидел дорогу в непроходимой чаще...»

Великая ошибка всех предшествую­щих этических учений состояла в том, что они ограничива­лись только отношением человека к человеку. На самом же де­ле вопрос заключается в том, каким должно быть его отноше­ние к миру и ко всей жизни, которая в пределах его досягаемости». Пожалуй, нельзя более кратко, чем доктор Швейцер, выразить то, что должно быть мерилом нравствен­ности для людей: «Человек этичен лишь тогда, когда жизнь как таковая священна для него, будь то жизнь растений, жи­вотных или людей, и когда он с готовностью отдает себя лю­бой жизни, которая нуждается в помощи».

Предлагая свою «этику благоговения перед жизнью» как универсальную (с чем многие философы не согласятся), Швейцер в то же время не закрывает глаза на реальность. Он пишет: «Мир, однако, являет нам ужасную драму: одна жизнь поддерживает себя за счет другой, одна разрушает другую...» Как же вести себя перед лицом жестокой прозы бытия? Философ Швейцер отвечает: «Если человек руководствуется эти­кой благоговения перед жизнью, он наносит ей вред лишь под давлением необходимости и никогда не делает этого бездум­но». Говоря конкретно, это означает, что человек творит зло, срывая цветок, но творит добро, спасая раненое животное.

Был ли он прекраснодушным идеалистом на самом деле? Судите сами. 1915 год. В Европе идет война, гибнут тысячи людей. А где-то в далекой африканской глубинке доктор Швейцер, завершив вечерний обход больных, садится за пись­менный стол, осторожно подвинув в сторону спящих котят, и пишет следующее: «Для истинно нравственного человека вся­кая жизнь священна, даже та, которая с человеческой точки зрения кажется нижестоящей... Я покупаю у туземцев птенца речного сокола, которого они поймали, спасая от жестоких рук. Но теперь я должен решать, оставлять ли его умирать с голоду или же убивать ежедневно множество рыбок, чтобы со­хранить ему жизнь. Я решаюсь на последнее. Но каждый день ощущаю тяжесть своей ответственности за принесение одной жизни в жертву другой...»

Терпимо относясь к присущим людям слабостям, Швейцер, однако, считает, что ответственность за происходящее в мире лежит на каждом человеке. Он убежден, что душа и ра­зум нам даны не для того, чтобы всякий раз подчиняться чу­жой воле, во всех случаях жизни поддаваться давлению обстоятельств, а для того, чтобы всегда следовать здравому смыслу и приказам своей совести... Приведем суждение доктора Щвейцера на этот счет – право, оно стоит того, чтобы его вни­мательно прочесть и задуматься, в какой мере оно касается каждого из нас.

«В человечестве всегда живет стремление к идеалу. Но лишь малая часть этого стремления открыто проявляется в действии... Удел многих – это более или менее бездушный труд, которым они зарабатывают на жизнь и удовлетворяют потребности общества, но в котором они не могут или почти не могут проявить своих человеческих качеств, ибо этот труд требует от них немногим более, чем быть хорошими челове­ческими машинами. Но нет человека, которому бы не представился случай отдать себя людям и проявить тем самым свою человеческую сущность. Спасти свою человеческую жизнь – вопреки условиям своей профессиональной жиз­ни – может всякий, кто использует любую возможность быть человеком, делая что-нибудь лично для своих братьев, кото­рые нуждаются в помощи – какой бы скромной ни была его деятельность. Такой человек поступает на службу духовнос­ти и добру...»

Напоследок зададимся вопросом: был ли таким человеком сам герой нашего рассказа? Наверное, после всего, что мы уз­нали о его жизни и делах, этот вопрос кому-то покажется не­уместным, а ответ на него – очевидным. Возможно, Альберт Швейцер в самом деле мог стать композитором и даже таким же гениальным, как его любимый Бах. Не занимаясь изо дня в день в течение полувека благородным, но изнурительным тру­дом врача, он, возможно, как мыслитель, в чем-то превзошел бы высоко чтимого им Канта. Но вместо всего этого он выле­чил, освободив от невыразимых страданий тысячи и тысячи людей, своей безупречной нравственностью заронил искру на­дежды и веры в сердца миллионов. Что же лучше?.. Право, нет таких весов, чтобы можно было все взвесить и сравнить одно с другим. Да и для чего взвешивать? Доктор Швейцер и без того отныне и вовеки занимает подобающее ему место в ряду высоких и светлых сынов человечества...

(Зюзюкин И.И. Судьба играет человеком…– М.: АСТ: Астрель, 2005. – 512с. (С.138-154)