Л. И. Гительман. Учитель сцены 3

Девочка Из Михалевки

В один прекрасный (или не прекрасный) день в контору, по ошибке приняв ее за редакцию газеты, зашла девушка. И сразу привлекла к себе внимание Зилова своей миловидностью, чистотой и открытостью. Зилов уверяет ее, что попала она именно в редакцию и он постарается помочь ей. А в чем дело?

И далее следует история для Зилова и Саяпина невероятная: девушка, приехавшая из далекой Михалевки поступать учиться, в поезде познакомилась с неким Костей и обещала встретиться с ним здесь, в чужом и незнакомом городе, но не рассчитала времени и опоздала. Поэтому необходимо дать объявление. Костя его прочтет, он читает все газеты. Какое объявление? Вот: «Костя! Я опоздала. {127} Жди меня у главпочтамта в двенадцать часов пятого августа. Я все объясню».

Зилову все ясно. Она влюбилась в Костю и поэтому…

Зилов. А разве вы его не любите?

Ирина. Ну конечно, нет.

Зилов. Тогда зачем вам его искать?

Ирина. Чтобы объяснить. А то ведь получится, что я его обманула (187).
Для друзей-приятелей такое заявление звучит ошеломляюще! Так невероятно, что Зилов скажет о ней: «Она же святая».

Так начинается для Ирины великая ее любовь и первая в ее жизни трагедия. Так начинается для Зилова еще один романчик.

«Святая»! Увы, для Зилова это только синоним «невинная» или «наивная дура», облапошить которую и совратить ничего не стоит. «Святая» ли Ирина?
«Ирине 18 лет. В ее облике ни в коем случае нельзя путать непосредственность с наивностью, душу с простодушием, так же, как ее доверчивость нельзя объяснять неосведомленностью и легкомыслием, потому главное в ней — это искренность. Но нельзя забывать, что на наших глазах она делает в жизни самые первые самостоятельные шаги» (185).
Столкновение Ирины и Зилова — это столкновение антимиров, каждый из которых построен по взаимно антагонистическим законам. И катастрофа неизбежна. Она предрешена «с порога».

Непосредственность Ирины натолкнется на стремление Зилова казаться этаким суперменом, этаким сверхчеловеком (пусть уездного масштаба, что ж поделаешь?). Стремление «казаться» и «непосредственность», которая есть подчинение без размышлений внутреннему велению, — несовместимы.

Душа Ирины, то есть ее щедрая способность расходовать и отдавать себя без остатка, до донышка, разобьется о бездуховность Зилова, независимо от того, что, может быть, сам он от этой бездуховности мается и страдает.

Доверчивость в человеке всегда связана с его собственной неспособностью ко лжи и потому с невозможностью предположить ложь в другом. И доверчивость Ирины расшибается о лживость Зилова, для которого ложь и безответственность — норма отношения не только к другим, но и к самому себе. (Действительно ведь, самоутешительные надежды на очистительное чудо «утиной охоты», на возвращение «себя утраченного» — не более чем ложь самому себе.)

И очень важно, что Ирина «делает в жизни свои самые первые самостоятельные шаги». Да, конечно! Из своей далекой тихой Михалевки она впервые попадает в большой город, совсем не оснащенная опытом, зато вооруженная доверием и обостренным любопытством к миру, в который вступает. И этот мир откликается сразу же в лице обаятельного и доброго человека, готового ей помочь и излучающего доброжелательство, заинтересованность и — что там говорить! — открытое мужское восхищение ею. Так «обернется» оборотень Зилов в первой их встрече. Он достаточно опытен, остроумен и интересен для того, чтобы ошеломить эту неискушенную девочку. А уж когда выясняется, что попала она не в редакцию и что Зилов солгал ей, то как прекрасна окажется для нее эта ложь, объяснение которой похоже на сказку, на сон: он просто не мог — ну никак не мог! — потерять ее, дать ей уйти, потому что полюбил ее с первого взгляда. Бедная девочка! До последнего бесстыдного скандала в «Незабудке» всякую ложь Зилова она будет воспринимать безоговорочно, открытым сердцем, {128} ни на секунду не теряя веры в свое счастье и все более в этой вере укрепляясь.

Увидел ли, понял ли тогда Зилов то необычайное диво, с которым столкнула его судьба? Нет. Ирина поражает его только своей нетронутостью, неискушенностью и физической привлекательностью. Встреча с ней могла бы превратиться в событие, способное произвести переворот в душе Зилова, раз уж он только и ждет повода, случая к нравственному возрождению. А становится всего лишь еще одной интрижкой этого «алика из аликов». Вот «настрой», который остался в Зилове от первой встречи с Ириной:
Зилов. Ну, что ты про нее скажешь?

Саяпин. Слушай, иди ка ты с ней вместе знаешь куда?

Зилов. Ну ну? Куда — посоветуй. Я думаю в кино. Для начала.

Саяпин. К черту! Он (показывает на дверь кабинета) требует статью. Что будем делать? Так он этого не оставит… Ты имей в виду, он имеет на тебя зуб — за новоселье. Ты что, забыл?

Зилов. Плевать. (Надевает плащ.) Такие девчонки попадаются не часто. Ты что, ничего не понял? Она же святая… Может, я ее всю жизнь любить буду — кто знает (189).
Пошлость вылезает из каждой фразы, даже если и сделать поправку на «суперменство» и на определенную браваду перед Саяпиным.

Но… Ирина попалась. И когда под утро он, наконец, появится дома — нетрудно догадаться, что ночь он провел с Ириной.

Кстати, очень примечательно его вранье Галине. Что там Хлестаков с его «департаментом» или «супом прямо из Парижа»! Зилов даже не затрудняет себя правдоподобием лжи:
Я падаю с ног. (Зевает.) Нет, из этой конторы надо бежать. Бежать, бежать… Ну сама посуди, разве это работа?.. Знаешь, где я был?.. Представь себе, в Свирске. Вчера после обеда — бах! Садись и поезжай. Куда? На фарфоровый завод. (Заметим, что это как раз тот завод, липу о котором они с Саяпиным подсунули Кушаку вместо статьи. Тем самым Вампилов акцентирует сразу же разоблачаемую для зрителя ложь. — М. С.) Зачем? Грандиозное событие: реконструировали цех. Изучить, обобщить, информировать научный мир. О чем? Заводик-то — ха! Промартель. Гиблое дело. Тоска… Нет, мне это не подходит. Я все-таки инженер как никак. (Маленькая пауза.) Я звонил тебе в школу, ты была на уроке…
В придуманной поездке в Свирск неправдоподобно все — после обеда он якобы поехал, а вернулся утром. Значит, это не так-то близко, значит, «попасть» в Свирск он мог бы только вечером, а что же там делать в нерабочее время? Звонил в школу, но Галина была на уроке. Но дело-то происходит в разгар лета, в конце июля, школы закрыты и уроков нет. Стало быть, Зилову настолько наплевать на все, что он даже не пытается придумывать правдоподобные оправдания. Так, первое, что на язык выскочило. Сойдет и так. Но это к слову.

Следующее воспоминание об Ирине связано с тем днем, когда Зилов собирался на похороны отца. Свидание назначено все в той же «Незабудке». Только что Зилов спровадил, наконец, Галину. И вот появилась Ирина.

Зилов, сообщая ей, что должен сейчас уехать, однако, не говорит о причине отъезда. Что это? Нежелание усложнять жизнь Ирины известием о смерти отца? Вряд ли. А может быть, еще неосознанное, почти инстинктивное желание застраховать для себя возможность не ехать, а остаться с ней? Ведь уж конечно, если бы Ирина узнала о том, что случилось, она не только была бы расстроена и праздник их свидания (а пока это все еще праздник!) был бы омрачен, но она заставила бы его ехать непременно, а как же иначе?! Но когда Зилов видит Ирину и понимает, каких радостей лишит его поездка на похороны, соблазн не потерять их велик.

И нить воспоминаний приводит Зилова к самому важному моменту этой встречи — {129} ведь сразу после того, как он это вспомнит, он начнет названивать в общежитие и в институт в судорожных попытках отыскать и вернуть Ирину.

Итак, Ирина и Зилов мирно сидят в «Незабудке», любовно воркуют, «руки Зилова все еще лежат на руках Ирины», когда их застает Галина и, не сказав ни слова, уходит.
Ирина. Кто это?
Маленькая пауза.
Зилов. Это моя жена.

Ирина (поражена). Жена?..

Зилов. Да, я женат…
Пауза.
Так… Ты потрясена. Убита… Для тебя все кончено…
Маленькая пауза.
Ну?.. Можешь назвать меня мерзавцем, можешь встать и уйти… Делай, что хочешь.
Зилов искренен. Слишком много лжи! Смерть отца, ложь Галине, ложь этой девочке… Бумеранг вернулся, как мощный сигнал происходящей с ним беды. Он отвратителен себе. Довольно! Хватит! Хватит лжи, хватит выкручиваться, подличать.

Если бы Ирина, зарыдав, убежала, если бы назвала его мерзавцем — все было бы правильно и логично. И Зилов не бросился бы ее догонять, вымаливать прощения и снова лгать и выкручиваться. Он, так ему чувствуется сейчас, принял бы на себя всю тяжесть настигшего его возмездия.

Но происходит нечто совсем неожиданное:
Зилов. Ты не знаешь, что говорят в таких случаях? Пожалуйста, я тебя научу…

Ирина (тихо). Нет…

Зилов. Что — «нет»? Говорю тебе, я женат… Разве это ничего не меняет?

Ирина. Да, это ничего не меняет… Все равно. Все равно (214).

Зилов потрясен. Действительно потрясен. Ведь только что он с омерзением думал о себе, только что он ощутил себя как мразь. И вдруг это оправдание его, возвращающее веру в возможность подняться и уж тогда… тогда… И все, что он скажет сейчас Ирине — правда, чистейшая правда. Так ему кажется, так он чувствует сейчас по закону этой минуты.

… Я мог бы тебе все рассказать в первый день, но зачем — подумай?.. Ну что ты! Если бы я хотел тебя обмануть, я бы сегодня тебя обманул, сейчас. Сказал бы, что она моя сестра… Бедная девочка! Прелесть моя! Ты понятия не имеешь, какая ты прелесть!..»

О чем говорит Зилов? О том, как мог бы обмануть Ирину, но не обманул. Но ведь это — ложь! Ведь обманул же, обманул. И продолжает обманывать. Да и сама лексика Зилова: «Прелесть моя! Ты понятия не имеешь, какая ты прелесть!» — сейчас в контексте чувств Ирины и обстоятельств этого разговора «прелесть» звучит пошло и кощунственно. Впрочем, таких прорывов натуры Зилова в пьесе немало. И они всегда вплетаются в те моменты, когда Зилов искренен или кажется искренним. Вампилов заставляет поневоле зацепиться за эти зазубринки и легкими {130} незаметными штрихами развенчивает взлеты Зилова. Натура берет свое.

Но Ирина сейчас ничего этого не слышит. Она слышит только, что Зилов любит ее. И она счастлива. Она открыла в себе такую силу и богатство любви! В эту минуту ведь и Зилову кажется, что он способен ответить Ирине таким же всепоглощающим чувством. И это его возвышает, очищает. Даже забыв на минутку о плотских радостях, он готов поехать хоронить отца и выполнить сыновний долг. В эту минуту. Но в следующую появится Дима:
Официант. Ты меня звал?

Зилов. Да… (Маленькая пауза. Нерешительно.) Что-нибудь поесть и вина… немного.

Официант. Поесть — что именно?

Зилов (Ирине). Что ты желаешь?

Ирина. Что ты, то и я.

Зилов (вдруг решительно). Бифштексы. Что-нибудь холодное, вина бутылку и коньяку — двести. Все.

Ирина. Не опоздаешь на самолет?

Зилов. Я еду завтра. (Официанту.) Ты все понял?

Официант. Все ясно (215).
Что же здесь происходит? Ведь только что Дима видел здесь Галину, только что узнал, что Зилов спешит на похороны — и вот Зилов уже с девочкой, да еще с прехорошенькой. Не забудем о постоянной соревновательности в отношении Зилова к Диме и о том, что счет не в пользу Зилова. Благодаря этому он постоянно стремится доказывать себя Диме. Позже, уже в другой сцене, Зилов заорет на Диму: «А ты не ухмыляйся, когда не следует!» — заорет именно потому, что ухмылки Димы точно обозначают всякие срывы, киксы, непоследовательности в поведении Зилова. Это же отмечено Вампиловым во многих ремарках и в ироническом или покровительственном тоне, в котором Дима говорит с Зиловым.

И сейчас, в этой ситуации, увидев Диму, Зилов преображается. И только что владевшие им чувства сменяются азартом соревнования, «гусарской» удалью. В самом деле — разве он не удалец-супермен? И сиротскую грусть побоку, и жену, которая только что на шее висела, вокруг пальца обвел, и смазливую девчонку захомутал, а? «Ты все понял?» — спросит он о счете забитых в ворота Димы «шайб».

Ну а достаточно было перевести стрелку, как все покатится уже по другим рельсам, и от власти прошлой минуты не останется и следа. Зилов возвращается на круги своя.

Что же в этом воспоминании сегодня так взволнует Зилова, что заставит его броситься к телефону и разыскивать Ирину? Очевидно, теперь до его сознания доходит, что он пропустил в Ирине, что потерял, за что не ухватился, как за спасительную соломинку в водовороте своего нравственного крушения.

Заметим, что и здесь Зилов верен себе: он звонит в общежитие и, узнав, что Ирина забрала вещи и уехала, звонит в институт и говорит… от имени редакции. Да, конечно, в любом учреждении к звонку из редакции отнесутся внимательнее, чем к звонку частного лица, и ложь эта вроде бы и оправданна и невинна. И все-таки, и все-таки…

Следующее воспоминание Зилова о том, как был он ошеломлен, когда увидел за дверью не жену, а ее — Ирину, услыхавшую самое его горькое и искреннее признание, адресованное Галине.

Да, Зилов «поражен, растерян».

Ах, кабы ему тут остановиться! Кабы сказать, наконец-то, хоть раз правду! Кабы не предать ту высокую минуту искренности, которую он только что пережил! Но нет. Зилов начинает крутиться, болтать черт знает что, уверять Ирину в своей безусловной любви. Однако все не так-то просто. Сквозь инерцию вранья и всех обычных приемчиков Зилова пробивается страх и осознание того, что случилось нечто непоправимое. Весь разговор с Ириной подобен бреду, где смешалось реальное — он ласкает, обнимает Ирину, отвечает на ее вопросы, — с тем ужасом, который поселился в его сознании. И когда Ирина спрашивает, когда же они поедут на охоту. Зилов вдруг начинает смеяться.

Зилов (сквозь смех). Нет, нет… Не обращай внимания. Это я так… Вспомнил кое-что… Сейчас… Сейчас… (223)

Зилов. Ну что ты. Конечно, нет. Просто я вспомнил… вспомнил один анекдот. Вчера в конторе рассказали. Неожиданно вспомнил. Бывает же так.

Ирина. Расскажи.

Зилов. Что рассказать?

Ирина. Анекдот расскажи.

Зилов. Да не стоит.

Ирина. Нет, расскажи.

Зилов. Ну хорошо… Муж уехал в командировку… Или нет, жена уехала в командировку…

Ирина. Но почему?

Зилов. Тебе нельзя. Этот анекдот нехороший. Мерзкий анекдот.

Ирина Когда же мы поедем на охоту? Зилов. Скоро. Скоро поедем (223).

Вспоминая этот разговор с Ириной, сегодня Зилов обнаруживает, что тогда был занят только собой и только тем, что произошло с ним, и снова пропустил мимо лучезарную доверчивость Ирины, захваченной, как смерчем, своей любовью. Вот почему, когда наконец позвонят Зилову из института и сообщат, что Ирина забрала документы, он скажет:

Перед «боем»

События последних недель привели Зилова к внутренней катастрофе, наглядным выражением которой стал уход Галины. И естественно, он ищет объяснений. И находит их: все дело в объективных причинах, во власти над ним обстоятельств и окружающих его людей. И его «утиные охоты» потому и не приносили ожидаемых перемен, что снова и снова он возвращался в те же обстоятельства, к тем же людям и попадал во власть прежней инерции. А раз так — выход один: надо все это взорвать, уничтожить, и так, чтобы не оставить никакой возможности для обратного хода.

Зилов приурочивает эту «акцию» к отъезду на охоту. Завтра он будет уже далеко, и все мосты за ним должны быть сожжены.

{132} И вот приходит этот вечер. Вечер решающей битвы за освобождение себя из тенет привычного, постоянного, засасывающего. В «Незабудке» накрыт стол для прощального ужина с друзьями. Все шикарно, да и сам Зилов при параде, «торжественный и возбужденный». Он весь изготовился к бою, и Дима, обслуживающий этот пир, угадывает какой-то скрытый смысл во всем происходящем, но, зная Зилова, скажет: «Чудишь, старичок…»

Кто же намечен в жертвы этой затеи?
Зилов. Все те же. Друзья! А кто еще?.. Откровенно говоря, я и видеть-то их не желаю.

Официант. Поссорился?

Зилов. Поссорился?.. Вроде бы да… А может, и нет… Да разве у нас разберешь?.. Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся и я тебе говорю: «Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдем со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить». И ты идешь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идешь со мной, потому что тебе все до лампочки, и откуда взялась моя копейка, на это тебе тоже наплевать… А завтра ты встречаешь меня — и все сначала… Вот ведь как (226 – 227).
Да, несомненно Зилов все понял про себя и про своих дружков-приятелей. Точнее, страшнее и беспощаднее изложить кодекс бездуховности, равнодушия и бессовестности невозможно.

И благодаря этой обретенной ясности зрения Зилов уверен в успехе задуманной операции: «Итак, за утиную охоту. (Выпивает.) У меня предчувствие, что на этот раз мне повезет».

Заметим, что о настоящей утиной охоте, на которую они поедут с Димой завтра, Зилов говорит почти небрежно. Мысли его поглощены другой, главной «охотой», которую он начнет сегодня, сейчас, как только соберутся гости. Тут-то и преподает Дима урок беспромашной стрельбы, который я приводил выше.

Есть одна маленькая сцена, но очень важная для точности понимания состояния Зилова перед решительным боем. Дима, зная, что Галина уехала, просит у Зилова ключ — понятно, нужна свободная «хата».

Официант. С невестой? (Усмехнулся.) Неплохо сказано.

Зилов (вдруг с раздражением). А что ты ухмыляешься? Может, ты с ней спал?

Официант (озадачен). Да нет… Чего это ты?

Зилов. Я ничего. А ты не ухмыляйся, когда не следует… (229)
Откуда такая, озадачивающая Диму, агрессивность Зилова? А все оттуда же — от принятого решения и уверенности в успехе его реализации. Зилов словно бы разминается, пробует свои силы перед боем, оттачивает злобу. Позже уже вдрызг пьяный и зарвавшийся Зилов выболтает, наконец, истинную суть своего отношения к Диме: «а ты еще кто такой?.. Ах лакей… И ты туда же!» И еще раз: «Слушай, ты, лакей! Убери ее отсюда». И наконец:
Официант. Я спрашиваю: я — лакей?

Зилов. Ты?.. Конечно. А кто же ты еще (235).

Но это будет позже, а пока Зилов даже не похож на себя, он весь напружинился, собрался. Правда, для храбрости и твердости и раз, и два, и три приложится к бутылке в ожидании приглашенных.

И вот они собираются.

Друзья-приятели

Кушак. Шеф. Начальник. Он таков:

Однако истинное содержание Кушака находится в прямом противоречии с ними. Кушак раздираем страстями. И они несовместимы ни с доверенной ему общественной функцией, ни с маской добропорядочности, которую он напялил на себя. Между сластолюбием, являющимся главной движущей силой его поступков, и необходимостью его скрывать — непримиримое противоречие. Оно-то и заставляет Кушака вертеться, трусить, притворяться, неустанно подчеркивая, что он далеко не ханжа, но… Кушак тяготеет к разнузданным, распущенным своим молодым коллегам, особенно к Зилову с его полной раскованностью. Тяготеет, завидует, но трусит, как бы не влипнуть с ними в «аморалку», не подорвать свой престиж.

Что же делает Кушак? Он выколачивает Зилову квартиру, и не где-нибудь, а в центре, хотя своими служебными подвигами Зилов ее никак не заслуживает. А облагодетельствовав его, немедленно требует платы — удовлетворения его похотливых вожделений. Так и воспринимает он появление Веры на товарищеском завтраке в «Незабудке». Поэтому он командует, требует, чтобы Зилов пригласил Веру на новоселье, ничуть не интересуясь, хочет ли того Зилов. А после, хоть и не без ужимок и оговорочек, требует, чтобы Зилов обеспечил ему баловство с девочкой и полную безопасность, застрахованность от гласности и возможного скандала. Ни ни.

И когда запланированное удовольствие срывается, Кушак приходит в ярость и изыскивает способ отомстить Зилову, найти повод для его увольнения, дабы убрать ненужного свидетеля.

Погорев с Зиловым и Верой, Кушак меняет тактику — теперь никаких авансов, друзья-приятели. И квартиру, обещанную Саяпину, он получит не ранее, чем супруга Саяпина окажет Кушаку соответствующие «любезности». Еще на новоселье Валерия недвусмысленно намекает:

Кушак. Мм… Через полгода этот вопрос… мм… утрясется. Будем надеяться.

Валерия (театрально). О, Вадим Андреевич! Я готова…

Зилов. На что?

Валерия. Я готова на вас молиться. Честное слово (172).
Ну а когда нависнет опасность ссоры Кушака с Саяпиным и обещанная квартира «горит на глазах», Валерия перейдет от слов к делу и утащит Кушака «на футбол», строго наказав мужу до времени не высовываться: «Ты будешь сидеть здесь и работать. Сверхурочно. Ты понял? А на футбол пойдем мы. Я и Вадим Андреевич!»

И действительно, все устроилось.

Что ж, если Зилов (и сейчас не важно — прав он или нет) ищет причины собственной порчи не в себе, а вовне, то Кушак сыграл немалую роль в его духовном растлении и в первую очередь тем, что двуликость, ханжество {134} и лицемерие преуспевающего деятеля Кушака обесценивают и дискредитируют самое понятие нравственных ценностей.

Дружок Саяпин и его «преподобная» Валерия одержимы одной идеей — получить квартиру. Желание вроде бы естественное и вовсе не порочное, если бы за ним не просматривалась неудержимая страсть стяжательства. И квартира — лишь звено в ее бесконечной цепи. Все средства хороши и доступны. В самом деле: Саяпин предает друга и подводит его «под монастырь», но с безоблачной совестью оправдывает это так: «Старик, пойми! У меня же квартира горела! На твоих глазах! Неужели не понимаешь?» Но полностью Толик Саяпин раскроется, когда придет телеграмма о смерти отца Зилова:

Зилов. Что?

Саяпин. Я говорю, такое несчастье — не уволит, не имеет права (208).
Сопоставим с этим, что, когда Зилов получил письмо от отца с просьбой приехать повидаться перед близкой смертью старика и Зилов реагирует на это, как на притворство «старого дурака», Саяпин вроде бы проявляет и человечность и сострадание:
Саяпин. Пенсионер?

Зилов. Персональный.

Саяпин. А сколько лет?

Зилов. Да за семьдесят. То ли 72, то ли 75. Так что-то.

Саяпин. Старый. И в самом деле может помереть.

Зилов. Он? Да нет, папаша у меня еще молодец.

Саяпин. Все-таки ты взял бы да съездил.

Зилов. Когда?

Саяпин. Ну в отпуск, в сентябре.

Зилов. Не могу. Сентябрь — время неприкосновенное: охота (185).

А видимость — видимость прекрасна: инженер, человек с определенным положением, трудится на ниве общественной пользы, женат, жена молодец — товарищ и «боевая подруга». К тому же весельчак, остряк, да и с аморалкой все в порядке — «к женщинам почти равнодушен». Вполне положительный современничек.

Что до Кузакова, то при поверхностном взгляде вроде он чем-то выгодно отличается ото всей компании. В некоторых критических статья о пьесах Вампилова их авторы даже пытаются противопоставить Кузакова Зилову, как «положительный образ» драмы, и даже разглядывают в нем новаторские черты создания характера молодого положительного нашего современника. Думаю, что это глубокое заблуждение, которое основывается на видимости поступков Кузакова в пьесе, а вовсе не на угадывании психологических мотивов, которые за ними стоят и тем самым определяют их истинное содержание.
«Кузакову около тридцати. Яркой внешностью он не выделяется. Большей частью задумчив, самоуглублен. Говорит мало, умеет слушать других, одет весьма неряшливо. По этим причинам в обществе он обычно в тени, на втором плане. Переносит это обстоятельство с достоинством, но не без некоторой досады, которую хорошо скрывает» (174).
Значит ли это, что в нравственном смысле (а именно это отличает «положительного» от «отрицательного») он противостоит Зилову и прочим? Да вовсе нет! Защитники Кузакова полагают, что он будто бы «сторонится и нехотя общается с этой компанией». Да так ли? Просто для этой компании он человек «второго сорта», а отсюда и его «некоторая досада». И не то чтобы Кузаков не хотел перейти в равные. Просто это у него не получается. Однако из клана-то он не выходит!

{135} Другой довод в его пользу, что он де разглядел Веру и вырвал ее из заколдованного круга аликов, то есть проявил высокое благородство. Да разве? Вера-то сходится с Кузаковым назло пренебрегшему ею Зилову, который вдобавок еще пытался подсунуть ее Кушаку. И не забудем, что Вера красива, а Кузаков «яркой внешностью не выделяется», да и вообще успеха у женщин, видимо, не имеет. И в выборе Верой его, Кузакова, он видит ступеньку самоутверждения и некой победы над Зиловым — наплевала она на Зилова и предпочла его, Кузакова! Вот тебе! И Кузаков кичится этой победой, демонстрирует ее. Иначе чего ради он стал бы таскать свою будущую жену в компанию, в которой каждый переспал с ней, как утверждает Зилов, или уж во всяком случае содействовал ее развращению? Уж коли он спасает Веру (!), так и вырви ее из этой тлетворной среды. Ан нет — он именно тычет в глаза Зилову — ты ошибся, а я выиграл, тебя отвергли, а меня предпочли.

Далее те же защитники Кузакова ставят ему в великую заслугу, что он не принимает участия в затее с венком. Почему же не принимает? Видимо, она кажется ему жестокой. Прекрасно. Только почему же тогда он не препятствует злой шутке? Почему не предупредит Зилова, дабы уберечь его от душевной травмы? Видите как: и не участвует и не устраняется, и нет и да. Вон ведь как благородненько и удобно. Нет, нет! Никаким «положительным героем» здесь не пахнет.

Кузаков полупорядочен, уж если на то пошло. И когда Зилов иронически обзывает его «праведником», то это говорит вовсе не об иной, чем у Зилова или Саяпина, и более высокой нравственности Кузакова, а скорее о ханжеской природе его кажущейся добропорядочности и о его неспособности добрать до кондиций своих приятелей. А что это, как не то же самое стремление не быть, а казаться вполне благопристойной личностью?

Да и Вера ведь тоже хочет казаться не тем, что есть. Свои жизненные неудачи она прикрывает бравадой, бесстрашной развязностью и раскованностью — «море по колено». А сойдясь с Кузаковым, играет уже новую и противоположную роль вполне добродетельной подруги, готовящейся к вступлению в семейный союз.

Об официанте Диме мы уже говорили много.

И Зилов, все это видящий и понимающий, как будто бы имеет право предъявить счет этой компании. Но лишь как будто бы. Сам-то он, претендуя на роль лидера, тоже хочет казаться, с одной стороны, куда более крайним в своей безнравственности, с другой — сохранить видимость порядочности, и ради этого изворачивается и лжет. Заметим, что эта претензия на лидерство в своем кругу искажает Зилова, тянет его на показуху — «вот я какой необыкновенный, все мне дозволено, все мне нипочем!», тем более что не только Дима, но и дружки его разгадывают, что на деле-то Зилов просто безвольный пустобрех и уж никакой не герой. Отсюда и чуть насмешливое, ироническое отношение к нему дружков, которое он вынужден все время преодолевать.

Весь этот маскарад, все эти усилия скрыть истинное свое лицо за той или иной видимостью ведут к тому, что грань, отделяющая правду от лжи, добро от зла, становится все менее различимой.

Заметим, что в нашей большой литературе последнего десятилетия рядом с традиционной борьбой добра и зла все определеннее выступает на первый план новая нравственная проблема — проблема не борьбы, а компромисса добра и зла. И рубеж этого компромисса рассматривается не столько вовне человека, сколько внутри его, в том стирании в себе границы между нравственным и безнравственным, которое неизбежно ведет к безнравственности. И пьеса «Утиная охота» явилась одной из первых ласточек этого нового исследовательского направления в нашем искусстве.

Лишь два человека в этой жестокой пьесе не принимают участия в лицемерном маскараде, оставаясь самими собой, и живут по собственному высокому нравственному закону. {136} За это и Галина, и Ирина расплачиваются горько и жестоко.

Снова промазал!

С первых же слов Зилов создает острую, напряженную ситуацию. Пока еще можно думать, что оскорбительная аттестация друзей, которых он представляет Ирине, лишь неудачная и грубоватая шутка. Но нет! С каждым словом он становится все более агрессивен. «А теперь давайте выпьем…» — и естественно, гости готовятся выпить за здоровье представленной им невесты. Ничуть не бывало! Поднесенные к губам бокалы останавливаются: «ЗА УТИНУЮ ОХОТУ!!!» — приказывает Зилов.

Кузаков. Ты что же, пригласил нас посмотреть, как ты напиваешься?

Зилов. Нет, зачем же? Я вас пригласил, чтобы посмотреть на трезвых людей.

Валерия. И долго ты намерен на нас смотреть?

Зилов. Уже налюбовался. Можете выпить. За охоту. Предупреждаю, пить вы сегодня будете только за охоту. Исключительно (231 – 232).
И далее:
Зилов (Ирине). Ты только посмотри на эту компанию. Посмотри, какие они все серьезные. Они не выпивают, не закусывают. У них совсем другое на уме. Они пришли учить меня жить.

… Ты их не знаешь. Это такие порядочные люди, что им просто стыдно сидеть со мной за одним столом (232 – 233).

Кузакову и Вере он скажет, разоблачая фальшь и искусственность их союза:

… Молчите? А я вам скажу, зачем вы пришли сюда. Вам нужна девочка — вот зачем вы сюда пожаловали».

Ирина (кричит). Виктор!

Зилов. Рекомендую! Восемнадцать лет! Прелестное создание! Невеста! Ну! Что же вы растерялись? Думаете, ничего не выйдет? Ерунда! Поверьте мне, это делается запросто!
И уже вслед уходящим, смутно ощущая, что его акция провалилась, в отчаянии закричит:
Вот и прекрасно! Катитесь к чертям собачьим! Знать вас больше не желаю! Подонки!.. Алики!.. Чтоб вам пусто было! (К Ирине.) И ты убирайся вместе с ними!

Официант. Кого-кого, а девушку ты зря обижаешь. С такой милой девушкой я бы на твоем месте так не разговаривал.

Зилов. А ты еще кто такой? Ах, лакей… И ты туда же? Ну и хватай ее, если она тебе нужна. Мне плевать… Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью. У нее впереди… (Ирине.) Что ты так на меня уставилась? Что тебе от меня надо? Слушай, ты, лакей! Убери ее отсюда и сам уходи. Я хочу остаться один… Я вам не верю, слышите?.. (235 – 236)
И только раз еще в совсем уже замутившемся сознании Зилова мелькнет горькая мысль — признание своего поражения:
«Где моя невеста? Где она? Верните ее! Верните! Мы обвенчаемся в планетарии…»
Когда-то Зилов хотел обвенчаться с Галиной в церкви, но церковь превратили в планетарий. И сейчас эта вывороченная мысль-образ, мелькнувшая среди пьяного бреда, окончательно развенчивает последние мечты Зилова о чем бы то ни было светлом и возвышенном. Оно невозможно для него…

Ну вот все и кончено. Не так, как хотелось… Но Зилов разогнал всех дружков, сумев каждого из них жестоко и как будто бы непоправимо оскорбить. Задумана ли была расправа с Ириной, или так получилось в азарте скандала и по пьянке? Думаю, что была задумана. Может быть, и не совсем так, как получилось, но ведь Зилов не полюбил Ирину. Она, со всей ее беззаветной любовью и доверием к нему, была для него не более чем очередным удовольствием. Он пропустил ее чувство так же, как пропустил беззаветную любовь Галины. И как спохватился, да поздно, потеряв Галину, так же спохватится, навсегда лишившись и Ирины.

Так что же, удалась задуманная акция? Ведь вроде Зилов остался теперь один, после того как удар Димы свалил его под стол? Цель достигнута.

Но вот возвращаются Кузаков и Саяпин, как ни в чем не бывало и вполне беззлобно волокут своего дружочка домой. Правда, Саяпин замышляет шуточку, чтобы проучить Зилова. «Он нам устроил сегодня, мы ему устроим завтра».

Почему же они все-таки вернулись за пьяным Зиловым? Ведь он уже так оскорбил их, что, кажется, и ехать дальше некуда. Да потому, что разобидеться на него — значит подтвердить, что, оскорбляя их, он прав и попал в цель.

Но, превращая выходку Зилова в банальный пьяный скандал, они тем самым начисто уничтожают смысл, который Зилов вкладывал в эту «акцию». И получается самое страшное для Зилова — он снова промазал. Только груз вины и недовольства собой стал куда тяжелее. Последняя и решительная попытка избавиться от прошлого и превратить себя в белый лист, на котором можно будет написать нечто новое и совсем другое, провалилась с треском, бездарно и позорно.

Вот и приходится, проснувшись утром, вспоминать всю цепочку событий, которые привели к этому провалу, и поневоле признать, что все попытки свалить все на «обстоятельства», на «среду» не состоятельны. Дело в нем самом. И тут уж ничего не поправишь и ничего не изменишь всякими там «акциями» и «утиными охотами». Поэтому-то последнее воспоминание Зилова — воспоминание о {138} скандале приводит его к необходимости взяться за ружье. Жизнь опротестовала векселя, приходится платить. Чем? Только «высшей мерой» — жизнью.

«2 Дима 2»

В чем тут его мысль? Очень просто: если так тихонько да скромненько покончить с собой — значит, «дошел», значит, принять на себя вину. А вот если устроить этакий эффектный фарс — позвать их, как положено, выпить, и потрепаться, ан нет, нате вам готовенький труп — значит, «довели!», значит, свалить нравственную ответственность на других, а следовательно (правда, ценой собственной жизни) выиграть бой, проигранный вчера.

И вот тут-то происходит нечто важнейшее и очень «вампиловское». Зилов все приладил для самоубийства и
… большим пальцем ноги нащупал курок. Раздается телефонный звонок.

Он сидит неподвижно. Телефон звонит настойчиво и долго.

Он поднимается и быстро подходит к телефону, снимает трубку. Трубка у него в одной руке, в другой — ружье.
Зилов. Да… Говорите, я вас слушаю… Говорите!.. (Чрезвычайно взволнованно.) Кто это?.. Послушайте, мне не до шуток… Кто это?.. Кто звонит? Отвечайте! (Мгновение держит трубку перед глазами. Снова подносит ее к уху, затем руку с трубкой медленно опускает вниз.)
Так с ружьем и трубкой в руках некоторое время он стоит у телефона.
После этого Зилов снова все прилаживает, чтобы застрелиться.

Мы помним, что в течение всего этого утра звонит телефон. И каждый раз никто не откликается. Кто звонит? Можно искать бытовые объяснения. Может быть — Ирина. Может быть — друзья проверяют, как-то он реагирует на их шутку. Может быть и так. Ответа мы не получаем до этой последней ремарки, которая точно переводит эти звонки из плана бытового в символический ключ. Ведь отзовись кто-то там, на другом конце провода — и уже облегчение, уже возможность что-то объяснить, в чем-то оправдаться. Молчание же — словно укор совести, которая не находит ни оправданий, ни прощения. И если бы сейчас, в эту минуту телефон откликнулся бы — самоубийства, вероятно, не было бы. И Зилов стоит — «трубка у него в одной руке, в другой — ружье», как символы молчащего оправдания и неумолимого наказания. И Зилов «чрезвычайно взволнованно» апеллирует к молчащей трубке — это последний шанс спастись. Молчание. Приговор вступает в силу.

Это был бы момент поистине высокого трагического накала, и успей Зилов нажать на курок, смерть во многом его амнистировала бы. Но Вампилов беспощаден. Именно в этот момент кажущегося высокого трагического напряжения в дверях появляются прибывшие {139} раньше, чем рассчитывал Зилов, Саяпин и Кузаков — такси подвернулось! И трагедия оборачивается фарсом. Ружье отнимают. Самоубиваться не дают. Мелко и нудно пререкаются. И снова все неумолимо движется на круги своя. Зилов промазал! Снова! Ничего, ничего не выходит из попыток хоть чем-нибудь — даже смертью! — реабилитировать себя!

А появится Дима и скажет ясно и просто: «Дурак, больше ничего не скажешь». И в этом самый оскорбительный и жестокий приговор ему, мазиле, который не способен ни в чем действовать «спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша».

И тогда в Зилове вспыхивает ярость и азарт той самой постоянной соревновательной борьбы с Димой, в которой он всегда проигрывал. И на этот раз Зилов выигрывает — напуганный Дима отступает под дулом направленного на него ружья.

Зилов распростился с собой воображаемым и желаемым. Перегорело. Сдано в архив за ненадобностью. И когда Зилов говорит свою последнюю фразу: «Я готов… Да, сейчас выхожу», — так и мерещится, что пойдет он по жизни, не опуская ружья и избирая мишени, бить по которым уж теперь-то будет «спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша», не «волнуясь», а стало быть, без промахов.

Потому-то он и не подойдет к телефону, когда он настойчиво зазвонит под самый финал пьесы. Больше нечего проверять, теперь не нужно искать ответа — он найден.

Приговор Вампилова беспощаден. Он не дает никакой лазейки для оптимистических надежд. ЧЕЛОВЕК, ВСТАВШИЙ НА ПУТЬ НРАВСТВЕННЫХ ДОПУСКОВ, ОБРЕЧЕН. РАЗРУШЕНИЕ ДУШИ НЕИЗБЕЖНО И НЕОБРАТИМО.

Комическая трагедия

Жанр всех остальных своих пьес Вампилов определяет сам — комедии, трагическое представление, драма. И лишь жанр «Утиной охоты» скрыт под глухим и неопределенным подзаголовком — «пьеса».

Театр не может не определить для себя жанра. Это всегда грозит аморфностью будущего спектакля. Даже если на афишу вынесено авторское нейтральное «пьеса», внутреннее рабочее определение жанра все равно должно существовать.

Что же спрятано Вампиловым за словом «пьеса»?

Когда пытаешься понять, как же она построена по художественному счету, сталкиваешься с тем, что вся она как бы «вывертная», если позволено будет так сказать. Действительно, какую бы мы ни взяли ситуацию в ней, она состоит из несоответствия ее исходного содержания и вытекающего из нее следствия. Грустное, а то и трагическое исходное событие или обстоятельство оборачивается фарсовым разрешением. Или наоборот — комедийная, а то и фарсовая ситуация разрешается глубоко драматическим исходом.

Возьмем несколько примеров.

Исходная ситуация: живому человеку в наказание за его паршивую проделку друзья в шутку присылают могильный венок. Значит, шутка, розыгрыш. Смешно? Да. Даже при условии, что и несколько жутковато. Что же началось? Комедия? Нет. Эта шутка толкает героя к крайне печальным раздумьям, доводящим его до попытки самоубийства.

Все вывернуто шиворот-навыворот.

Изолгавшийся герой для доказательства своей правоты пытается разыграть с женой в лицах сцену их первой близости. Смешно? Да. А что выходит? Горькое осознание душевного кризиса и очевидности нравственного крушения.

Самое искреннее и отчаянное место пьесы — герой до донышка открывается уходящей от него жене и в своей любви, и в своей {140} духовной беде. Драма? Да. Может быть, и трагедия. Но все происходит через запертую дверь, и за ней уже не жена, а другая женщина. Смешно? В контексте происходящего — не очень. Но ситуация опять-таки вывернута в свою фарсовую противоположность, а возникающее сочувствие к герою беспощадно дискредитируется.

Герой доходит до самоубийства как единственно возможного искупления своих грехов. Трагедия? Да. Уж по субъективному счету во всяком случае. И мы снова готовы ему сочувствовать. Ан нет! Ситуация вывернута и приведена к беспощадному апофеозу — герой отказывается от смертельной развязки и предпочитает жить законченным мерзавцем.

Это лишь некоторые примеры. Практически вся пьеса состоит из таких драматургических ходов-оборотней.

Что же это — сатира? Нет. Сатира подразумевает осмеяние избранной черты характера или явления, средство ее воздействия — гипербола и цель — не исследование со всеми «за и против», а изобличение и бичевание зла.

Между тем Вампилов берет явления и характеры в их противоречивой многогранности, многоликости. Нет, это не сатира. Это тонкое письмо по всем законам реалистической психологической драмы. Кроме того, еще в начале разговора об «Утиной охоте» я отметил, что она вызывает не только гнев, ненависть, но и глубокую боль. И теперь уже ясно, что эту боль порождает именно диалектичность вампиловского анализа.

Напомню еще, что при разборе пьесы я неоднократно отмечал, хотя и не исчерпав всех примеров, что тонкий реализм доводится Вампиловым до художественных символов и эти символы всегда носят печать высокой поэтичности.

Нет, «Утиная охота» не сатира. По глубине и опасности исследуемого явления и по боли, которую это исследование вызывает, я назвал бы ее трагедией. Если бы она не сбивалась на фарсовые разрешения трагического. По обилию чисто комедийных ситуаций и по авторской тенденции ставить героя в нелепое и смешное положение я назвал бы ее комедией. Если бы смешное не вызывало каждый раз печали и совсем не смешных раздумий.

«Утиная охота» — тонкий сплав этих прямо противоположных жанров. Поэтому я и определяю этот художественный сплав как комическую трагедию.

Почему же не употребить более обычное определение — трагикомедия? Слово «трагикомедия» уже самой слитностью в нем понятий-антагонистов как бы уравнивает права этих двух противоположных начал. В определении же «комическая трагедия» сущностным словом является «трагедия», «комическая» же занимает подчиненное место характеризующего эпитета. Таким мне хотелось сделать спектакль — глубоко трагичным по существу, безжалостно жестоким, но порой обманчиво смешным. И такое внутреннее, рабочее определение жанра дало мне, режиссеру, и артистам право пользоваться арсеналом средств сразу двух жанров: трагедии — с силой ее страстей, с проникновением в глубину человеческой души, и комедии — с ее легкостью, насмешливостью и сценической грациозностью.

А важно мне это потому, что в реальной жизни мы зачастую, во всяком случае когда это не задевает нас лично, смотрим со снисходительным юморком и даже сочувствием на чужую безнравственность, определяя ее словечками вроде «ходок», «ловкач», «пройда», «трепач» и т. п., в которых более зависти и одобрения, чем безжалостного и непримиримого осуждения. И в спектакле «Утиная охота» мне очень дорого, что его начало и первые сцены зрители воспринимают весело, забавляясь проделками «ходока» и «трепача» Зилова, еще не раскусив опасности, которая в них таится. И то, что с каждой сценой смех и веселость в зрительном зале убывают и зритель уже не «попадается» на забавность, даже фарсовость ситуаций, представляется мне наиболее важным смысловым завоеванием спектакля.

{141} Здесь хочется сказать несколько добрых слов о моих соратниках в этой трудной и увлекательной работе: интересно задумавшем внешний образ спектакля художнике Э. Гейдебрехте, композиторе М. Лившице, написавшем отличную музыку, и, конечно, о коллективе исполнителей.

Сыграть Зилова во всей сумме противоречий этого характера, о которых говорилось выше, трудно, очень трудно, Л. Темкин с этой задачей справился, с моей точки зрения, отлично. Работа была взаимной радостью: как бы я ни «грузил штангу» все новыми и новыми задачами, внутренними ходами и приспособлениями, Л. Темкин «выжимал» ее и говорил: «Грузи! Выдюжу!» И выдюжил. Роль была сыграна с редкой прозрачностью, то есть понятностью внутреннего мира образа. Естественно, что этому способствовал и весь актерский ансамбль — очень интересный официант Дима — А. Свекло, тонко и трогательно сыгранная Галина — Н. Жмеренецкая, колоритные супруги Саяпины — Ю. Капустин и Н. Балаева, характеры-антиподы Вера и Ирина — А. Скрипко и Г. Буянова, очень достоверный и узнаваемый Кузаков — А. Креженчуков.

И как ни трудна была эта работа, всем нам, ее создателям, она подарила счастливые минуты творчества и радости общения с миром прекрасного художника Александра Вампилова.

Исцеляющий скальпель

Почему же таким долгим и трудным был путь к сцене этой лучшей, по утверждению критики, пьесы в наследии драматурга? Причина, конечно, не в том, что пьеса очень сложна композиционно, и нелегко добиться ясности и прозрачности в ее сценическом воплощении. Причина глубже.

Есть в нашей театральной практике устойчивая боязнь мрачных пьес, пьес с негативными выводами. Очень прочно вошло в сознание, что наши современные пьесы должны содержать некий оптимистический вывод. А уж если мы сталкиваемся с трагедией, то непременно «оптимистической».

Что стоит за этим? Ложная посылка, дескать, «не воспитательно» и «не гуманно» лишить зрителя обнадеживающего и утешающего вывода из любой рассматриваемой проблемы или ситуации. Вопрос принципиальный. Мы безоговорочно признаем гуманность хирурга, который отсекает безнадежно больной орган ради исцеления больного, как бы мучительно и жестоко ни было это отсечение. Однако почему-то не переносим этот взгляд на художественное творчество. Разумеется, все определяет авторская позиция — во имя чего автор обращается к раскрытию негативных явлений. Что говорить, в нашей драматургии имели место отдельные случаи авторского смакования тех или иных отрицательных явлений нашей жизни с нечистой целью ткнуть пальцем (и не без удовольствия) — дескать, полюбуйтесь, какое безобразие!

Но это не имеет никакого отношения к высокой цели, традиционной в великой русской литературе и продолжаемой лучшими нашими литературными современниками, о которой исчерпывающе и блистательно говорил Леонид Леонов в речи, посвященной столетию А. М. Горького¹. Эта цель всегда исходила и исходит из глубокой авторской боли и тревоги от обнаруженной и раскрытой им общественной или нравственной болезни. Источником этой боли всегда является великая любовь к своей Родине и своему народу, то есть подлинный и глубокий патриотизм. И в {142} этом источнике, в этой движущей и побуждающей художника к действию силе и кроется истинный его оптимизм, как бы ни были страшны порой и мучительны операции, производимые им на душах читателей или зрителей. Потому что взяться за отсекающий больные члены исцеляющий скальпель художника заставляет его вера в неистощимые душевные силы и нравственное здоровье своего народа.

К сожалению, эту столь очевидную истину пока еще не всегда удается защитить от перестраховочных и поверхностных взглядов на искусство. И если бы было иначе, не понадобилось бы девяти лет, чтобы жестокая и тревожная пьеса Вампилова была взята на вооружение в борьбе с «зиловщиной», дабы изобличить ее раньше, предотвратить ее выход за границы «частных случаев».