Вопросы… Вопросы… Вопросы…

Вопросы… Вопросы… Вопросы…

И ставить ее хочется. Очень.

О чем?.. Еще не знаю. И что скажу зрителю — еще не знаю… Но с каждым часом все более властно и крепко захватывает мир, в который ввел меня Вампилов. Там, в этом мире, мне было отвратительно, и смешно, и больно. И теперь оформилось главное мое ощущение — будто случилась со мной беда, будто горе навалилось на меня. И ярость.

Кто они — эти люди, населяющие пьесу? Какие?

Ведь в сущности я прочел историю человеческой дряни, паршивца, подлеца, увязшего во лжи, в аморальных историйках. Почему же так больно? И грустно. И почему так хочется броситься в бой? А с кем? А с чем? И зачем?

Начинают громоздиться вопросы. Их все больше и больше.

Первый и главный: что же такое происходит с Зиловым, когда, проснувшись поутру после вчерашнего пьянства и дебоша и активно собираясь на охоту, он через каких-нибудь два три часа приходит к самоубийству?

И что же это такое — эта утиная охота, о которой говорится в течение всей пьесы, к которой так готовится Зилов, но о которой и не вспомнит, когда у него настоятельно допытываются, «что он любит больше всего?».

Что такое «алик» — имя или кличка, которой Вера называет всех знакомых мужчин и кота, которого дарит на новоселье Зилову — «алику из аликов»?

Что связывает Зилова с официантом Димой, если в их отношениях все время просвечивает антагонизм, взаимное неприятие и неуважение?

Почему, уже со всеми рассорившись, Зилов собирает на вечеринку всех приятелей, хотя и «видеть их не желает», и заставляет их пить за утиную охоту?

И почему насмерть оскорбленные и выгнанные Зиловым Саяпин и Кузаков, как ни в чем не бывало, возвращаются за ним в «Незабудку»?

И почему позже Зилов скажет им и Диме — «вам выгодна моя смерть!»?

И что такое каждый из них — Зилов, Вера, Галина, Дима, Ирина… Какие они? В какие узлы взаимосвязей завязаны?

И много-много других вопросов, ответить на которые и значит — проникнуть в мир пьесы, вжиться в нее, ощутить ее во всех тончайших связях, как реальную жизнь, населенную реальными живыми людьми.

Я еще совсем не думаю о том, каким будет мой спектакль, как я его буду ставить, в каких декорациях разыгрывается действие. Не думаю и о том, что я хочу сказать.

Пока я должен лишь узнать и понять.

Раздумывая над пьесой, надо как бы забыть, что это «пьеса». Взглянуть на нее, как на кусок реальной жизни, не связанной никакими театральными рамками. Жизнь. И все, что происходит, — происходит по законам жизни, а не по условным законам театра.

Вообще, чтобы в результате прийти к театральному зрелищу, к той или иной условности {109} формы, к точности жанра, начинать надо, так сказать, с отрицания театра. Нет никакого театра, есть только одно — жизнь с ее правдой, с ее добром и злом, с ее реальностью и конкретностью. Лишь пройдя через этот жизненный, бытовой этап восприятия пьесы, можно прийти к новой и иной «правде театра».

Попробуем как бы забыть, что перед нами пьеса Вампилова, и окунемся в жизнь большого сибирского города, где на самом деле живет действительный Зилов и его друзья-приятели.

Зилов и его утиная охота

Что же такое открыл, понял, осмыслил Зилов в это ненастное утро, что взялся за ружье, чтобы убить себя?

«Мог бы» — значит чувствует в себе неизрасходованные и непримененные силы, способности, возможности. Но — «не хочу». Значит, его устраивает такая жизнь и такая работа? Если бы было так, тогда — гармония, удовлетворенность, душевный покой.

Но в самую-самую искреннюю и отчаянную минуту Зилов признается: «Мне самому опротивела такая жизнь». «Я знаю, я сам виноват». «Мне все безразлично, все на свете». (221) Но если «опротивела», если сознаю вину — значит, хочу чего-то другого, не так ли? И тут ответа нет. Как в той сказке: «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что».

Но если Зилова мучает неудовлетворенность и собой и тем, как он живет, если он мечется от некой раздвоенности — значит, хочет обрести некую цельность и стабильность — не так ли? Зилов завидует цельности и ясности официанта Димы, хотя и презирает его. Ему завидно саяпинское отсутствие душевных мук, сомнений и колебаний, хотя и противно.

Какой же ясности, цельности ищет Зилов? И в чем она? Найти ответ не так просто.

Могильный венок «Незабвенному безвременно сгоревшему на работе Виктору Александровичу Зилову от безутешных друзей» {110} приносит чужой мальчик, который оказывается тоже… Витя. «А тебе не кажется это странным?» — спрашивает Зилов. Мальчик Витя принес повзрослевшему и живому еще Виктору Зилову венок на могилу. Чертовщина! И Зилов будет укорять Витю:

Мальчик. Я не знал, что вы живой (156).

В пьесе почти нет сведений о прошлом Зилова. Реальное действие охватывает всего два три часа его жизни, а воспоминания — лишь последние полтора месяца. И все же по разрозненным черточкам можно кое-что собрать, кое о чем догадаться.

Где-то далеко-далеко живут его старики. Отцу то ли 72, то ли 75, да и мать стара и слаба. Но все это теперь Зилов представляет себе смутно — за четыре года он не удосужился проведать родителей. «Хреновый я был ему сын», — покается Зилов.

Всегда ли было так? Наверно, нет. Жена вспоминает, что шесть лет назад они жили хорошо, читали по вечерам, разговаривали. Да и Зилов вспомнит: «Когда-то мы обещали друг другу верить». Когда-то они даже хотели обвенчаться в церкви, потому что то, что происходило между ними, казалось им значительным, особым: «представь себе, мы поднимаемся по ступеням, входим, а там тишина, горят свечи и все так торжественно». (198) И тогда, шесть лет тому назад, Галина полюбила его, выбрала. А это не мало — Галине свойственна редкая душевная цельность и глубина чувств. Значит, было в Зилове что-то, кроме «физической полноценности», что привлекло к нему Галину и заставляет ее терпеть его измены, ложь и все еще не терять надежды на перемену, все еще верить, что произойдет чудо. И оно совсем не в том, что плохой Зилов вдруг станет хорошим, а в том, что он станет прежним.

Мы не знаем, как, когда и почему началась «порча» Зилова. Об этом мы можем только догадываться.

Три женщины связаны с ним. Разные. Непохожие. И с очень разными биографиями. И все три любят Зилова. За что? Пусть не покажется глупым этот вопрос. Конечно, любят потому, что любят, и, казалось бы, нечего искать этому объяснений. К тому же Зилов еще и достаточно привлекателен физически. Но только ли в этом дело? А не угадывают ли все они — и Галина, и Вера, и Ирина — некую неординарность Зилова, что-то такое, чего нет в других? К нему тянется и однолюбка Галина, эталон верности и постоянства; и Вера, которая прошла «и огонь, и воду, и медные трубы» и давно утратила девичьи иллюзии; и Ирина, еще полная этих иллюзий, которая бросается очертя голову в эту любовь, однако вовсе не по легкомыслию или распущенности, а потому, что встретила Единственного и Непохожего.

Может быть, в чувстве к Зилову их соединяет одно главное — доверие к тому, что подо всей шелухой, которой окружил себя Зилов, есть Душа, есть Сердце, и что однажды {111} обязательно эта его Суть предстанет в своем истинном и прекрасном качестве. Недаром же Галина в час разрыва с ним, исчерпав весь, казалось, неисчерпаемый запас терпения, не упрекает его ни в изменах, ни во лжи, а назовет то, в чем ошиблась более всего: «У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет сердца…» (220)

Сам же Зилов живет жизнью, которая вроде бы и не жизнь, во всяком случае — не его жизнь, не та, которой он хочет. Он совершает поступки, которые вроде бы не его поступки, вроде бы он их и не совершил бы. Моментами он прекрасно видит себя со стороны и то, что видит, ему гадко и противно, однако ни остановиться, ни изменить что-либо он не может, не успевает, а возможно, и не хочет по-настоящему. И однако не перестает страдать от этого — и вот это самое важное — именно потому, что и сам верит, будто бы у него есть то, чего нет у его дружков, — Душа и Сердце. Поэтому-то в кульминационную минуту отчаяния он с ужасом задает себе вопрос: «Неужели у меня нет сердца?» (221)

Тут очень уместно вспомнить рассуждение о душе одного из героев А. Каштанова в повести «Белые дома Толочи». Вот оно:
«Все мы одинаковы. Все мы как сотворим глупость, сразу вспоминаем — у нас душа. Мол, это снаружи мы пакостники, а внутри, в душе, невиннейшие агнцы божьи… Заряды электрические только на поверхности проводника идут, сердцевина не нужна. И душа наша так же на поверхности, на нашей коже, не в глубине, а там, где мы друг о дружку тремся. Трением нашим она и создается» (курсив мой. — М. С.)¹.
Действительно, тщетно надеяться, что душа наша может жить и сохраняться где-то отдельно от нашей повседневной практики общения с окружающим миром. Такое «двоедушие» — душа для себя и душа для других — самообман. И уж ежели пакостна одна половина, нечего рассчитывать, что убережешь другую.

Что же случилось? Как же дошел «до ручки» Зилов? Как он потерял себя?

Неизвестно. Да и происходит это незаметно. Завертелся, закрутился, как в беличьем колесе, и уж не остановишься.

Человек, истязающий собаку, директор завода, нарушающий нормы охраны окружающей среды, — с нравственной точки зрения явления одного ряда, при всей их кажущейся несоизмеримости. «Ну подумаешь, собаке хребтину переломил! Что ж его — повесить теперь за это?» «А кто у нас все нормы да законы соблюдает? Знаете — или дело делать, или законы выполнять». Рассуждение знакомое и — увы — привычное. Но ведь каждый из этих проступков начинается с одного и того же — с допуска, с нарушения нравственного закона. И в этом-то главная опасность: нравственный закон — категория зыбкая, неуловимая. Поди докажи — есть он у тебя или нет! И его нарушение, если оно не привело к нарушению Уголовного кодекса, ненаказуемо. Это удобно — измерять нравственность Уголовным кодексом, перед которым подлец может оставаться чистым, как стеклышко, а следовательно, безнаказанным. Безнаказанность — вот она лазейка для безнравственности, бессовестности, бездуховности.

Наличие в себе нравственного закона всегда связано с тем, что А. П. Чехов называл «общей идеей», наличием нравственной цели, которая направляет и деятельность человека, и самую жизнь его. Ну, а если нет этой «общей идеи», если есть день, час, минута, которая определяется сиюминутными желаниями, потребностями, и цель моя сводится только к их удовлетворению? За этой минутой последует другая, и с ней придут иные желания и потребности, а стало быть, и иная цель. Ну, а если я знаю, что ни за что не должен расплачиваться и совесть — «когтистый зверь» — меня не потревожит, равно как и милиция?

Один допуск влечет за собой следующий, этот — еще и еще. Процесс делается безостановочным {112} и уже необратимым. И тогда важно лишь одно — не вступать в конфликт с Уголовным кодексом и сохранять видимость добропорядочности. (Вспомним, что утром после попойки и скандала, подробностей которого Зилов не помнит, он тревожно допытывается у Димы: «Милиции не было?.. Ну, слава богу…».) (155)

Можно над этим не задумываться, и тогда — никаких проблем. Жизнь такова, и ни переделать ее, ни изменить нам не дано. Да и зачем? Так — легче. Так — удобнее.

Кузаков спросит пытавшегося покончить с собой Зилова: «Чем ты недоволен? Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе еще надо?» (243) И действительно! Вот ведь как все просто и ясно. И Кузаков посоветует, как совершенную глупость (да и что, кроме глупости, можно посоветовать этому взбесившемуся дурню Зилову?): «А если тебе не нравится твоя жизнь, ну и отлично, живи по-другому, кто тебе мешает?» (244)

Ан нет! Не тут-то было! Заблуждение, самая главная ошибка Зилова именно в том, что он все время намеревается «жить по-другому». Он уверен, что все зависит от него — собраться, сосредоточиться и… «все в порядке. А если что не так, мы все можем вернуть в любую минуту. Хоть сейчас. Все в наших руках» (196). Но ничего не изменить, ничего не исправить. Жизнь не перепишешь набело. Жизнь не допускает черновиков.

Нравственный допуск мстит за себя. Он производит необратимую душевную порчу. Количество переходит в качество. И сколько бы раз ни пытался Зилов поступить иначе, чем подсказывает ему веление минуты, столько же раз он терпел фиаско. Проверим. Жизнь все время подсовывает ему возможность выбора решения — или нравственного, или безнравственного. Но первое — всегда труднее, так как в чем-то требует самоограничения, запрета себе чего-то. Безнравственное же — легко и удобно: я поступаю так потому, что мне этого хочется, потому, что мне это приятно или выгодно.

Зилов любит Галину. Однако позволил себе забыть об этом. Почему? А все потому же. В данную минуту его повлекло к другой женщине. Потом к следующей. Сейчас ему захотелось побыть с дружками и нарушить данное Галине обещание. Недаром же она говорит: «Хуже всего, когда тебя нет дома и не знаешь, где ты… Когда ты говоришь по телефону со мной, мне кажется, что ты врешь». (170) Но какое это имеет значение? Все равно Галина, как верная Пенелопа, будет терпеть и ждать. Во что же он превратил их совместную жизнь? В ложь непрерывную, ложь, ложь… День за днем, год за годом.

У Л. Н. Толстого есть жестокая мысль о том, что мы тем более не любим человека, чем больше причиняем ему зла. Несомненно так! Что же кроме скуки, раздражения при этом может вызывать Галина в Зилове, который кругом виноват перед ней? А она при этом всегда чиста перед ним, терпелива, верна и беззаветно его любит! Лишь теряя Галину, он осознает, что у него ничего нет, кроме нее, и только она ему и нужна. Но это — только теряя ее, когда катастрофа уже произошла. Палка, которую он гнул, гнул, не выдержала и переломилась — Галина потеряна для него безвозвратно. А как началось это движение к неизбежному крушению, когда? Незаметно, почти неуловимо, с маленькой-маленькой лжи, с первого, пусть пустякового, обмана. Но… лиха беда начало!

Зилов умен. Он все видит и все понимает и про себя и про других. Если бы это понимание помогло ему удерживаться! Но нет. Он отмахивается от своего критического второго Я — не мешай, не надоедай, ведь стоит мне захотеть — и я все исправлю, верну!

Но — не получается. Никак не получается. Засасывает жизнь, дружки, подружки, ежечасные соблазны. А потом становится противновато, еще шевелятся где-то там, на донышке, остатки совести. Но ничего! Чтобы покончить с этой раздвоенностью, надо собраться, сосредоточиться и тогда… тогда он {113} станет другим, все пойдет иначе, вся жизнь… Только бы собраться. Но разве здесь, в этой сутолоке, где он сплошь увяз в тех связях, отношениях, обстоятельствах, которые уже неуправляемы, уже диктуют ему свою волю и свои законы, — разве здесь можно сосредоточиться, прийти к какому-то решению? Нет и нет! И возникает бегство от этой жизни на утиную охоту. «Знаешь что ты там увидишь? Такое тебе и не снилось, клянусь тебе. Только там и чувствуешь себя человеком… Ты увидишь, какой там туман. А когда поднимается солнце? О, это как в церкви, даже почище, чем в церкви… А ночь?..» и т. д. (221 – 222)

Что это? Восторженный гимн природе? Да, и это. Значит, Зилов от своей городской жизни рвется «на природу»? Да, и это. Но при чем тут утиная охота! О нем скажут: «У него так. Главное — сборы да разговоры». И еще: «Убил ты что-нибудь хоть раз? Признайся! Ну хоть бы маленькую, ну хоть вот такую птичку?» (177) И сам он признает: «Конечно, стрелок я неважный, но разве в этом дело?» (222) Да и Дима не раз подчеркнет, что Зилов «мазила», что охотник он никудышный.

«Разве в этом дело?» — говорит Зилов. Так в чем же дело? Загодя, за много месяцев начинает Зилов готовиться к охоте. А уж чем ближе срок, тем более нарастает нетерпение, и напряжение Зилова становится почти истерическим:

Официант (усмехаясь). Доживешь?

Зилов. Не знаю.

Дима. Как дожить — не представляю. (161)

Зилов. Не знаю. Подарите мне остров. Если вам не жалко.

Валерия. Нет, серьезно.

Зилов. Ну не знаю.

Валерия. Вот что ты любишь больше всего?.. Ну что?

Зилов. Что я люблю… Дай подумать.

Валерия. Ну жену, это само собой…

Галина. Да нет, давно не любит…

Вера (усмехнулась). Может, любовницу.

… Валерия. Ну, сообразил?

Зилов. Соображаю, не могу сообразить.

Валерия. Вот тупица. Ну что же ты любишь — в самом деле!

Галина. Он любит друзей больше всего.

Вера. Женщин. Подарите ему женщину.

Кузаков. Все чепуха. Больше всего на свете Витя любит работу.

… Валерия. Нет, от него ничего не добьешься. Ладно. Ты не знаешь, а мы знаем, что ты любишь. (175 – 176)

{114} Это горькое и страшное признание придет позже, но и здесь, на новоселье, предчувствие, смутное ощущение беды, когда Зилов не может найти в себе ничего, что он любил бы, возникает, как тревожный сигнал и предостережение.

К тому же, здесь очень важно, что мысль об охоте, которой он бредит с первой и до последней страницы пьесы и с которой связывает нечто важнейшее в своей жизни, эта мысль и не приходит ему в голову. Значит, охота для него нечто совсем иное, чем «любимое занятие», хобби или любовь к природе.

У такого серьезного писателя, как Вампилов, ничто не может быть случайно. И если в начале пьесы он задает нам такую сцену, акцентирует на ней внимание, приостанавливает ради нее развитие событий, значит, он придает ей большое значение и как бы приглашает нас задуматься над содержанием, скрытым за этим проходным и, казалось бы, незначительным эпизодом.

То, что прошедшие перед мысленным взором Зилова воспоминания приводят его к мысли о самоубийстве как единственном выходе из тупика, в который он уперся, и то, что вместе с этой мыслью возникает не вынужденный обстоятельствами, а сознательный отказ от утиной охоты, требует расшифровки. Вот что он говорит по телефону Диме, приняв решение никуда не ехать, а пустить себе пулю в лоб: «Дима?.. Знаешь, я не поеду… Да нет, хочу тебя предупредить: я вообще не поеду… Раздумал… Да вот раздумал… У меня другие планы…» (240) «Вообще не еду» — не сейчас, не сегодня или завтра, а вообще. Это уже программное заявление, это уже свидетельство какой-то происшедшей в нем коренной перемены точек зрения. Значит, с охотой связывалось для Зилова нечто такое, на что он надеялся — и долго! — как на избавление от нынешней и ставшей неизбежной развязки — самоубийства. Стало быть, мысль о нем все-таки, пусть подспудно, где-то в подсознании, но существовала.

На что же надеялся Зилов? Раз он исходит из обманчивой иллюзии, что все в его власти, все он еще может изменить, то утиная охота для него становится некой ступенькой, условием для такой нравственной перестройки. Но, естественно, возникает вопрос — если Зилову, чтобы собраться, сосредоточиться и побыть без дружков, без женщин, без привычной городской круговерти, нужно выбраться «на природу», то почему не сделать это просто на берегу озера, в лесу, в поле. Главное ведь — побыть в одиночестве. Почему нужна охота?

Ну допустим, что охота — дело серьезное, требующее собранности, воли, выдержки и т. д. Но при чем же здесь официант Дима, непременный напарник, Дима, который сам плоть от плоти того мира, той жизни, из которой Зилов стремится вырваться?

И здесь придется разобраться в том, что же такое официант Дима и что за связь существует между ним и Зиловым.