Л. И. Гительман. Учитель сцены 3

Официант-снайпер

Зилов. Э, видел бы ты его с ружьем. Зверь. Гигант! Полсотни метров влет — глухо. Что ты! Мне бы так. (162)

Галина. Не знаю, но он ужасный. Один взгляд чего стоит. Я его боюсь.

Зилов. Ерунда. Нормальный парень. (168)
И, наконец, Зилов скажет:
«Ты жуткий парень, Дима, но ты мне больше нравишься. Ты хоть не ломаешься, как эти…» (245)
{115} Вдумаемся в эти несколько замечаний, рассыпанных в пьесе.

Итак, Дима в школе был «робким парнишкой», и если сегодня об этом вспоминает Саяпин, то именно потому, что происшедшая с Димой метаморфоза разительна. В определении «робкий парнишка» просвечивает некая неполноценность, ущербность, второсортность. А следовательно, и определенная «закомплексованность». Комплекс неполноценности — вот что преодолел в себе Дима. И стал «ужасным» и «жутким» парнем.

Комплекс неполноценности обязательно связан с ощущением превосходства других над тобой — в силе ли, в уме ли, в удачливости ли — все равно. Важно, что я — хуже других, я — второй сорт. Чтобы преодолеть это, нужны огромное душевное усилие, собранность и целеустремленность воли, а в данном случае и мстительная жестокость к тем, кто был «первым сортом». Преодолевая свой комплекс, Дима создает себя как некую идеальную модель бескомплексности. И неважно, если с водой выплеснешь ребенка, если, преодолевая душевную слабость, робость, вместе с ними избавишься и от самой души.

Неоднократно Дима раскрывает свое кредо. Да, он не стал инженером, как его одноклассник Саяпин или Зилов. Подчеркнем — плохим инженером и бездельником. Он стал только официантом. Но — безупречным, идеальным официантом. И здесь держится железных правил, «закона». И по этому закону дело, работа — читай: престиж, репутация — священны и неприкосновенны. Быть хорошим официантом куда почетнее, чем быть плохим инженером — уж в этом-то Дима уверен. Да и выгоднее. И Саяпин, и особенно Зилов отдают себе отчет, что Дима, не в пример им, «состоялся». Потому, в утешение себе, отводят место ему все-таки во «втором сорте». Вот какой штрих вводит Вампилов:

Официант Рубль шестьдесят.

Зилов (достает деньги). Да. Я тебе должен три рубля.

Официант. Три двадцать, Витя.

Зилов. А, извини… Вот. (Отдает деньги.) Спасибо.

Официант. Тридцать пять копеек с меня.

Зилов (махнул рукой). Благодарю. (212)
Вроде бы унизительно должать официанту, а? Тем более, если он для тебя «второй сорт». И, беря реванш за это унизительное питье в долг, Зилов сует 35 копеек «на чай» — знай свое место!

Из этой скрытой неприязни и соревнования — кто же из них все-таки «второй сорт» — возникают и насмешливая репличка официанта Зилову, не в меру разгулявшемуся: «Хозяин — барин. Как обычно». И оскорбительное: «Эй, ты, лакей!» напившегося Зилова. Только дело-то в том, что Дима знает и уверен, кто есть кто, кто «первый», кто «второй», а Зилов лишь пытается это доказывать, и в первую очередь самому себе.

Но вот — урок охоты, который с высоты своего величия и который уж раз Дима преподает Зилову:
Зилов. У меня предчувствие, что на этот раз мне повезет.

Официант. Предчувствия побоку. Если не можешь стрелять, предчувствия не помогут. Как мазал, так и будешь.

Зилов. Дима, ну сколько я могу мазать? Неужели и в этот раз?

Официант. Витя, я тебе сто раз объясняю: будешь мазать до тех пор, пока не успокоишься.

Зилов. Да что это такое? «Не волнуйся», «успокойся»! Дима, шутишь ты надо мной, что ли? Я понимаю, нужен глаз, рука как у тебя…

Официант. Витя, глаз у тебя на месте, и рука нормальная, и все ты понимаешь, но как дойдет до дела — ты не стрелок. А почему? Потому что в охоте главное — это как к ней подходить. Спокойно или нет. С нервами или без нервов… Ну вот, сели на воду, что ты делаешь?

Зилов (поднимаясь). Как — что я делаю?

Официант (перебивает). Ну вот. Ты уже вскакиваешь, а зачем? Ведь это все как делается? Спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша.

Зилов. А влет? Тоже не спеша?

{116} Официант. Зачем? Влет бей быстро, но опять же полное равнодушие… Как сказать… Ну так, вроде бы они летят не в природе, а на картинке.

Зилов. Но они не на картинке. Они-то все-таки живые.

Официант. Живые они для того, кто мажет, а кто попадает, для того они уже мертвые. Соображаешь? (227 – 228)

Зилов «мажет». Мажет на охоте, но мажет и в жизни. Ведь ничего из его жизни-то не получилось, коли он недоволен ею и несчастлив. А почему? И вот ответ: «Будешь мазать до тех пор, пока не успокоишься». Что это значит? Ведь «беспокоится» Зилов потому, что его мучает недовольство собой, то есть терзают остаточные признаки совести. Следовательно, «успокоиться» для Зилова обозначает… освободиться от них!

«В охоте главное — это как к ней подходить. С нервами или без нервов» — это очень важно для понимания Зилова. Зилов нервничает. При всех его утверждениях, что ему все стало безразлично, он неспокоен. А почему? Да потому, что, идя все время на поводу у обстоятельств, у велений минуты, он не становится хозяином положения и собственной жизни, а подчиняется им, как щепка течению ручья. И происходит все это «с нервами». А чувства — плохой помощник, кто его знает, куда они заведут. Зилов не научился еще не «переживать», а по убеждению Димы, это как раз то, что препятствует устойчивости и гармонии. И Дима поучает — «полное равнодушие… как будто они летят не в природе, а на картинке», ибо «живые они для тех, кто мажет».

И действительно, все его поступки, все отношения с людьми лишены каких бы то ни было эмоций. И даже когда он ударит Зилова, обозвавшего его «лакеем», то сделает это спокойно и расчетливо, предварительно удостоверившись, что никто этого не увидит.

Чему же учится Зилов у Димы? Умению стрелять без промаха? Нет. Точность стрельбы — это лишь проявление другой точности. Дима сделал себя таким, каким хотел сделать. Хочет ли Зилов, преодолев свой комплекс неполноценности, стать вторым Димой? О, нет! Именно возникшая в нем, Зилове, бездуховность — идеал Димы — и повергает его в муки и терзания. Он хочет быть иным, чем Дима, совсем иным, но, как Дима, хочет суметь сделать себя по задуманной модели. Дима для Зилова (как он думает) вовсе не эталон человека, но эталон того, как можно преодолеть комплексы и в какую гармонию привести хаос, ими порожденный.

Зилов завидует Диме и потому не может от него оторваться.

{117} Дима же презирает Зилова. Даже в обращении — «старичок» (не «старик», как принято и положено между друзьями и сверстниками, а «старичок»!) просвечивают снисходительность и уничижительность. Но поражения Зилова, его срывы и трепыхания доставляют Диме великое наслаждение: как в зеркало смотрится он в них и видит, чем мог бы быть сам, если бы не сделал из себя «Человека». Это подобно тому, как хорошенькая девчонка окружает себя подружками-дурнушками, подчеркивающими ее привлекательность. И Зилов это чувствует и не может примириться с тем, что все время проигрывает в этом негласном соревновании.

Дима на охоте убивает уток. Точно. Метко. Без промаха. Убивает уток — и только. Для Зилова же утиная охота и именно с Димой — это тот оселок, на котором он испытывает своя душевные силы, свою способность к преодолению себя. Он словно бы убивает не уток, а собственные слабости. И когда его ягдташ будет полнее, чем у Димы, вот тогда и будет одержана некая символическая победа и над собой и над Димой. А пока… Вспомним, что говорит Галина: «Ну скажи, убил ты что-нибудь хоть раз? Признайся! Ну хотя бы маленькую, ну хоть вот такую птичку?»…

Но вот мы подходим к развязке событий. Зилов схватил ружье и направил его на друзей, требуя их ухода. Смылся Саяпин, убрался Кузаков и лицом к лицу остались Зилов и Дима. «А теперь опусти ружье», — говорит Дима, совершенно уверенный в том, что Зилов никогда не выстрелит в него — кишка тонка! Куда там!
Зилов. И ты убирайся.
Мгновение они смотрят друг другу в глаза. Официант отступает к двери.
Живо.
Официант задержал появившегося в дверях Кузакова и исчез вместе с ним. (247)
Что случилось? Вспомним опять же, как говорила Галина о Диме: «Один взгляд чего стоит. Я боюсь его». Да, Галина уловила, что на нее, как и на всех прочих, Дима смотрит так, словно бы они уже мертвые, нарисованные на картинке, превращенные в мишени. Этот-то глаз — зеркало души! — увидал сейчас Дима у Зилова. Этот Зилов может убить. Может убивать. Может перешагивать через чужие жизни сознательно и без всяких душевных вибраций. И Дима сдается. Дима отступает перед им же самим сотворенным подобием своим.

Что же Зилов? Он падает на тахту и…

И это, как все в пьесе, — и трагично и… смешно. Из попыток вернуть то, что в нем было когда-то, ничего не вышло. Он истощил, опустошил свою душу, и ныне она бесплодна. И никакие бегства от себя, никакие «утиные охоты» ни от чего уже не спасут. Зилов осознает это наконец. Оказывается, он давно уже стал сколком с Димы, только все никак не хотел себе в этом признаться. Потому и трепыхался, потому и «расстраивался». И теперь Зилов уже не покончит с собой. Зачем? Он ведь добился того, к чему стремился, — определенности, цельности. Не такой, как хотелось, правда. А все-таки — цельности и определенности. Другой уж не будет. И теперь, отправляясь на охоту, он отправляется просто на охоту, чтобы убивать уток, бить по ним без промаха, потому что теперь у него и «глаз на месте, и рука нормальная, и все он понимает». А с «метафизическими» глупостями покончено раз и навсегда. Да и в самом деле — почему он должен быть другим? Мучить себя? Переживать? Прав, тысячу раз прав Кузаков: «Молодой, здоровый, работа есть, квартира, женщины любят. Живи и радуйся. Чего еще надо?»