УТЕХОВА. Все будет хорошо!

УТЕХОВА. Все будет хорошо!

УТЕХОВА. Бонифаций, отец, радуйся, что ты до этого не дожил!

ТИХИЙ (бежит к двери). Прочь, прочь, отсюда, прочь!

БУРКЕ (встает). Бога ради, Тихий! Мне нужен хирург!

ТИХИЙ. Конечно, учитель, конечно! На улице есть телефон!

БУРКЕ. Портреты возьмите, Тихий. И чемодан!

ТИХИЙ (снимает портреты). Конечно! Скорее отсюда! (Хватает чемодан.)

БУРКЕ. La roуamme me revera. (Тяжело ступая, идет за Тихим, держится за живот.)

УТЕХОВА (приносит кастрюлю, хлеб, пирожки, расставляет тарелки и раскладывает ложки). А я-то ужин готовила, и курицу ощипала, как я, детки, вашему счастью радовалась. (Накрывает на стол.)

ВАЦЛАВ (подходит к Сватаве). Ну чего уж! Надо жить! (Нежно.) Поедим, за пивом сгоняешь, приступим!

УТЕХОВА (разливает суп). Вот и я говорю. Живем-то мы только один-единственный раз, детки. Хорошо еще, что на плите суп гороховый был! И что пирожки не подгорели!

ВАЦЛАВ. Золотые, благословенные руки, мама! Да все починим! Двери починим, пол починим, и все такое.

Садятся и едят.

УТЕХОВА (стоит у них за спиной). Ешьте, детки, ни о чем не думайте и ешьте! Бедный пан Бурке!

ВАЦЛАВ. Провалиться мне на этом месте, если он ключ слопал. Он его просто заныкал. Ну если он надумает, если …

Сватава и Утехова молча на него смотрят.

УТЕХОВА (приходит в себя). Главное, детки, любите друг друга! Кабы покойный отец это видел! Как бы он радовался, дорогие мои!

ВАЦЛАВ (встает, идет к окну, смотрит на улицу). Я только гляну, вышли они или нет. (Идет к двери, ставит ее вертикально, опирается о косяк и снова хватается за ложку). Если им что в башку взбредет - обокрасть, скажем, я им задам.

Едят.

Психам ненормальным.

УТЕХОВА. Дорогие мои!

Едят, Утехова улыбается, свет на сцене медленно гаснет.

Тьма, потом в зале зажигается свет.

(1965)

1. 
   БУРКЕ И ГРАФИНЯ
   

БУРКЕ. Любого безжалостно укокошу! Буду держаться до последнего, поскольку убегать смысла нет. Ах, Боже, как все раньше просто было! Сунешь тело в мешок и закопаешь. А теперь? Отпечатки пальцев, химия и Бог знает что еще, черти! Времена меняются, словно погода, а эпоху для жизни все не выбрать!

Даже помедитировать не дадут! Иду, иду! Тоже невтерпеж. Как будто шкаф бездонный. (Уходит.)

Прошу покорно. Проходите, извольте, мадам, извольте, пожалуйста, сюда.

ГРАФИНЯ (за сценой). Да ведь я знаю куда.

БУРКЕ. Вот и прекрасно, мы ведь вас уже ждем.

ГРАФИНЯ. Не припоминаю, чтобы мы были знакомы. Но ведь все люди друг другу близки, не так ли?

БУРКЕ. Разумеется.

ГРАФИНЯ (рассматривает комнату). Ну да. Так и есть! (Вынимает фотоаппарат.)

БУРКЕ. Вы тоже изволите быть из Ходского края?

ГРАФИНЯ. Нет, из Швейцарии.

БУРКЕ. Тоже неплохо.

ГРАФИНЯ. Ах, да! Как все изменилось!

БУРКЕ. Разумеется.

ГРАФИНЯ. И мебель, и обои. И все же, как будто это было вчера! (Щелкает фотоаппаратом.)

БУРКЕ. Дамы, правда, уехали. Сказали, что свадьбы не будет, мадам!

ГРАФИНЯ. Ничего. Я все равно только на минутку. Я живу в отеле «Амбассадор».

БУРКЕ. Вы из международной полиции.

ГРАФИНЯ. Я поэтесса. Разрешите представиться. Графиня Брандстеттетер-Граф, Эмментальская долина, Швейцария.

БУРКЕ. Очень-очень приятно. Жаль, что я так устал. Вы пришли в шкаф посмотреть?

ГРАФИНЯ. Я пришла вообще посмотреть. К тому же я сорок лет прожила в Соединенных Штатах. Не замужем.

БУРКЕ. А я доктор Звонек Бурке, ученый-любитель. Только сейчас я занят!

ГРАФИНЯ. Прекрасно! Значит, вы отличите женский скелет от мужского. Приятно с вами познакомиться, доктор. Я так… так тронута! Люди здесь по-прежнему очень милы. Хочу объяснить: в этом доме я прожила целых пятнадцать лет.

БУРКЕ. А я двадцать, мадам, двадцать, и поверьте, ничего хорошего от меня ждать не приходится.

ГРАФИНЯ. Не может быть! Пол все тот же! (Показывает пальцем.) Я, кажется, узнаю старый, добрый сучок в доске! Ах, Боже, верите ли, как бьется сердечко!

БУРКЕ. Ну так присядьте, мадам. Склоните голову, и все сразу предстанет в другом свете.

ГРАФИНЯ. Вот именно. Я здесь не была целых три раза по двадцать лет. Странно, что дом цел. Я покидала его еще девушкой. Здесь я в последний раз оглянулась на пороге. Шестьдесят лет назад мы переехали за океан. Отец-филантроп оставил этот дом с условием, что тут будут жить только хорошие, простые и трудолюбивые люди. Если бы он только знал, что его желание исполнилось.

БУРКЕ. Спасибо, мадам. Все мы лицемеры. В этом кресле я больше всего люблю сидеть зимой.

ГРАФИНЯ (садится). Я тоже. Впрочем, здесь стоял клавесин. Я играла на нем прелестные пьески; видите ли, доктор, здесь всегда собирались. У меня было колоратурное сопрано.

БУРКЕ. Да, да, да.

ГРАФИНЯ. Шумела плотина. Тетя звала: «Стаза!»

БУРКЕ. Быть не может.

ГРАФИНЯ. Чему вы так удивляетесь, добрый человек? Вам не нравится это имя?

БУРКЕ. Напротив, мадам, напротив! Простите, я уже ничему не верю.

ГРАФИНЯ. Ну да, я Анастазия-Мария-Ульрика-Сидония Брандстеттетер-Граф. В Америке меня называли коротко - Бранни. О, как часто я кружилась в танце по этой комнате, радостно взмахивая ручками, так, что стаканчики в бидермейеровском буфете наполняли комнату дрожащим звоном!

БУРКЕ. Мадам! Вот кто умеет играть на золотых струнах! (Сидит с дубинкой на стуле.)

ГРАФИНЯ. Вот видите! Мои пальчики даже арфы не пощадили в этой музыкальной комнате, на полу которой, а пол все тот же, тот же самый, каждый год стояла сверкающая рождественская елка, шуршали подарки и разносился запах хвои! Ах, сколько прелестных лет было прожито в этой комнате! Я долго могла бы рассказывать о своем детстве, которое было таким чистым, невинным, словно венок, свитый из простых луговых цветов. Я вас не задерживаю?

БУРКЕ. Говорите, говорите, ваша дражайшая милость! Я просто устал. (В сторону.) Вот так девка, вот так оса!

ГРАФИНЯ. Только представьте себе, сколько раз я проходила в эту, эту самую дверь! Ну не странно ли? Я, наверное, с ума сойду, поверьте. (Приседает на корточки.) Было это – и снова есть! Девчушка с куклой в руках в самом лучшем платье лежала на необозримом ковре и смотрела в потолок, как в небо, и видела парящий в воздухе шар! Шестьдесят лет назад здесь так же светило солнце, а на южной стене рос виноград, и вился вверх плющ! Маленькая, нежная девчушка убивала МУШЕК на окне, отрывала им НОЖКИ, ти-ти-ти, вы сумели бы убить МУШКУ? О, да! (Встает.) Я слышу здесь звуки клавесина! И вижу беседку в саду, и каменную стену, а возле нее растет орешник, прикрывающий рыхлую землю, где в тенистом сумраке прячутся улитки! И на улице идет снег, в печи трещат дрова, в трубе завывает ветер, а дедушка, заложив руки за спину, ходит туда-сюда по комнате. Далеко на чужбине этот тихий омут моего детства возникал как фата моргана. Пока в этом году, в Цюрихе, не было открыто составленное сто лет назад завещание моего прадеда, первого владельца этого дома, означавшее для меня окончательное решение. Стоя на набережной, в раздумье глядела я потом на проплывающие мимо теплоходы и размышляла о невинном детстве, которое в этой комнате засыпало на следах преступления. И однажды вагон скорого поезда унес меня в аэропорт. Девчушка вернулась.

БУРКЕ. Я еще никогда не был слушателем таких тонких, благородных, достойных пера мыслей.

ГРАФИНЯ. Не в обиду будет сказано, я только хотела приготовить вас к самому худшему.

БУРКЕ. К свадьбе?

ГРАФИНЯ. Что вы такое говорите, дурашка? Не из-за этого же я приехала!

БУРКЕ. Вы меня шокировали, и я не понимаю, Ваша милость, что говорю!

ГРАФИНЯ. Я тоже. У нас столько общего.

БУРКЕ. Ваша милость, я вас ущипну!

ГРАФИНЯ. Это после, дурашка!

БУРКЕ. Мне нужно убедиться, что это не сон, мне нужно убедиться!

ГРАФИНЯ. Я догадывалась, что найду здесь настоящего парня! Настоящего сухого старика, дурашку, заколдованного поэта! Мой чемодан находится за дверью, будьте так любезны, доктор!

БУРКЕ. Вы, мадам, что-то замышляете!

ГРАФИНЯ. Да. Удовлетворить свое желание. Провести в своей комнатке волшебную, сумасшедшую ночь!

И неожиданная радость так жестоко свалила добряка. (Хватает со стола кастрюлю.) Это его поднимет на ноги. (Выплескивает содержимое кастрюли на Бурке, потом прикладывает голову к его груди.) Часы целы, явно тикают, значит, это просто обморок. (Встает, открывает шкаф, всплескивает руками.) Какой беспорядок! Где та нежная женская рука, которая за всем этим присмотрит! Тряпки, одежда, даже какие-то люди валяются, а полотенца нет! (Закрывает шкаф и смотрит на Бурке.) Вставайте, в школу пора, вы, проказник! Вас надобно вытереть!

БУРКЕ. Что такое? (Ощупывает себя.) Ведь это говяжий бульон!

ГРАФИНЯ. Лежите себе, Звонек, спокойно! Не надо терять головы. Если вы не в силах, я позабочусь о вас! Доктора часто не знают, как помочь самим себе!

БУРКЕ. Спасибо! Хотели меня предательски выбросить, хотели меня выгнать в непогоду, как негодные дочери выгнали короля Лира, - он у меня наверху! Как вероломные политики воспользовались отсутствием главы кабинета министров, ученого-любителя наподобие Гете, лауреата ордена вселенной! Как Наполеону, посылали мне ядовитые пирожки с мышьяком ! Но я им не Наполеон! Если он попался, то доктор Звонек Бурке – нет! Я всеми силами защищал свое бедное житье, как защищала бы его сама природа! У меня не бойцовский характер! Я всю жизнь раздавал радость людям! Я, достопочтенный суд, не понимаю этого! (Закрывает себе лицо.) Ах, Боже!

ГРАФИНЯ (подходит к Бурке). Успокойтесь, доктор! Понимаю, что какая-то рана по каплям выдавливает скорбь из вашей наполненной болью груди! Однако помните: подобно одинокому вековому дереву-великану, обуреваемому вихрями, вы несете на своих плечах тяжесть этой больной жизни и получаете от нее удары! Однако, твердо стоя на земле, как неустрашимая птица, вы гордо обозреваете округу и отражаете все нападки! Не переставайте, однако, верить в конечное счастье человека! Смотрите, доктор-исследователь! Я стою тут с вами, чтобы своей энергетикой помочь вам набраться сил!

БУРКЕ. Спасибо, графиня, спасибо. Я сумасшедший.

Стаза Утехова, дочь дражайшей хозяйки, Алжбета Утехова, ее мать, вдова машиниста, пан… пан Вацлав Вацлав из Ходской республики и… еще кто-то, черт подери, склероз уже начался! (Идет удостовериться.) Карел Тихий, талантливый мой друг! Вы были хорошими людьми! Но сожгли себя в огне политических интриг. То, что вы задумали против меня, история повернула против вас. Будьте же прокляты навек!

ГРАФИНЯ. Во веки веков!

Бурке подает графине букет.

Спасибо за настоящее человеческое обхождение, доктор. Я всегда желала, чтобы люди так относились друг к другу. Я всегда желала, чтобы моя кровь была насыщена добром, а тело слилось с душой. Прапрадедушка в завещании указал, что под полом этой комнаты за всю свою недостойную жизнь он похоронил пять убитых им здесь жертв. Пять человек вошло в этот дом, чтобы никогда не выйти отсюда. Там, где семья чаяла найти клад, обнаружилось преступление. К счастью, я последняя в роду, и у меня нет потомков. Я поставлю за прошлым точку. По-христиански похороню их, сенсацию сделаю достоянием общественности.

БУРКЕ. Лучше всего поместить информацию в «Вечернюю Прагу». Мы целое состояние заработаем. Но что делать с этими, в шкафу?

ГРАФИНЯ. Некогда предаваться размышлениям. А теперь, как трудолюбивые пчелки, быстро выломаем пол!

БУРКЕ. Не идет ли кто?

ГРАФИНЯ. Никого, это ветерок! Идемте, доктор, идемте, скатаем ковры. Там еще должен быть запечатанный свинцовый ящик. Какие-то золотые монеты. (Сворачивают ковер, графиня с умилением смотрит на пол.) Старые, знакомые доски! Когда-то летним днем эти деревья стояли на поляне посреди леса!

БУРКЕ. Ну да. С меня хватит. Я больше не могу.

ГРАФИНЯ. Легкий ветерок далеко разносил тонкий запах хвои, пока пилы лесорубов с визгом не вгрызлись в них! Третья доска от окна!

БУРКЕ (отмеряет). Раз, два, три. (Рукой пытается оторвать доску.) Ой.

ГРАФИНЯ. Что вы делаете?

БУРКЕ. Я, кажется, ноготь сломал.

ГРАФИНЯ. Думаю, руками не получится.

БУРКЕ. Молоточек или, может быть, ножницы! Я всегда хотел жить в чистоте и мире!

ГРАФИНЯ. Будучи женщиной практичной, я консультировалась у плотника в Цюрихе. Он говорит… (смотрит в бумажку) топор, клещи, лом!

БУРКЕ. Нужен большой топор!

ГРАФИНЯ. У старика Харвата за углом мастерская!

БУРКЕ. У кого? Мне эти трупы уже поперек горла. Все так отвратительно!

ГРАФИНЯ. В детстве мы забирались в его мастерскую, зачерпывали ладонями опилки и просеивали их.

БУРКЕ. Топор в подвале. Я его там как-то видел. Графиня, вы единственная надежда несчастного человека! Стаза!

ГРАФИНЯ. Это после, дурашка! Найдите ключи от подвала и какой-нибудь фонарь. Идемте, и мы, словно два потерявшихся ребенка, спустимся в глубокое подземелье!

2. 
   БУРКЕ В ИЗГНАНИИ
   

ТИХИЙ. Еще сахару, учитель?

БУРКЕ. Спасибо. (Продолжает мешать чай.)

ТИХИЙ (после паузы). Сахар, наверное, плохо растворяется?

БУРКЕ. Не думаю. Раствор еще не совсем насыщен. (Продолжает мешать.)

ТИХИЙ (пожимает плечами). Вы свой чай так задумчиво мешаете.

БУРКЕ. Да ведь я мысленно работаю над своей биографией протеста, несущей название «Я хотел прожить жизнь в соответствующей съемной квартире, а пока?»

ТИХИЙ (осторожно). Вы, учитель, задумали запечатлеть все?

БУРКЕ. Долг исследователя по отношению к человечеству – запечатлеть все. Но вообще-то я подготовлю скромный бестселлер, нечто в духе «Доктор Бурке Story», который, впрочем, можно будет положить на музыку. Я полон решимости открыть человечеству всю правду о том, какие ужасы я пережил в этот день, увенчавшийся потерей родной комнаты.

ТИХИЙ. Но моя комната стала вашей новой родиной.

БУРКЕ. Следует быть беспощадно искренним.

Тихий смотрит неуверенно.

Как Витезслав Галек или маркиз де Сад. Ибо я все время вижу, слышу, перебираю в памяти свое злополучное возвращение из санатория! Воздух благоухал! Высоко в небе пели воробьи. Моя голова, грудь и внутренности – все во мне было преисполнено Добра. Сопровождаемый вами, я вступил в комнатку, которая дышала на меня преданностью и верностью. Признаюсь, я хотел соединить вас там с неудачливой невестой, однако подающей надежды дочерью хозяйки, выпускницей специальной школы. Девчушка бы решительно покончила и с вашим одиночеством, и с вашей невинностью. Но вы подвели.

ТИХИЙ. Знаю, учитель.

БУРКЕ. Вот именно. Любовь – важная вещь. От такого сильного инстинкта нельзя отказываться. Потом хозяйка сообщила мне, что ее уродина собирается замуж, и что я должен навеки покинуть комнату. Всадили ржавый нож в сердце. Все было как во сне. Потом неблагодарная девушка проникла в комнату со свадебной фатой в одной руке и с флаконом бензина в другой, и начались пошлые признания в любви к какому-то там индивидууму из Ходского края. И я, заядлый бесребреник, предчувствуя, что этот ее жених жестокий человек, да в перспективе даже убийца-извращенец, старался честно отговорить девчушку от поспешной свадебной авантюры. И она возьми да и разревись прямо в фату, пропитанную бензином. Так она надышалась паров – хотя надпись на бутылочке четко и ясно предостерегала от этого – и умерла там, в сущности, как наркоманка. Как мне ошибочно показалось. Гусыня неблагодарная. Неистово искать за моей спиной не одобренных мною заранее женихов! Я испугался ее смерти и, как пошлый преступник, закрылся на ключ. Мне было совсем не до песен. Но когда подозрительная хозяйка постучала в дверь, мне не осталось ничего другого, как с сияющим лицом сжимать труп в объятиях. Каково унижение! Хочешь - не хочешь, нужно было с помощью песни создавать в комнате видимость уютной атмосферы, пока я не запихнул девчонку в шкаф, ибо в ящик бы эта мерзавка просто не влезла. Затем раздался звонок. Прежде чем я успел что-либо предпринять, здесь уже оказались вы – несчастный, и к тому же с букетом по случаю помолвки. Теперь вы, конечно, понимаете, почему я схватил вас за горло и засунул к девчонке в шкаф.

Вижу, что воспоминания все еще свежи.

ТИХИЙ. Да, конечно, учитель.

БУРКЕ. Потом сумасшедшая баба снова постучала. Каково было мне, взрослому человеку! Если бы вы двое в шкафу были способны хотя бы обручиться и расстроить эту мерзкую свадьбу! А назойливая старая карга все продолжала выпытывать и все предлагала свою гастрономическую гадость, свои извращенные пирожки, я вошел в раж, открыл шкаф – карга страшно вскрикнула и заслуженно замерла. Пополнила собой команду в шкафу. Но мир не воцарился! Снова дзинь. И дзи-и-инь. Преисполненный решимости, я пошел открывать. Беззастенчивый жених, чудовище-любитель, пожаловал на ужин. Пока вы втроем спокойно лежали в шкафу, тупой изверг начал проявлять признаки беспокойства. Мне снова пришлось применить силу. Молотком для отбивания мяса. И так, Карлуша, я превратился в серийного убийцу. Новый стук в дверь, и новые звонки. Я принял решение опередить и природу, и юстицию, и самому вывести себя из строя. Я навсегда запер дверь от несправедливости мира, а этот огромный ключ проглотил. Вы знаете, что я вовсе не эксцентричен и о питании кое-что знаю, но тело нельзя снабжать железом таким варварским способом. Тем не менее, тот, кто ломился в дверь – может быть, Судьба, впоследствии ушел. Затем наступило нечто наподобие судного дня. Сначала в шкафу проснулись вы и вышли оттуда. А propos – вы, Карлуша, почему, собственно, проснулись?

ТИХИЙ. Да так уж.

БУРКЕ. С каждым новым пробуждением я чувствовал себя все меньшим и меньшим убийцей – из четырежды убийцы я стал трижды убийцей и так далее, пока не оказался совершенно невиновным. Когда это нравственное извлечение вины закончилось, я почувствовал, что в желудке, как ненужный метеор, носится ключ. Началась суматоха. В запертой ловушке комнаты вы испытывали невероятные уринальные муки!

ТИХИЙ. Учитель, сжальтесь!

БУРКЕ. Однако вы не выдержали.

ТИХИЙ. Об этом, учитель, настоятельно прошу умолчать!

БУРКЕ. Да будет так. (Встает и прогуливается по комнате.)

ТИХИЙ (после продолжительной паузы). Учитель, почему вы молчите?

БУРКЕ. Ш-ш-ш. Как вы и просили, я обхожу молчанием то событие.

ТИХИЙ. Да, учитель. Спасибо.

БУРКЕ. Однако в правдивой литературе правду замолчать нельзя. Мочевой пузырь тоже нельзя зажимать. Он справедливо лопнул. Разразилась великая метаболическая революция. Что вы зарделись, Карлуша. Ваш поступок войдет в буквари. Однако, когда взбесившийся варвар, одолеваемый комплексом неполноценности, сломал дверь, мы смогли спокойно уйти. Я чувствовал себя Коменским. Вы сопроводили меня до самого операционного стола. Ваша верность - чистая, неисправимая - верность поистине извращенная.

ТИХИЙ. Шрам зажил, учитель?

БУРКЕ (задирает сорочку и показывает рану). Операционный пожалуй. Но шрам на сердце? Хирург-профессионал, доктор Навратил, вскрыл мне живот и желудок, так сказать, как взломщик сейфов, вынул ключ, и я оказался спасенным для человечества. И продолжаю оставаться на этом свете! (Радостно затопотал.) Я, я! Я опять дома. (Останавливается.) Я, в общем, как гость.

ТИХИЙ. Вы еще столько всего можете совершить, учитель. (Трогает свое горло.)

БУРКЕ. Даст бог. Нет покоя людям творческим, неугомонным духом. А остаться ключеглотателем-любителем, чем-то наподобие Кришны или Ченека Крауса, этого мне не хотелось бы. Я чувствую себя тинейджером. Уж не организовать ли для начала биг-бит? Купить гитар каких-нибудь и так далее… Определенно, мне хочется составить атлас запахов, изменить кому-нибудь пол, попробовать провести самому себе хирургическую операцию – короче говоря, вести себя наступательно, пока зажигательная творческая энергия рвется наружу!

ТИХИЙ. Да, конечно! (Делает испуганный вид.)

БУРКЕ (показывает себе на голову). Однако здесь тоже происходят процессы. Нужно, в конце концов, выдумать что-нибудь совершенно гениальное. Как Энштейн или даже Гитлер. Как те, что сумели вмонтировать себя в историю! Ну скажите! Как маленькому человеку повлиять на мир? Какие у него шансы, пока он сидит в комнате?

ТИХИЙ. Да так уж. Не знаю, учитель.

БУРКЕ. Вы ничего не знаете. (Уходит.)

ТИХИЙ. Я знаю, учитель, что я ничего не знаю.

Бурке уже ушел.

Не хочу кощунствовать, но, наверное, сдам его психиатрам. Он такой гениальный или сумасшедший? Гений-любитель? Или, скорее, дурак-любитель. Ах, как я кощунствую. Я в таком смятении. Кто тут рассудит? Но учитель правильно наставляет: надо покончить с робостью. Да. Необходимо проявить себя. Но как? Стать даже жестоким. Не давать ему приют, а вытолкать в три шеи. Но предавать его, наверное, все-таки нечестно. Тем не менее, когда придет час, ученик восстанет против учителя. (Орет.) Морду ему набью, я же дома! Барышня Сватава, дура, подвела, но я должен и так пробиться. Во что бы то ни стало лишусь невинности. Может быть, еще в этом году. И потомок у меня, пожалуй, будет, и так я унижу своего учителя, которому это уж наверняка не под силу. Надо украсть у него популярность. Стать Бурке, а из него сделать Тихого. Но как? (Кричит как каратист.) У-У-У! Учитель как-то сказал: «Наряду с добром, демон зла в человеке наиболее интересен». (Прислушивается.) Он возвращается. Я подозревал, что это какой-то трюк. Как бы не так, парнишка, ты меня на мякине не проведешь. У-у-у-у, я-таки набираюсь смелости. Другим становлюсь.

БУРКЕ (входит). Это я.

ТИХИЙ. Простите. Где вы были, учитель?

БУРКЕ. Ну я просто не торопясь обошел весь мир. Бросил взор сюда, бросил взор туда, ибо –

Раздается звонок в дверь. Тихий бросает неуверенный взгляд на Бурке,

тот рассматривает карманные часы, затем их прячет.

Мне не кажется вероятным, что это преступник. Идите и спокойно открывайте. Свой монолог я закончу после.

Произносить ценные мысли без свидетелей особого смысла не имеет. Ну давай же, давай, а то я забуду!

ТИХИЙ (в отчаянии). Учитель!

БУРКЕ. Золотые руки. (Испуганно.) Нет!

ТИХИЙ. Я ее не узнал. Только пирожки ее выдали, учитель.

БУРКЕ. Что этой особе надо?

ТИХИЙ. Ключ, что вы проглотили, учитель.

БУРКЕ. Откуда ей вообще известно, что ключ уже на воле? Откуда?

ТИХИЙ. Да так уж, не знаю, учитель. (Хочет поставить тарелку на стол.)

БУРКЕ. Стоп! Доктор Бурке ничего не принимает от предателей. Передайте ей это.

ТИХИЙ. Конечно, учитель, сейчас же передам. (Убегает.)

БУРКЕ. Сердце, успокойся. Прошлое пошло в атаку.

ТИХИЙ (возвращается с тарелкой пирожков). Она говорит, что у молодых без ключа нет настоящей личной жизни.

БУРКЕ. Пусть замок поменяют, скряги.

ТИХИЙ. Она плачет. Пирожки назад не берет.

БУРКЕ. Пусть тогда войдет, несчастная, и говорит напрямую.

ТИХИЙ. Сказала, не может.

БУРКЕ. Так пусть идет в задницу.

ТИХИЙ. Это уже произошло. То есть, не совсем так. Я спросил пани Утехову, почему она не хочет войти. Этот ходский зять ей заранее запретил. Только в дверях разговаривать разрешил. Если бы вы, говорит, в коридор вышли, она очень просит.

БУРКЕ (качает головой). Если она не хочет сделать пару шагов сюда, я не буду делать пару шагов туда. Таков закон политической чести. Передайте ей это. А пирожки верните, как я сказал!

ТИХИЙ. Да, учитель. (Убегает.)

БУРКЕ. Предателя следует уничтожать.

Тихий прибегает с пирожками.

ТИХИЙ. Говорит, пирожки она тайком на лестнице на тарелку положила, а то зять бы и ударить мог.

БУРКЕ. Я их предупреждал. И пусть эти пироги не переступят порога дома.

ТИХИЙ. Пирожки, ей-ей, не хочет брать назад. Говорить, зять Вацлав с дочерью Сватавой около дома ждут. И к тому же – Сватава ждет ребенка. Если не принесете ключ – зять, говорит, сам поднимется. Учитель, не допустите, чтобы этот варвар сюда проник.

БУРКЕ. Ладно. Миру нужен мир. Выдайте шантажистам то, что они требуют.

Тихий снимает с мемориальной доски ключ и убегает с ним,

пирожки остаются в комнате.

Вырвали у старика сувенир, вырвали, как сердце из тела индюшки! (Внимательно рассматривает пирожки, трогает их пальцем. Плюет на них.)

ТИХИЙ (входит). Ушли. Старуха благодарила. И просила передать: всего наилучшего.

БУРКЕ (машет рукой и показывает на пирожки). Смелем эти ядовитые сорняки, а крошки насыпем птичкам. Попросту завершим эту главу. Мельница для мака! Она лучше всего справится с этим нравственным мусором. Ах, какие разбойники! Я чувствую, как во мне пробуждается мститель. Что-то наподобие Зорро или графа Монте-Кристо.

ТИХИЙ. Учитель!

БУРКЕ. Нет, нет, Карлуша! Я думаю обо всех активных людях! Я вижу, как они угоняют самолеты, крадут детей, готовят покушения, и вот – мир знает об их страданиях. А мы? Разве я похитил Сватаву или эту старую каргу? Я и пальцем не пошевелил! А они даже невинный ключ у старика умыкнули! Им завидно, что он был у меня в желудке. Вы завидуете ключу, потому что он побывал в желудке доктора Звонека Бурке? А вот вы нигде не были! Даже через турфирму! Плюются своим ничтожным ядом. Какие же это гнилые люди! Хотели меня предательски выгнать, хотели выгнать в непогоду, как негодные дочери выгнали короля Лира. Он у меня в чемодане. Как вероломные политики воспользовались отсутствием главы кабинета министров, ученого-любителя наподобие Гёте, лауреата ордена вселенной. Как Наполеону, посылали мне ядовитые пирожки с мышьяком! Даже сюда – в изгнание. Но я им не Наполеон!

ТИХИЙ. Да, конечно, учитель. Это уж точно.

БУРКЕ. Что такое? Я вам покажу, нет. Это другое дело. Если Наполеон попался, то доктор Звонек Бурке – нет! Я всеми силами защищал свое бедное житье, как защищала бы его сама природа! У меня не бойцовский характер! (Показывает на пирожки.) Прочь с глаз, прочь!

ТИХИЙ. А тарелку разбить, да, учитель? (Собирается бросить ее на пол.)

БУРКЕ (ненадолго задумавшись). Постой! Да не возложится вина на бесправных. Мы ведь не на Сицилии. Она сама со временем разобьется.

ТИХИЙ. Ах, как вы мудры и полны поэзии, учитель! (Уносит пирожки.)

БУРКЕ. Зато ты, дурачок, умом слабоват. Вот у Гете был иной Эккерман. Непросто нам приходится, старым сеятелям добра!

ТИХИЙ (возращается). Я избрал путь через туалет. Пригоревшие экземпляры все никак не хотели впитывать воду и бешено танцевали в вихре воды в унитазе.

БУРКЕ. Пирожки лучше всего ликвидировать или ударяя ими по затылку, или бросая их в реку, вы, поэт. Но тогда нужно привязать к ним камень. Это надо изучить. Ну не буду же я из-за одного экстремального случая писать для человечества целый трактат. Этого от меня требовать нельзя. Пойду-ка я лучше на творческую прогулку, надо успокоиться.

ТИХИЙ. А я сделаю уборку.

БУРКЕ. Шваброй историю на лопатки не положишь. (Уходит.)

ТИХИЙ. Хм.

БУРКЕ (заглядывает в комнату). Какой вы после этого Эккерман! (Снова удаляется.)

ТИХИЙ (резко распахивает дверь). Какой вы после этого Гете, учитель!

БУРКЕ (получив удар по голове). Ой!.. А что если вы мне мозг повредили, самое ценное, что у меня есть! Я чуть было не сделал за дверями окончательное открытие – и бац. Странные дела творятся в Эльсиноре.

ТИХИЙ. Да так уж, учитель.

Бурке надевает шляпу и уходит.

Необходимо приступить к действиям. Но к каким? Вот вопрос. Применить спрей? Ядовитые грибы? Это будет нечестно. Как же тогда? Как?