Ларисе Григорьевне, толкнувшей меня на грешный путь графомана



бет3/17
Дата16.07.2016
өлшемі421 Kb.
#203377
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   17

Вино, сигареты и секс


Незаметно, солнечным лучом по одеялу, проскользнул сентябрь. Пожелтели листья трогательно тоненьких березок в пашином дворе, покрылась бордовым вершина клена перед школой. Запросились в руки колючие мячики каштанов – из разломов маслянисто поблескивали коричневые бока; гладкие, будто лакированные, каштаны было приятно носить в кармане куртки, перебирать задумчивыми пальцами, бросать с моста в Нерис. За несколько дней они засыхали, темнели, скорлупа становилась бугристой; Паша каждое утро подбирал по несколько свежих, про себя решив, что последний оставит до следующего года. На удачу.

Новички сотрясали сонную Кончаловку. Они, взрослые дети, почему-то отказывались становиться серыми и скучными... Они не нарушали правил, нет – ходили в форме, как все, не опаздывали и почти не сбегали с уроков, - но в этих ребятах было что-то... живое. Рядом с ними даже дышалось легче, будто сквозняком приоткрыло дверь в затхлом чулане. Преступно заразительный хохот; утренние улыбки, искреннее "здрассте, Палпетрович" - с ними было странно, как с пришельцами.

Рядом с ними – чудо – ожил нелюдимый Сказочник: превратился в интересного и общительного, хоть все еще мрачноватого юношу.

Очаровательный Никиш, шумный Мух, нахальный Валера, строгая Ирма, рассудительный Эдик – и темный Макс-Сказочник... В учительской им дали прозвище – "великолепная шестерка", и Паша был совершенно с ним согласен.

Однажды утром выпал снег. Под удивленными солнечными лучами он растаял ко второй перемене, но в душе осталось тихое – лето кончилось. Зиму Паша любил – она все упрощала: прятала под бесформенные свитера истосковавшееся сердце в стройной упаковке торса... Осень, тянущее предчувствие зимы, пугала. Свинцовое небо на кончиках голых ветвей угнетало сильнее, чем грядущие холода. От холода можно было спрятаться, грея колени в ребрах батареи на кухне, с дымящейся кружкой супа-полуфабриката. Одиночество было внутри, и Паша знал, что вместе с долгими осенними дождями оно станет наводить тоску, спасти от которой могут только жаркие объятия.

Он все еще встречался с Лукасом. Уму непостижимо – у Паши наконец-то появился постоянный партнер... Они встречались каждые выходные, проводили вместе вечер или два, мало разговаривали; умело и изысканно занимались любовью, спокойно расставались. Лукас возвращался к жене и детям, Паша – к компьютеру и узкому диванчику; за окном неслышно опадали листья и таинственно исчезали поутру вместе с шорохом метлы дворника... Паша не был один, но почему-то тихая тоска все же приходила холодными ночами. Иногда он вставал и смотрел в монитор, писал письма каким-то совершенно ненужным знакомым, читал стихи Сказочника.

Мы глинтвейна стакан разопьем
На двоих с моим одиночеством.
На двоих – это значит, вдвоем,
Разопьем – это стало пророчеством.
Мы в граненый стакан нальем
Цианид, такой ароматный.
Со стаканом – значит, втроем,
Значит, вечер будет приятный.
И сидели бы мы до утра,
Только звякнули вдруг оковы:
Смерть подсела, плащ подобрав,
Что ж... моя? Ну, будем знакомы...
За знакомство дернем винца:
Подогрею еще по случаю...
Я останусь собой до конца,
Разговором тебя замучаю.
И к рассвету, дурной во хмелю,
Перепутав постель с могилою,
Я старушку-смерть завалю,
И немножко ее изнасилую...
И тихонько звенела цепь:
Откровенное садо-мазо!
Поцелуй, не попавший в цель
По щеке ее слезы размазал...
Что обиделась? Видишь, косой
Я от винных, блин, испарений...
Будь ты другом – махни косой
И избавь меня от похмелья!
Что ты смотришь? Давай скорей
Добивай без суда и следствия:
Ты сама назвалась моей,
Так сама отвечай за последствия!

Стихи Макса-Сказочника как листовки ходили по рукам учителей. Неясно, в качестве кого Алечка их получала – психолога или учителя русского – но это и не имело особого значения. Главное – Сказочник не стеснялся открывать перед ней эту сторону своей души. По части развода на откровенности ей вообще не было равных: скрыть от этой женщины что-либо просто не представлялось возможным, хотя Паша не считал себя особо болтливым.

Кое-что он очень даже хотел бы скрыть, и пока получалось. Два дня назад – затянутое тучами небо с утра наводило злость – он шел по школьному коридору, шаги гулко бились об пол. Торопился: уже смолкли последние трели звонка, перестали хлопать двери кабинетов... Вдруг он застыл. Закрыв глаза, прислушался к ощущениям... нахмурился: пахло его любимыми сигаретами. Чертовы малолетки, да как они смеют столь цинично издеваться над его таким здравым и таким сложным начинанием!!! Решительно распахнув дверь в туалет, Паша шагнул навстречу судьбе.

У приоткрытой форточки настороженно замерли Валера и Мух. Нежная, недовыдохнутая струйка дыма из ноздрей Валеры, наивно спрятанная за спиной рука... Павел Петрович обязан был сдать их директрисе: Регина была беспощадна к курильщикам. Но... почувствовав, как что-то внутри надломилось, не Павел Петрович – Паша шагнул вперед.

- Барклай?.. – спросил он несмело, и Валера протянул ему дымящуюся сигарету. Растянутый в тысячу лет миг. Пашины пересохшие губы коснулись фильтра... Три вздоха смешались в один. Уже не таясь, затянулся и Мух, деловито присаживаясь на подоконник.

Голова чуть кружилась. Они с Валерой курили одну на двоих, улыбаясь друг другу глазами, в полной тишине затягиваясь по очереди. Отточенно-небрежным движением подносили руку ко рту, обнимали губами сигарету. Застал бы их кто-то в этот нежный момент – и Паша искал бы новую работу. Но все стало неважным – больнично-белый кафель, заждавшийся в кабинете рисования класс, Регина, школа, мир – и только дым имел значение. Только сильные пальцы, ласково и как-то интимно державшие сигарету. Только изгиб шеи под темно-синим пиджаком, когда Валера отворачивался к форточке.

Паша представил себя сигаретой и почувствовал, что сейчас задымится... он не мог оторвать взгляда от Валеркиных губ. И уже знал, о чем будет долго и обстоятельно думать этим вечером... Холодная лапа ужаса сжала все внутри: как, почему у него рождаются эти мысли... об ученике, несовершеннолетнем мальчишке, пусть даже тот шире в плечах и на полголовы выше своего учителя?

- Это какой-то бред, - шепнул он. Валерка помотал головой:

- Это любовь! - и утопил окурок в унитазе.

- Я бросил три месяца назад, - вымученно улыбнулся Паша и механически взял протянутую пачку Дирола. Один из его любовников когда-то сказал, мол, выкурить на двоих сигарету – все равно что сделать минет одному и тому же мужчине: чертовски сближает... И видимо, он был прав, потому что в серых глазах Валеры на миг промелькнуло серьезное, щемяще-свое... и тут же вернулась его обычная нахальная улыбка. Маска? Душа? Может быть, ответ был у Алечки – но Паша пообещал себе, что она ничего не узнает об этой сигарете.

Как и о тех мыслях, что были ею спровоцированы.

***


Эдик потихоньку начинал беспокоиться. В общем-то особых на то причин не было пока, но что-то смутное висело в воздухе.

Поначалу все шло отлично. Тусовка без проблем влилась в новый класс, встретили их дружелюбно и вполне даже радостно. Диня, сердцеед и порядочная сволочь, с первого же дня начал очаровывать одноклассниц, благо выбор был широкий. К первому снегу он завел уже пятую или шестую подружку. Мух везде себя чувствовал как рыба в воде, Никиш умел приспосабливаться, Ирма вообще думала только о своих высокохудожественных проектах. Артем постепенно привыкал; нашел в расписании кружков какой-то клуб авторской песни и пропадал там. Валерка – тот вообще расцвел, смена обстановки, как ни удивительно, пошла на пользу. С первых же дней сентября он как-то ожил, это заметили все.

Сам Эдик был вполне доволен. Даже личная жизнь неожиданно наладилась: тихая скромная отличница Снежана еле заметно начала строить глазки, ему одному давала списывать английский. Быстро раскусив, в чем дело, Эдик перебрался к ней на первую парту. Он вовсе не хотел быть ее парнем, ему нравились другие: раскованные, волевые, как Ирма, - но Снежанка вроде пока об этом и не мечтала. А раз так – почему бы не сделать девушке приятное своим присутствием рядом с ней?

Конечно, было все еще грустно. Они не могли не сравнивать новую школу со старой, и не всегда сравнения были в пользу Кончаловки. Нравы, правила, традиции, - многое заставляло печально усмехаться, переглядываться друг с другом: мол, вот как оно теперь будет... Дежурства на лестнице: подниматься – по правой, спускаться – по левой... Форма, - Ирма ненавидела ее, как все, что ограничивало ее свободу, "Я в клетке", - говорила она... Зато – пластиковые окна и белые подоконники, зато – ксерокс в читалке. Перемены – это сложно, но о выборе своем они не жалели. Любая школа поначалу казалась бы чужой, а назад дороги все равно не было.

Последняя осень. Последнее первое сентября, последние осенние каникулы. Потом последняя зима, последняя весна... А дальше все уже будет опять первое.

Эдик не любил грустные мысли. Он предпочитал находить хорошее вокруг, а хорошего было немало. К примеру, Сказочник. Когда Ирма увидела его впервые, она сказала:

- С этим парнем мы еще потусуемся, помяните мое слово!

И хотя все недоуменно пожимали плечами, Эдик заставил их подсесть к Максу в столовой и сам проставил чай – за знакомство. Женской интуиции Ирмы он уже давно привык доверять.

Повезло и с педагогами. Двенадцатому Б попалась обалденная классная, математичка, толковый учитель и добрый человек. Александра, по русскому, была молодой и очень привлекательной, мужская часть класса уроков ее не пропускала принципиально, да еще частенько наведывалась на переменах: Александра Анатольевна была школьным психологом. И уж конечно радовал Палпетрович, учитель рисования, свой мужик и вообще чумовой фрукт. Ох и посмеялись они с Ирмой и Никишем, когда прибалдевший Мух – глаза по пять литов – рассказывал, как втроем курили на уроке...

И все вроде было здорово... только что-то захандрил Валера. Вот уже неделю он ходил какой-то тихий и непохожий на себя, задумчивый, рассеянный... Ирма долго приглядывалась, потом выдала:

- Эд, мне кажется, мальчик серьезно влюбился.

Эдик поперхнулся пивом и долго кашлял, садюга Никиш с удовольствием мутузил его по спине. Сказанное было очень похоже на правду, вот только Ирма не знала одной мелочи...

Давным-давно, когда Ирма еще игралась с куклами-барбями и закатывала истерики, если на обед была цветная капуста, жили-были в соседних домах два мальчика. Одного мама звала Валерик, другого – Эдвардэк. Как и полагается мальчикам, играли в войну всем двором, еще не подозревая, что совсем скоро увидят танки на улицах родного города... Танки пришли и ушли, сменилась власть, дети пошли в школу. Они продолжали играть вместе: машинки, солдатики, конструкторы... На игрушках еще тогда не было надписи "маде ин кореа", но от этого они не становились менее увлекательными. Иногда, как водится, мальчики дрались; иногда – сладко замирало внизу живота – трогали друг друга, наивно и любопытно до жадности. Дети, познающие мир, познающие друг друга, всегда чисты, хотя и приподнимают завесу запретного.

Годы шли, время измерялось уроками и переменами. Мальчики превратились в Валерку и Эдика. Теперь они редко оставались наедине: в их класс пришел Илья, став Валерке лучшим другом. Только однажды – им тогда было по пятнадцать – доломав Эдикову компьютерную приставку, вспомнили детство. Все началось с шуточек, а закончилось тридцатью минутами жарких объятий и поцелуев. Эдик всегда был авантюристом. Валера... горячий, страстный, совсем непохожий на девчонок, с которыми доводилось целоваться, у него были нахальные руки, залезавшие под одежду – и Эдик, не желая уступать инициативу, раздевал его. Вышло так, будто поспорили, будто на "слабо": забыв о стеснении, о вбитых родителями приличиях, об анекдотических стереотипах... Голые лежали на кровати, целовались со страстью новобрачных, ласкались везде, ласкались, пока оба не... Вот этот момент Эдик вспоминал с некоторым смущением. Как тут не смутиться – если первый оргазм, не считая собственных экспериментов, был с парнем...

Потом они на кухне пили чай, невпопад смеялись и краснели, глядя друг на друга, как заговорщики. Было немножко неуютно, немножко стыдно... Эдик не жалел, что это случилось, но больше не хотелось. С девчонками он чувствовал себя как-то надежнее, проще. Ну а Валерка... Несколько раз он намекал, что не против зайти дальше. Эдик отшучивался. Со временем все это как-то затерлось, забылось, и жизнь шла по-старому...

Валера, как и все они, периодически кадрил на школьных дискотеках накрашенных под Бритни и Агильеру девчонок. Как все, водил их на третий этаж, тискал в темноте коридора. Но для него это было нечто обыденное, вроде уроков английского. Затяжка сигареты или бряцанье простеньких аккордов на гитаре вызывали в нем больше эмоций. Со стороны это не было заметно – но Эдик хорошо помнил, каким счастливым и нежным может быть лицо Валеры, когда ему действительно хорошо.

Они выросли под два метра, и весной обоим стукнет восемнадцать. Эду – когда еще не полностью растает грязно-серый лед у дорог, Валере – перед экзаменами, когда малолетки будут искать пятилистники в гроздьях сирени.

Ирме стоило верить, о, Эдик всегда говорил, что одна такая девчонка мудрее десяти парней... Она не бросала слов на ветер. Эдик отхлебнул пива, задумчиво захрустел орешками. Она считает, что Валера влюбился... Вполне логичный вопрос напрашивается – в кого же?..

***

Стиснув зубами уголок подушки, замер, борясь с желанием мягко, сладко, протяжно застонать. Задержал дыхание – пока предельно явственно не ощутил тяжелые удары сердца. Шумно, чуть не захлебнувшись, втянул густой воздух: валерьянка на тумбочке матери, вареное мясо и лук на кухне, что-то спиртное в соседней комнате. Сквозь узорчатое стекло двери – голубой свет телевизора: мать смотрит "Барас*". Хорошо.



Дыхание успокаивалось. К влажной спине прилипла простыня, кожа медленно остывала; не простыть бы, - подумал и завернулся в одеяло.

Тело расслаблялось. Слегка подрагивало, снова и снова всплывали в голове красочные образы. Узкая полоска тела между ремнем и облегающей маечкой... Движения, от которых натягивается ткань брюк... Влюбленные взгляды девчонок, от которых в горле клокочет ревность... Взмах влажными от пота волосами цвета воронова крыла... Острое желание сжать в объятиях, впиться в губы, до стонов терзать, теребить, покусывать...

Кайфа или боли было больше в этом оргазме – Валера не знал.

- Где ты, - беззвучно шевельнулись губы, - с кем ты...

Опять вспоминал вчерашний вечер... В актовом зале ревели колонки. Глухие удары ритма отдавались в ногах, и Ему, кажется, с трудом удавалось стоять спокойно. Музыка пульсировала в Нем, тянула – туда, в толпу, где бурлят подростковые гормоны, где девочки в коротеньких юбочках двигаются пленительно и легко, а пацаны исподтишка поедают их глазами... Школьная дискотека. Пульс стробоскопа. Пестрые зайчики бэйбистаров. Романтичные звездочки, рассыпающиеся по полу от зеркального шара. Их мир.

Дежурство во время дискотеки учителя считают пыткой. Их можно понять. Это пытка – невозможность слиться с восхитительным жарким дыханием танца, стоя совсем рядом, за стеной... Ученики выныривают из пестрой тьмы вспотевшие и раскрасневшиеся, бегают в классы за дезодорантами и лимонадами, прикольно смотрясь в своих коротеньких маечках и топах рядом с одевшимися по погоде учителями, и вновь скрываются в ритмичном безумии. И глаза их блестят, а завучи мучительно смотрят на часы.

Он дежурил – чуть в стороне от других, чуть ближе к сердцу света и звука, мысленно шепча слова песен. Танцпол звал, как наркотик. Валера следил из темноты, из эйфории – все время лицом к двери. Беззвучно звал: иди сюда, иди ко мне, ты ведь хочешь, я знаю... О, он хотел. Он выдержал час; потом нарочито-небрежным шагом вошел в пеструю темноту.

Господи, какое тело он прячет под просторными свитерами...

Господи, какие взгляды он прячет под стеклами очков...

Господи, какие танцы он прячет под обычной скованностью движений...

Господи, какие еще тайны он прячет под маской учителя?..



Достарыңызбен бөлісу:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   17




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет