Важнейшей отличительной особенностью севернорусско- го диалекта признается взрывное г

В «Изборнике» Святослава (1073) отмечено четкое произноше­ние г как спиранта: кънихъчии вместо кънигъчии (книгочей) — на месте г написано х, или не въ ходъ вместо не въ годъ. Другого объ­яснения не может быть, кроме того, что писавший произносил не взрывное г, а спирантное Ь. Сюда же относится и написание оспо-дарь вместо господарь (без начального г) в надписи 1151 г.¹ Это яс­ное указание на произношение г как спиранта. Мы можем понять подобное явление только так: г взрывное и г (Ь) спирантное были древними диалектными чертами, сохранившимися от племенных диалектов эпохи родового общества.

Принято было считать одной из общерусских («праязыковых») особенностей русских диалектов утрату согласного д или т перед л. Но народные говоры опровергают здесь праязыковое построение.

Сторонники подобного взгляда обходили противоречие, признавая эту черту вторичной, появившейся после выделения из праязыка отдельных наречий русского языка. Акад. А. А. Шахматов считал это результатом влияния «ляхов», но так как никакие исторические данные не подтверждают польского влияния на псковско-новгород-ские говоры, то шахматовская теория о польском элементе не была принята. Соболевский пытался объяснить эту особенность влия­нием литовского или латышского языка¹. Если теория праязыка не позволяет дать другого объяснения, то в пользу положения Собо­левского говорят лишь ограниченные данные, а именно топоними­ка. Ученые-прибалтийцы, поддержанные М. Фасмером, считали, что балтийские племена в первом тысячелетии до нашей эры жили значительно южнее, поселения их доходили на юге до Припяти, а на востоке простирались чуть ли не до Оки (или даже до Волги). Но эти довольно фантастические предположения основывались на форма­листическом подборе материала. Если и можно думать о некотором передвижении балтийцев с юго-востока на северо-запад, то во вся­ком случае не в таком масштабе, не в таких пределах, как намечают К. Буга и особенно М. Фасмер². Разработка псковской топонимики показывает несостоятельность этого утверждения³. Остается до­пустить, что северо-западные говоры сохранили группы дл, тл без ассимиляции, как и балтийские языки.

¹ См.: Соболевский А. И. Важная особенность старого псковского говора. — «Русский филологический вестник», 1909, № 3-4, с. 233-234.

² См.: Ви§а К. К. Оіе ѴогдезсЬісЬіе <іег аізСізсЬеп (Ьаісізспеп) Зсатте іт ЬісЬіе сіег ОгІ5патеп*Ъг5сЬип8 (ЗігеііЬег^ РезІдаЬе). Ьеіргід, 1924; Ѵаатег М. Оіе Оаідгеп-ге сЗег ЬакіасЬеп 5(атте. — «Зіігип^зЬегісЬіе сЗег Ргеи58. АкасЗ. сЗег ѴѴіааепасЬап:», 1932, Ва 24.

⁵ Имеется в виду разработка псковской топонимики в диссертации А. И. Ле­бедевой «Топонимика Псковской области (лингвистический анализ)» (Л, 1952). Прим. ред.

⁴ См.: Якобсон Р. Спорный вопрос древнерусского правописания (дъжгь, дъжчь). — В кн.: Зборник у част А. Белипа. Белград, 1937.
4. Четвертой особенностью, позволяющей противопоставить северные и южные говоры, считают соответствие сочетания жг в северных памятниках сочетанию жд в южных: дъжгь (дожгь) — дъждь, дъжчь (совр. укр. дощ); рожгые — 'прутья, розги' — рож-дье, рожчье. Можно считать это довольно удачным воспроизведе­ниєм произношения. Р. Якобсон⁴, Лер-Сплавинский считали, что под сочетаниями жд' ~ жг' ~ жч надо понимать передачу аффрика­ты гйї, не имеющей лучшего орфографического выражения.

Я не буду останавливаться на дальнейших признаках фонетиче­ского порядка, а ограничусь замечанием по поводу тех толкований, которые являются спорными.

5. 
   Характерной новгородской чертой признается произношение и вместо ѣ (вира вместо вѣра) в различных положениях, причем в современных новгородских говорах мы встречаемся с целым ря­дом вариантов произношения ѣ: а) и на месте всякого ѣ или только ударяемого ѣ; б) и на месте ѣ перед мягким согласным; в) дифтонг їе или закрытое е на месте ѣ. Однако в последнем случае нет про­тивопоставления севера и юга, так как и украинские говоры знают їе вместо ѣ (северноукраинские), і вместо ѣ (южноукраинские). Одна­ко если здесь нельзя противопоставлять северные говоры южным, то можно противопоставлять новгородские смоленско-полоцким, которые не различают ч и ц, но не знают замены звука ѣ.
   
6. 
   Новгородской (северной) приметой считали чередование на письме в и у. Это явление тоже широко встречается и в белорусских, и в южных (украинских) говорах.
   
7. 
   И последнее, что следует отметить, — смешение свистящих и шипящих в псковских говорах. Но это неправильное и неточ­ное определение явления: там нет совпадения двух рядов звуков в одном, оба ряда (свистящие и шипящие) сохраняются; ж и ш (вме­сто з и с) появляются только перед гласными переднего ряда и, ѣ, е: шизый, жима, шила (вместо сизый, зима, сила), но нет шухой (вместо сухой) или шам (вместо сам).
   

Проф. А. М. Селищев пришел к таким выводам: «соканье» и «шоканье» встречаются там, где имеется смешение с иноязычным субстратом; на русской территории — с финскими языками, у сло­винцев — с итальянскими говорами, а у курских саянов — с языком греческих колонистов¹. Появление шепелявых свистящих в русском языке Селищев объясняет следующим образом: русский язык, от­четливо различающий шипящие и свистящие, сталкивается с язы­ком, не знающим этих двух рядов. Однако такое объяснение прием­лемо только тогда, когда мы имеем сквозную взаимную замену ши­пящих и свистящих. Подобные говоры действительно встречаются, но их очень мало. Они есть в Сибири и на Дону: любое с заменяется ш, и наоборот: шам — 'сам', сум — 'шум', суба — 'шуба'. Селищев упоминает поговорку, которая существует в Сибири: «Посол шам по штанам, а шобаку оштавил вош караулить» — 'пошел сам по ста­нам, а собаку оставил воз караулить'. Для немногих случаев можно допустить объяснение Селищева, но для новгородских, псковских и целого ряда других характерно появление шепелявых на месте только палатальных, т. е. гораздо более сложная система свистящих и шипящих. В этих диалектах есть свистящие з, с, шипящие ж, ш и палатальные з», с» на месте свистящих. Это черты древнейшей поры развития звуковой системы, предшествующей той стадии, когда стали четко противопоставляться шипящие и свистящие.

Все эти данные считались надежным критерием для определения диалектных различий в киевскую эпоху. Сначала они были установ­лены только в области фонетики, теперь фонетические данные под­крепляются показателями морфологическими и лексическими.

¹ См.: Селищев А. М. Соканье и шоканье в славянских языках. — «Зіаѵіа», 1931, т. 10, вып. 4.

Проф. Ф. П. Филин, давно занимающийся проблемой древнерус­ских говоров, привлек обильный материал из записей, сделанных для Диалектологического атласа русского языка, его данные помо­гают решить ряд трудных задач. В своих лекциях по истории русско­го языка (1940) и в работе «Лексика русского литературного языка древнекиевской эпохи» (1949) Филин приводит ценные данные для характеристики древнерусских диалектов, полученные на основе анализа как письменных памятников, так и живых говоров. Сейчас уже ни у кого нет сомнений в существовании множества диалек­тов в Древней Руси киевского периода. Теперь вопрос в том, сколь дробные их группы мы должны различать в домонгольскую эпоху. Необходимо помнить, что территория распространения древнерус­ских говоров далеко не соответствует территории распространения современных говоров. Увеличилась в несколько раз площадь, зани­маемая русским населением, да и численность населения значитель­но (в сотни раз) увеличилась по сравнению с X в.

Развитие диалектов идет по пути их сближения, консолидации, а не распадения. Для киевской эпохи мы должны предположить большое количество диалектов. Памятники письменности не мо­гут дать нам об этом достоверных сведений, во-первых, потому, что традиция письменного языка мешала внесению элементов диалект­ной речи, во-вторых, непосредственно от киевской эпохи сохрани­лось слишком мало памятников. От ХІ-ХІѴ вв. дошли памятники преимущественно новгородские, частично ростово-суздальские, а памятников письменности среднего Поднепровья, как и северян, вятичей, мы совсем не имеем. Монголо-татарское нашествие, ког­да были порабощены в первую очередь юго-восточные, южные и восточные княжества, уничтожило там все письменные источники. Поэтому мы сейчас сравнительно много можем сказать о новгород­ских, псковских, смоленско-полоцких говорах, меньше о говорах Киевщины, Волыни, Галичины и не имеем ничего документирован­ного о говорах восточных уделов. Но и того что мы знаем вполне достоверно, уже достаточно для того, чтобы считать взгляд на лите­ратурный язык феодальных княжеств киевской поры как на единый неверным. Несомненно, церковная литература написана языком, не совпадающим с языком «Русской правды». Но можно идти и даль­ше: язык «Слова о полку Игореве», «Моления» Даниила Заточника, «Русской правды» существенно различается и составом словаря, и другими элементами.

Кроме церковного и светского литературного языка различаются типы («изводы») литературного языка, характерные для определен­ных территорий, например Новгородской Руси и Киевской. В свет­ской литературе домонгольского периода язык одних жанров бли­же к церковнославянскому типу, а других — к разговорному. Язык «Русской правды» дальше всего стоит от церковного языка, а «Слова о полку Игореве» имеет черты, общие с церковным языком; в «Мо­лении» Даниила Заточника чувствуется связь с разговорным языком городов Ростово-Суздальской Руси. Поэтому решение вопроса о ли­тературном языке киевской эпохи весьма сложно. Мы не можем те­перь уже сказать, как Шахматов, что литературный язык древней­шего периода сперва был целиком церковнославянским и лишь по­степенно обогащался русскими элементами¹. Но вместе с тем мы не можем считать, что русский язык древнейшей поры был целиком русским, без примеси церковнославянского, как предполагает Об­норский². В работе «Лексика русского литературного языка древне-киевской эпохи» Филин довольно удачно полемизирует с Обнорски-м³. Мне представляется довольно правдоподобным мнение Филина о трех типах языка киевского периода. Но я считаю все же, что Фили­ным еще недостаточно использован наличный материал областных диалектов при реконструкции типов разговорного языка. Внутри остальных двух типов языка — собственно литературных (письмен­но-книжных) — надо различать системы северную и южную.

До сих пор детально исследовались только основные памятни­ки, грамоты, надписи на чашах, блюдах и т. д., а записи на иконах, фресках, на стенах, могильных плитах не анализировались лингви­стами. Исследование этих материалов даст возможность охаракте­ризовать разновидности древнерусского языка более детально, по отдельным областям.

Лексика «Повести временных лет» детально описана в указан­ной работе Филина. В дальнейшем я изложу некоторые результаты этого исследования. Однако, как это и понятно, оно не исчерпало всего материала, некоторые вопросы остались чуть-чуть затрону­тыми и мало выясненными, многие суждения Филина представля­ются спорными. Но есть еще много неизученных летописей: нов­городские, Киевская, Переяславская, Ростово-Суздальская, летопи­си ХѴ-ХѴІІ вв. (Псковская, Архангельская, Тверская, московские, Сибирская и др.). Вопрос о языке «Повести...» нельзя считать не­разработанным, и вместе с тем надо сказать, что именно над этим памятником предстоит еще очень большая работа.

На протяжении почти всего XIX в. лингвисты держались того упрощенного взгляда, что «Повесть временных лет» следует рас­сматривать как единый целостный памятник, а ее язык — как одно­родную систему. Надо сказать, что и историки, и литературоведы давно изменили мнение.

В XVIII в. и первый исследователь «Повести временных лет» немецкий акад. А. Л. Шлецер, и русские исследователи, например В. Н. Татищев, придерживались того взгляда, что «Повесть...» явля­ется сочинением Нестора-летописца¹. Но в 1820 г. известный исто­рик и археограф П. М. Строев предположил, что в состав «Повести...» включены многие и довольно разнородные по происхождению, со­держанию и языку памятники². Дальнейшая разработка источни­ков привела к мысли, что под названием «Повести...» сохранился и дошел до нас не труд одного человека, а сборник очень сложного состава. Акад. К. Н. Бестужев-Рюмин высказал мнение, что «По­весть...» — труд многих авторов, подготовлявшийся во многих ме­стах и в течение длительного времени³. Однако проф. И. П. Еремин предлагает нам вернуться к теории Шлецера⁴. Я считаю эту попыт­ку схоластической.

¹ См.: Шлецер А. Л. Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке, ч. 1. Спб., 1809, с. 14-22; Татищев В. Н. История российская с самых древнейших вре­мен, кн. 1, ч. 1. Спб., 1768, с. 51-54.

² См.: Строев П. Софийский временник, или Русская летопись с 862 по 1534 год.ч. 1. М., 1820, с. ѴІІІ-ХІ.

³ См.: Бестужев-Рюмин К. Н. О составе русских летописей до конца XIV в. Спб., 1868, с. 33.

⁴ См.: Еремин И. П. «Повесть временных лет». Проблемы ее историко-литера­турного изучения. Л., 1947, с. 8-9.

⁵ См.: Никольский Н. К. «Повесть временных лет» как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании, вып. 1. Л., 1930; Шахматов А. А. Общерусские летописные своды XIV и XV вв. — «Журнал Министерства народного просвещения», 1900, №9; его же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. Спб., 1908; его же. «Повесть временных лет», т. 1. Вводная часть. Текст. Примечания. Пг., 1916; его же. Обозрение русских летописных сводов ХІѴ-ХѴІ вв. М.—Л., 1938. Присел­ков М. Д. История русского летописания ХІ-ХѴ вв. Л., 1940; его же. «Лаврентьев-ская летопись (история текста). — «Уч. зап. ЛГУ», 1938, № 32, вып. 2. Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.—Л., 1947.

Исследования акад. Н. К. Никольского и А. А. Шахматова, проф. М. Д. Приселкова и Д. С. Лихачева показали с абсолютной несом­ненностью, что летопись — это свод, не менее разнородный по своему содержанию, чем какой-нибудь альманах, а никак не сочи­нение одного автора⁵. Шахматов утверждал, что «Повесть времен­ных лет» — результат неоднократной переработки первоначальных сводов. Разные редакторы то исключали некоторые неугодные им сообщения, то дополняли и перерабатывали их, оценивая в свете современных им событий. Следовательно, как я уже сказал, работы, которые отстаивают взгляд на «Повесть...» и на другие наши лето­писи как на работу одного автора, сейчас не могут считаться состо­ятельными.

Дошедший до нас текст летописи варьируется от списка к списку в значительно большей степени, чем в других памятниках древней письменности. Но дело не только в этой изменчивости текста, а в том, что с самого начала своей литературной истории эти произ­ведения были скомпонованы из многих источников. Отсюда для языковедов возникает необходимость расчленить текст на состав­ные части, чтобы не смешивать разнородные по происхожению и социальному характеру элементы памятника.

Нет никакого разногласия среди исследователей в том, что в со­став летописи вошли:

1. 
   Подлинные документы: дипломатические, законодательные акты из княжеских и монастырских архивов. Лихачев в своем иссле­довании «Русские летописи и их культурно-историческое значение» показал, что у нас очень рано создаются княжеские и епископские архивы, хранилища документов. Летописи ХѴІ-ХѴІІ вв. уже не ци­тируют документы полностью, а излагают их содержание или отсы­лают читателя к оригиналу. Вот в эту эпоху и возникает подлинная историческая беллетристика, которая является созданием одного автора и может считаться единой по языку;
   
2. 
   Народные предания и фольклор (в этом тоже уже давно нет никаких сомнений), что отражено в диалогах фольклорного проис­хождения и в необычных для летописи элементах поэтики, стили­стики;
   
3. 
   Обрамляющий текст, который можно отнести на счет соста­вителя летописи. Это те страницы летописи, которые должны по­мочь читателям осмыслить исторические события в соответствии с христианской догмой, моралью. Но их нельзя целиком считать ав­торскими, поскольку летописец часто прибегал к источникам, заим­ствовал кое-что из хронографов, богословских сочинений, церков­ных поучений. Здесь скорее всего можно предположить свободное обращение к традиционным текстам, ибо большинство летописцев были связаны с церковью, их мировоззрение не отличалось суще­ственно от тех взглядов, которые проповедовались в церковной ли­тературе.
   

Раньше всего в составе «Повести временных лет» были обнару­жены цитаты, или, как тогда думали, подражания византийским историческим трактатам. С этим была связана теория византийско­го происхождения русского летописания (эту теорию поддерживал Срезневский¹)- Со второй половины XIX в. в тексте «Повести...» ста­ли все более определенно выделять фольклорные элементы (народ­ные предания, былины). Наконец, наиболее глубокие разыскания о составе и происхождении «Повести...», осуществленные Шахмато­вым, показали, что кроме указанных источников «Повесть...» вклю­чает многочисленные богословские сочинения (например, замеча­тельный для своего времени трактат «Сказание о распространении христианства на Руси»), проповеди, поучения (например, «Слово о вере латинской» Феодосия Печерского), житийные заимствования (например, из «Жития Бориса и Глеба»), похвальные слова (напри­мер, «Похвальное слово Феодосию Печерскому») и т.д. Наконец, были обнаружены и включены в «Повесть...» подлинные документы из княжеской казны, то, что мы теперь называем архивными доку­ментами (уже известные нам договоры русских с греками попали в летопись именно из княжеской казны).

Однако с завершением всей этой большой и плодотворной анали­тической работы наступил новый период в разработке памятника, характеризующийся стремлением показать единство замысла, ком­позиции, идейных устремлений, какую-то внутреннюю цельность «Повести временных лет», которую все же, несмотря на богатство источников и сложность состава, необходимо рассматривать как единый памятник древнерусской литературы. Однако, стремясь преодолеть старое, может быть, действительно слишком механи­стическое разделение текста «Повести...» на какие-то мелкие части, ученые допустили также некоторые преувеличения. Скажем, «По­весть...» стали рассматривать как нечто вроде риторического сочи­нения, какой-то речи на тему о великом предназначении России, о необходимости сплочения, объединения феодальных княжеств для борьбы со степняками.

Сравнивая «Повесть временных лет» с летописными сочинени­ями средневековой Европы, литературовед находит в ней гораздо больше лирического подъема, идейной целеустремленности, вну­треннего единства замысла, наконец, гораздо больше художествен­ной яркости и изобразительности, что напоминает лучшие образцы народного эпоса. Все эти положительные черты «Повести...» неоспо­римы, перед нами действительно памятник высокого литературно­го мастерства. Но тем не менее мне кажется и ненужным, и невер­ным представлять «Повесть...» как единое, целостное литературное произведение. Все его достоинства присущи отдельным составным частям, но все же он является именно сборником сочинений раз­личных авторов, да притом еще объединением целого ряда редак­ционных обработок летописного свода.

Сравнительно недавно издан перевод «Повести временных лет» вместе с подлинным текстом и обширными комментариями¹. Реко­мендую изучить оба тома. Это энциклопедия древнерусской жизни во всех отношениях — и быта, и литературного искусства, и фило­софии, религии, нравственности, и вместе с тем один из самых за­мечательных памятников нашей истории. (И хотя в молодом воз­расте два толстых тома представляют нечто устрашающее, тем не менее я думаю, что надо привыкать к тому, чтобы и такие трудности не останавливали вас ради хорошей цели — ближе, обстоятельнее, подробнее ознакомиться с драгоценным нашим культурным насле­дием.) В этом издании во вводной статье Лихачева довольно под­робно излагается вопрос о том, как постепенно осложнялись фило­логические комментарии к «Повести...», как медленно раскрывалась литературная история этого памятника.

Самые большие заслуги в этой области имеет Шахматов. После его огромного разыскания о составе летописи и монографий, по­священных вопросу о Корсунской легенде, о договорах с греками и т.д., собственно, очень немного удалось прибавить исследова­телям (хотя вышли монографии Приселкова, Лихачева — очень крупных специалистов). Несколько изменилось, пожалуй, пони­мание исторической обстановки, когда возникали редакции ле­тописного свода; появилась отчетливая социальная мотивировка, какой не было у Шахматова. Но в основном главные этапы исто­рий текста представляются сейчас такими же, как в работах Шах­матова.

Прежде всего в эпоху Ярослава Мудрого, примерно около 1037 г., возникает «Сказание о распространении христианства на Руси». Его автор хотел, с одной стороны, связать историю Русского государ­ства и русского народа с мировой историей, с библейской легендой; с другой стороны — показать, что русский народ такой же древний, великий народ, как и греки, как и прочие хорошо известные Библии и греческим хронографам народы. Целью этого трактата было и другое — доказать, что христианство принято на Руси по свободно­му выбору, а не по принуждению, не под давлением Византии, что распространение христианства способствовало расцвету русской культуры. Это сочинение в основных своих мотивах очень близко к «Слову о законе и благодати» Илариона. Поэтому Приселков выска­зал предположение, будто и оно написано митрополитом Иларио-ном¹, что представляется весьма вероятным. По-видимому, к этому взгляду склонен присоединиться и Лихачев, и хотя из осторожно­сти он категорически этого не утверждает, но приводит целый ряд совпадений в этих памятниках древней письменности.

Предания о начале Русского государства, о войнах и договорах с Византией, о варяжской династии князей, об успешных походах рус­ских князей на Восток, о русских завоеваниях на севере, вошедшие в «Сказание...», послужили основой для древнейшего летописного памятника, о котором можно догадаться и который можно рекон­струировать по сохранившимся источникам. Во второй половине XI в. печерский монах и крупный ученый того времени Никон пере­рабатывает этот древний свод, вводя погодные записи, которые с того времени становятся основой русского летописания.

Следующая крупная переработка летописного свода приписыва­ется Нестору, и относят ее к самому началу XII в. — около 1113 г. За­тем были еще две редакции летописи, из которых последняя, 1118 г., принадлежит игумену Выдубицкого монастыря Сильвестру. Вот в этой сильвестровской редакции «Повесть временных лет» вошла в состав большинства русских позднейших летописных сводов и до­шла до нас.


' См.: Приселков М. Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской РусиХ-ХІІ вв. Спб., 1913, с. 181-184, 228.
Каждый из редакторов включал в летопись какие-нибудь новые источники, но, конечно, и исключал из нее все, что, с его точки зре­ния, было неверно, не соответствовало его политическим, религи­озным, а иногда и социальным воззрениям; наконец, каждый из них добавлял обычно введение и заключительную часть к своду и кое-где внутри текста производил редакционную переработку таких со­общений, какие казались наиболее злободневными.

Из этого ясно, что в языке «Повести временных лет» больше, чем в каком бы то ни было другом источнике домонгольской эпохи, при­сутствуют различные литературные жанры, различные диалекты; это русский язык во всем разнообразии, какое ему было свойствен­но в Х-начале XII в. Но, с другой стороны, неоднократные усилия редакторов придать сборнику какое-то единство, сгладить пестро­ту, несомненно, привели к тому, что мы можем рассматривать язык летописи (по крайней мере, в некоторых ее частях) как отражение наиболее обобщенного языка, в какой-то мере нейтрализованного, освобожденного от особенностей диалектных и жанровых. Резкие языковые различия сохранились лишь изредка в тех частях, кото­рые не казались, хотя бы в начале XII в., при трех последних пере­работках свода, политически опасными или литературно неприем­лемыми.

Основной мотив, которому подчиняется изложение историче­ского материала в летописи, тот же, что и в «Слове о полку Игореве», и в целом ряде поучений. Это призыв к объединению, обращение к князьям: «Не мозѣте погубити Русьскыѣ земли. Аще бо възмете рать межю собою, поганий имуть радоватися, и возьмуть землю нашю, иже бѣша стяжали отци ваши и дѣди ваши трудом великым и храбрьствомь, побарающе по Русьскѣи земли» или: «Почто вы рас­пря имата межи собою? А поганий губять землю Русьскую. Послѣди ся уладита, а нонѣ поидита противу поганым любо с миромъ, любо ратью!» Такого рода воззвания к князьям встречаются неоднократ­но. Идеал летописца, который тоже повторяется как лейтмотив, — это мир в земле Русской: «И начаста жити мирно и в братолюбьствѣ, и уста усобица и мятежь, и бысть тишина велика в земли».

Важнейшими в составе летописи остаются две части, вошедшие и в древнейший свод: военная история Русского государства и цер­ковная история Руси. Отсюда исключительно богатая военная тер­минология и фразеология «Повести временных лет». Даже самые обычные слова здесь почти никогда не означают то, что в нашем современном языке. Например, идти значит не 'двигаться пешком', а 'совершать военный поход', поиде или шед — 'отправился в по­ход', дати, датися— 'сдаться', взяти — 'завоевать, захватить', блю­сти — 'вести военную оборону, оборонительную службу'. Но по­мимо этих специфических значений обычных слов, мы встречаем в «Повести...» особую, неизвестную общему языку военную терми­нологию. Скажем, исполчити дружину значит 'по боевой тревоге всех поставить на свои места в полном вооружении', а сам ста с дружиною своею по крилома — 'сам стал с дружиной на правом и левом флангах'. Можно было продолжить примеры, но я не вижу в этом необходимости, так как военная фразеология «Повести...» не является достоянием общего языка и в значительной мере не пере­ходит даже в позднейшие летописные своды, так как быстро уста­ревает. Если сравнить военную фразеологию «Повести...» с военной фразеологией, скажем, московских летописей, то увидим, как много появилось новых словосочетаний и как много отмерло.

Гораздо более устойчивыми элементами языка «Повести времен­ных лет» являются те, которые мы с полным правом можем назвать народными. Распределение их в «Повести...», конечно, неравномер­но. Мы их почти не найдем в описаниях походов, в церковно-бо-гословских частях, но эта народная лексика и фразеология очень широко представлена в сказаниях, легендах, преданиях, в записях и пересказах былин, исторических песен, которых довольно много в «Повести...». Однако подлинно народные элементы есть и в по­годных записях, сделанных редакторами и составителями летопи­си и касающихся жизни княжеского двора. В тех случаях, когда мы ожидали бы увидеть передачу какой-то специфической особенно­сти языка феодала, мы ее почти не находим, а обнаруживаем не­редко именно народную лексику. И это свидетельствует о том, что обиходным языком у феодалов, так же как и у крестьян, был один, однородный в своем составе язык. Скажем, князь князя так упре­кает в жадности: «Оже ти, брате, не досыта всю землю Русскую держаще, а хощешь и сее волости?¹» Выражение не досыти чисто народное; здесь оно употреблено метафорически. Или совершенно народным языком описывается обстановка, место военных дей­ствий: «Суть горы заидуче (в) луку моря». Форма заидуче — дее­причастие с народным русским ч — выдает происхождение, да и весь оборот в целом (ср. лукоморье наших сказок) — это, конечно, штамп общей речи. В описании погребения великого князя киев­ского есть такие слова: «ночью же межю двема клѣтми проймавше помостъ, обертѣвше в коверъ и, ужи съвѣсиша на землю» — 'между двумя комнатами разобрали пол...'. И все это описание составле­но на основе просторечия, хотя и выдержано в высоких патетиче­ских тонах. Стихийные бедствия всегда почти описываются обще­народным языком: «бысть буря велика и много пакости бысть, по селомъ дубье подрало» — 'вырвало дубы с корнем'; «бысть гром страшенъ». «Зарази двое чади» — 'убило двух слуг' (чадѣ — это не значит 'дети').

Но в тех частях летописи, которые прямо восходят к народным преданиям, мы имеем изложение такой народной речи, которая приближается даже в некоторых элементах к диалектам. Извест­ное сказание о белгородском киселе начинается фразой, в которой использована книжная конструкция и общерусская лексика: «Во-лодимеру же шедшю Новугороду...» Вслед за оборотом «дательный самостоятельный», свойственным только книжному языку, идет по верховьниѣ воѣ на Печенѣгы бѣ бо рать велика беспереста-ни, т. е. явные элементы живой речи (специфическое выражение по верховьниѣ воѣ значит 'пошел собирать войска в верховьях Дне­пра'). Мы найдем и в дальнейшем изложении немногочисленные книжные формы, глагольные, синтаксические, но основа лексики, большинство фразеологических оборотов — народные.

Я приведу сейчас несколько строк, завершающих притчу об оса­де Белгорода. Белгородское вече, по мудрому совету одного из ста­рост, вызвало печенегов, чтобы убедить их снять осаду:

«Поимѣте к собѣ таль нашь, а вы пойдѣте до 10 мужъ в градъ, да види­те, что ся дѣеть в градѣ нашем». Печенѣзи же ради бывше, мняще, яко предатися хотять, пояша у них тали, а сами избраша лучьшиѣ мужи в родехъ и послаша в град, да розглядають в городѣ, что ся дѣеть. И придоша в городъ, и рекоша имъ людье: «Почто губите себе? Коли можете престояти нас? Аще стоите за 10 лѣтъ, что можете створити нам? Имѣемъ бо кормлю от землѣ. Аще ли не вѣруете, да узрите сво-има очима». И приведоша я къ кладязю, идѣже цѣжь, и почерпоша вѣдромь и льяша в латки. И яко свариша кисель, и поимше придо­ша с ними к другому кладязю, и почерпоша сыты и почаша ясти сами первое, потомь же печенѣзи. И удивишася, и рекоша: «Не имуть въры наши князи, аще не ядять сами». Людье же нальяша корчагу цѣжа и сыты от колодязя, и вдаша печенѣгом. Они же пришедше повѣдаша вся бывшая».

Даже в этом отрывке мы встречаем совершенно необычную для летописи лексику: кисель, латки, цѣжь — 'раствор муки для кисе­ля', корчага, вѣдро, кормля от земли и т.д. Если мы сравним это с языком, которым описаны эпизоды другого характера, то увидим резкие языковые контрасты. Вот несколько строк из «Похвального слова Феодосию Печерскому»:

«Радуйся, отче нашь и наставниче, мирьскыя плища отринувъ, молча­нье възлюбивъ, богу послужилъ еси в тишинѣ, въ мнишьскомь житьи, всяко собѣ принесенье божественное принеслъ еси, пощеньемь пре-возвышься, плотьскых страстии и сласти възненавидѣвъ, красоту и желанье свѣта сего отринувъ, вслѣдуя стопами высокомысленнымъ отцемъ, ревнуя им, молчаньем възвышаяся, смѣреньем и украшался, в словесѣхъ книжных веселуяся».
Здесь, не говоря уже об особом синтаксическом строе, об осо­бом ритме, лексика иная — отвлеченная, с условными значениями, с особого рода стилистическими штампами. Наконец, тут есть такие языковые элементы, которые вовсе не были свойственны русско­му языку: мирьскыя плища отринувъ (плищ — 'гомон, шум'); в словесѣхъ книжных веселуяся — с неизвестным русскому языку глаголом веселоватися. Наконец, именно в этих частях летописи широко употребляются такие формы, как звательный падеж, аорист, перфект со связкой, старославянские согласованные причастия.

¹ См.: Билярский П. С. Замечания о языке Сказания о святых Борисе и Глебе, приписываемом Нестору, сравнительно с языком летописи. — «Записки Акаде­мии наук», 1862, т. 2, кн. 2.

Между этими двумя крайними стилистическими типами, кото­рые заметно влияют на состав языка, можно выделить нейтраль­ный, средний тип языка. Не приближаясь слишком очевидно к по­вседневному разговорному, не имея каких-либо характерных осо­бенностей книжного языка, он, однако, отражает обогащение древ­нерусского языка новыми элементами. Еще П. С. Билярский более ста лет назад отметил, что в «Повести временных лет» слово страна употребляется исключительно в значении 'чужая земля, чужое го­сударство, чужая область': «Глѣбъ восхотѣ отбѣжати на полунощ-ныя страны», т.е. в скандинавские земли)¹. Отсюда современные странник — 'человек, путешествующий по чужим землям', и стран­ствовать. Однако, как всем ясно, страна первоначально обозначала просто какую-то часть, область земли, не обязательно чужую.

Тот же Билярский отметил синонимическое богатство летопис­ного языка, которое опять-таки возникло, с одной стороны, в ре­зультате совмещения в нем источников различного происхождения, а с другой стороны — из-за стремления авторов выработать какой-то наиболее доступный читателю средних кругов общий язык. Сло­ва с одним значением употребляются параллельно: древодѣли — плотники, корабли— лодьи, сулица — копьё, стадия — верста. Билярский пытался приписать один ряд этих синонимов Нестору, а другой — позднейшему редактору. Но это представляется не вполне убедительным.

Довольно широко представлены в языке летописи греческие слова и кальки с греческого. Греческие слова чаще всего встречают­ся среди наименований званий, чинов, обрядов, церковной утвари: дьяконъ, митрополитъ, епископъ, епитрахиль, евангелие, а каль­ки — применительно уже к терминам административным, полити­ческим: самодержьць, самовластьць и т. д.

Гораздо более показательны для процесса создания нейтрально­го, общего языка «Повести временных лет» явления не лексические и фразеологические, а синтаксические. В известной мере благодаря заимствованию народных оборотов, но в то же время и отражению уже сложившегося общего языка не только широких народных масс, но и высших кругов феодального общества синтаксический строй языка летописи резко отличается от церковной письменности. По­словицы в летописи не так уж многочисленны. Однако характерно, что они берутся из речи всех слоев общества. Здесь встречаются специфические феодальные пословицы, княжеские поговорки, на­пример, «Сребромь и златом не имам налѣсти дружины, а дружи­ною налѣзу сребро и злато», а рядом с этим — чисто народная (хотя и получившая слегка книжную окраску): «Аще ся въвадить волкъ в овцѣ, то выносить все стадо, аще не убьють его». Может быть, на­родная поговорка выражалась бессоюзной конструкцией. Едва ли можно допустить, чтобы в народной речи было аще; это уже ре­зультат некоторой редакторской работы. Так путем обогащения и сложился синтаксический строй летописи, изобилующий специфи­ческими русскими разговорными построениями.

Я остановлюсь здесь на работах, посвященных изучению син­таксиса летописей: «Наблюдения в области синтаксиса Лаврентьев-ского списка летописи» акад. Е. Ф. Карского и «Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи» Е. С. Ис­тринойЛ Заголовки обеих работ показывают, что синтаксические явления исследовались по тексту только одного списка, одной ру­кописи, а не по летописи как литературному памятнику. Можно ли согласиться с такой постановкой вопроса? Если внимание исследо­вателя привлекает только один список, одна рукопись, то следовало бы выделить черты, характерные для этого списка. Но ни один из авторов, рассчитывая упростить работу и оградить себя от лишних упреков, этого не делает. Если бы работы такого порядка появились в начале XIX в., до того как историки и литературоведы изучили текст, тогда они, может быть, были бы и приемлемы. А сейчас, когда найдено много списков, когда проведена огромная работа по сопо­ставлению их текстов, когда Шахматовым осуществлено сводное издание «Повести временных лет», результаты такого изучения не могут считаться удовлетворительными.

Теперь мы можем исследовать памятник, выделяя его первичный состав, ибо нельзя с одинаковым доверием изучать весь материал.

В начале своего исследования Карский пишет, что Лаврентий пе­реписал и начало летописи, составленное на юге, и продолжение ее, сделанное на севере в более позднее время. Поэтому, будто бы, те­перь трудно выделить элементы старые и новые, южные и северные. Оправдывая изучение только одного списка, Карский утверждает, что синтаксические средства языка от XII до XIV в. не менялись. Пока никто не сопоставил синтаксические формы наиболее устой­чивой части текста, восходящей к архетипу, с формами, которые возникли в результате переделок, утверждение Карского остается спорным. Но даже если и признать его положение о неизменности текста, в чем я весьма сомневаюсь, то и тогда синтаксис летописи нельзя рассматривать как однородную систему.

Всякое исследование синтаксиса требует расчленить текст на: а) наиболее широко представленную синтаксическую систему; б) остатки системы более древней; в) новые, нарождающиеся в эпоху возникновения памятника синтаксические явления. Я не могу ска­зать, что ощущения динамичности синтаксической системы, раз­граничения старого и нового не было в работе Карского. Но этого нет «в книге Истриной. Иногда Карский для одних синтаксических форм указывает границы употребления, как для явлений, сложив-

¹ См.: Карский Е. Ф. Наблюдения в области синтаксиса Лаврентьевского списка летописи. — «Изв. АН СССР. ОРЯС», 1929, т. 2, кн. 1; Истрина Е. С. Синтаксиче­ские явления Синодального списка I Новгородской летописи. Пг., 1923.

шихся в прошлом, для других намечает перспективы, как для явле­ний, лишь нарождающихся. Но эти случайные наблюдения не могут нас удовлетворить. Систематическое изучение синтаксиса в процес­се его исторического изменения является настоятельной, очередной задачей науки. Систематизируя свои наблюдения, Карский не видит исторической перспективы, и в одной рубрике оказываются явле­ния, характерные для различных периодов истории языка (отчетли­во различимые, если объяснить их природу). Остановлюсь на двух примерах: а) Потягнѣмъ, уже нам не лзѣ камо ся дѣти; б) А о на­ших не бысть кто и вѣсть принеса.

В первом случае мы имеем два предложения, о которых сразу не скажешь, самостоятельные они или одно из них является зависи­мым. Однако границы между ними совершенно отчетливы, а уяснив себе смысловые отношения обеих частей, мы едва ли усомнимся в том, что здесь подчинительная связь: второе предложение является причинным по отношению к первому. Во втором примере харак­терно отсутствие ясного синтаксического выражения отношения, конструкция более примитивная, в которой два предложения, име­ющие общий член, сливаются как бы в одно. Границы предложений этим как бы стерты. Можно сказать, что перед нами синтаксические конструкции разного порядка: одна более молодая, развивающаяся, другая более древняя, архаическая.

Исследователи давно отмечали изобилие в языке летописи без­личных оборотов, совсем несвойственное и необычное для книж­ного языка: не бяше льзѣ коня напоити; уже намъ нѣкамо ся дѣти; нельзѣ казати срама ради; бысть видѣти всѣм. Из живой речи надо выводить и конструкции без связки: оже ти собѣ не любо, то того и другу не твори; ты наш князь; гдѣ же ныне увозъ Боричевъ.

Карский выделяет также группу предложений «с отсутствую­щим полным согласованием» (сказуемое во множественном числе, подлежащее — в единственном). Так, во фразах реша старейшина и рекоша дружина подлежащее стоит в форме единственного числа с собирательным значением. Можно ли квалифицировать это как неполное согласование? Я думаю, что нет. Здесь мы имеем так на­зываемое согласование по смыслу, знакомое и теперь еще народ­ным говорам. Рядом с этим в работе Карского приведены и такие примеры: «Въ Торжку туча на одном часу ровъ учинило и хоромовъ нѣсколько снесло изъ основанья». Если мы исключим первую часть и прочтем на одном часу ровъ учинило, то перед нами безличная конструкция, широко известная в народной речи и в современном литературном языке. Стихийные явления, природа которых когда-то была неясна, выражались формой среднего рода. Но с этим мало вяжется начало фразы в Торжку туча ровъ учинило; здесь хочет­ся поправить тучей (как совр. громом убило). Производитель дей­ствия (агенс) в такой безличной конструкции выражается обычно формой творительного падежа, а мы имеем именительный. Я думаю, что никаких поправок вносить не только не нужно, но и нельзя; это не испорченное место, а реликтовое явление, и потому оно кажется малопонятным. Здесь встретился, правда, довольно исключитель­ный, случай употребления именительного падежа в функции, да­лекой от функции выражения подлежащего. Эту функцию можно назвать функцией «непрямого субъекта». Именительный падеж выступает во многих категориях как падеж или совсем неоформ­ленный, или отрицательно оформленный. Отсутствие показателя (падежного окончания) заставляет нас думать, что эта форма не сразу могла стать исключительной формой выражения подлежаще­го (агенса). А старая функция «непрямого субъекта» (когда-то объ­екта) отчетливо выступает в известных сочетаниях именительного падежа с инфинитивом, а также и в данной конструкции.

Из народного же языка надо выводить и чрезвычайно широкое употребление причастий и деепричастий в «Повести временных лет». У Карского не проведено сопоставления различных форм употребления причастий в Лаврентьевской летописи; примеры на причастия даны в различных частях его работы. При одной группе примеров Карский говорит о причастии как о второстепенной пре­дикативной форме, а при другой — как о сказуемом'.

Наиболее архаическую форму для предикативной функции при­частия указал еще проф. А. А. Потебня. Он говорил, что причастие чаще всего употребляется в летописи в качестве нормальной, закон­ной формы для выражения сказуемого, причем оно часто выступа­ет наряду с личными глагольными конструкциями и соединяется с ними союзом и². Теперь мы допускаем причастие для выражения предиката в обособленных причастных оборотах; язык «Повести временных лет» широко пользуется деепричастиями и причастия­ми при выражении сказуемого в основном, главном, независимом самостоятельном предложении. Иногда наряду с предложением, где сказуемое выражено причастием, стоит предложение, в котором сказуемое выражено личным глаголом, и они соединены союзом, что указывает на их полное равноправие, независимость и самосто­ятельность. В работе Карского не только не выделяется такая груп­па, но даже не различаются союзное и бессоюзное употребление предикативных причастий. В следующих предложениях нет основа­ний видеть подчинительную связь «...Пришедъше к Днѣпру и сташа вежами; Заутра въставъ и рече к сущимъ с нимъ ученикомъ; И при-шедь Суждалю и суждальци дашася ему» — здесь связь сочинитель­ная, так как излагается последовательность действий.

Разберем другие примеры: «Ночью же межю двема клѣтьми про­ймавше помостъ, обертѣвше в коверъ и, ужи свѣсиша на землю»; «Ярославъ же сѣде Кыевѣ, утеръ пота съ дружиною своею, показавъ побѣду и трудъ великъ». В последнем случае нет соединительных союзов. Можно ли видеть здесь резкое отличие от предыдущего? Пожалуй, нет. Самостоятельность каждого предложения очевидна. А предложение Вшедъ в ню и помолися можно рассматривать как выражение двумя членами предложения целостного действия, но не двух самостоятельных действий. Однако таких примеров мало.

Еще один пример: «Приде Олговичь с Вышегородци, пристро-ивъся с братьею своею и присылая к Вячеславу: «Иди з добромъ из города». Он же не хотя крови пролити, не бися с ними». Этот абзац представляет цепь предложений, каждое из которых вполне само­стоятельно, личные глагольные формы чередуются с причастиями. Ввиду того, что такого рода конструкции довольно рано исчезают со страниц летописи и в последующих редакциях они заменяются, а в говорах редки, можно считать, что причастия в роли сказуемого характеризуют только древнейшие тексты, и притом те части, ко­торые относятся к источникам, более всего отражающим разговор­ный язык.

У Карского приведены также примеры, где причастия выступа­ют в роли сказуемого не сами по себе, а со вспомогательным гла­голом. Следовательно, глагольные свойства причастий утеряны, они переходят на вспомогательный глагол; причастие теперь обо­значает признак субъекта и становится в ряд с именной частью сложного сказуемого. «Бяхуть бо борци стояще горѣ во бронях и стрѣляюще» — здесь бяхуть выражает вид и время действия, а сто­яще и стрѣляюще — свойства субъекта действия в отвлечении от собственно глагольных значений. В словосочетании бѣ бо ловы дѣя Олегъ оборот ловы дѣя выступает как семантическое целое. Такое употребление форм чисто глагольных и причастных отразило не­долгий переходный этап в развитии предложения.

Рассматривая употребление форм прошедшего времени, Кар­ский и здесь отмечает «несогласование» в употреблении форм ао­риста и имперфекта. Этот термин свидетельствует только о том, что ему не удалось подметить особенностей в употреблении форм, что он не заметил разрушения старой системы прошедших времен. Но уж если найдено в тексте это явление, надо было бы посмотреть, в каких случаях появляются нарушенные формы глагольных времен.

Карский замечает, что в предложении «Изяслава же Мстисла-вича язвиша в руку и свергли и бяхуть с коня и хотеша и убити» давнопрошедшее (свергли бяхуть) перемежается с аористом без видимой причины. Однако это не так. Здесь, безусловно, есть по­следовательность времен: 'Изяслава ранили в руку, а дело было так: сначала сбросили его с коня и затем хотели даже убить'. Дифферен­циация времен в этом случае совершенно необходима. Если все это выразить формой аориста, тогда, действительно, получится полная беспорядочность рассказа. Необходимо указать, кроме того, на заб­вение, непонимание старой системы в XVI и XVII вв., поэтому текст «Повести временных лет» был не всегда ясен новым редакторам, и они допускали ошибки (имперфект заменялся причастием и т.д.). Признаки распада системы четырех форм прошедшего времени от­носятся не ко времени составления летописи, а к периоду появле­ния поздних списков.

Очень существенно замечание Карского о том, что перфект пре­обладает в языке летописи в прямой речи, т.е. в диалогах. Наряду с перфектом со связкой во всех трех лицах мы имеем много случа­ев перфекта без связки. Однако Карский не указал, где же употре­бляются те и другие формы перфекта. Форма перфекта без связки используется в прямой речи или в фольклорных вставках; со связ­кой — в церковных отрывках, отрывках из хронографа и т.д.

Наконец, последний вопрос, на котором я должен остановить­ся, это употребление местного, дательного и родительного падежей без предлога. Конструкции с беспредложным употреблением паде­жей для обозначения направления и цели движения, нахождения где-либо, места и времени действия весьма древние. Одно время вопрос об этих конструкциях наши историки языка готовы были снять совсем, считая, что число достоверных случаев употребления беспредложного местного и дательного падежей во всех перечис­ленных мною значениях так невелико (а в живом языке оно не нахо­дит опоры), что осторожнее было бы признать все опиской, пропу­ском предлога. Таков был основной тезис, например, диссертации ученика проф. Л. П. Якубинского Ю. А. Числова¹. Работа эта вы­звала очень большие сомнения у некоторой части историков языка, у меня в частности. И действительно, накопилось достаточно мате­риала и оснований для того, чтобы считать этот тезис совершенно неосновательным.

Во-первых, обнаружены пережиточные остатки беспредложных конструкций с местным и дательным падежами в современных се­вернорусских говорах. Во-вторых, число таких случаев (их ранее на­считывали пять-шесть) оказывается довольно большим. В-третьих, Числов иногда отвергал беспредложное употребление на том осно­вании, что перед нами наречия, а не существительные беспредлож­ного употребления. Еще Срезневский отметил, что наши летописи отличаются от других памятников беспредложным употреблением местного и дательного падежей². Мало аналогий этому явлению мы находим в других славянских языках. В русских говорах спорадиче­ски такое явление сохранилось, но нам стало это известно сравни­тельно недавно. За пределами русского языка беспредложный мест­ный падеж обнаружен только в лужицких говорах, в словенском языке употребляется беспредложный дательный падеж; другие сла­вянские языки таких конструкций не знают.

Вошло в обычай характеризовать русский язык домонгольской поры как язык, в котором преобладали беспредложные конструк­ции, что дало возможность А. Мейе заявить, будто русский язык выпадает из всей системы индоевропейских языков³. Причиной этого явления он считал культурную отсталость русских, что и было использовано в спорах о преимуществе аналитической си­стемы языка перед синтетической. Некоторые западноевропейские лингвисты давно уже отмечали несостоятельность такого вывода и неправильность сопоставления, например, классической латыни с современным французским языком, как языка синтетического с аналитическим. Более детальное изучение русского материала по­казывает, что здесь мы имеем дело с явлением, весьма ограничен­ным хронологически, а может быть, и диалектным.

Я остановлюсь на фактах из «Повести временных лет» и Новго­родской I летописи, которая сохранила еще более древний состав летописного свода. В так называемом начальном своде середины XI в. действительно очень немного примеров употребления да­тельного падежа цели без предлога: «Хочю пояти дщерь твою собѣ женѣ; Ротѣ заходиша межю собѣ; Хощю тя пояти собѣ женѣ; саму поя женѣ». Чаще всего дательный падеж без предлога используется при названиях мест, обычно городов: «иде из града на столъ отень Переяславлю; прибѣгь с полку Смолиньску; посла по Святополка Турову; поя Антонья Чернигову». Здесь дательный падеж без пред­лога обозначал направление, конечную цель движения (в послед­нем примере это значение выступает не так отчетливо).

Та же конструкция используется и при именах нарицательных: «остатокъ бьеных тѣх бѣжаша дружинѣ своей» — 'бежали в том на­правлении, где была их дружина'. И здесь выступает значение на­правления движения, его конечная цель. «Пусти дружину свою до-мови; идѣте съ данью домови; половци идоша домовь» — так посте­пенно форма дательного падежа домови претерпевает фонетическое изменение в домовь. До сих пор существует форма домой и в лите­ратурном языке, а в некоторых говорах осталось старое домовь.

Местный падеж без предлога тоже употребляется чаще всего при названиях городов: «Бѣлѣгородѣ затворился Мстислав Романович; Святополкъ же сѣде Кыевѣ по отци своем; Бысть пожаръ велик Кыевѣ; Преставися Володимеръ сынъ Ярославль старей Новѣгородѣ; Новѣгородѣ иде Волховъ вспять, Мстиславъ Новѣгородѣ сѣде». Ка­ково же значение местного падежа без предлога? На вопрос «где?» может отвечать местный падеж со значением нахождения внутри или около чего-нибудь — в приведенных примерах значение 'вну­три, в пределах (города)'. Может ли местный падеж без предлога иметь другое значение? Да, может иметь значение 'возле'. В работе Карского нет таких примеров.

Приведем несколько примеров беспредложного местного паде­жа от нарицательных имен. «Собрашася на месте Сенаръ поли здати столпѣ» — некоторые ученые считают, что нельзя отделять Сенаръ от поли, и потому здесь якобы сказывается связь с предлогом на¹. Однако я полагаю, что это модернизация в разборе текста. Поли не связано с на месте. Смысл этой фразы таков: 'они собрались, чтобы строить башню в поле, на месте, называемом Сенар'. «Прославиша и срѣдѣ двора княжа», где срѣдѣ не предлог, не наречие, а старая фор­ма местного падежа без предлога от существительного срѣда — 'се­редина'. Числов утверждает, что здесь было наречие². Но это спор­но, потому что можно понимать срѣдѣ как обстоятельство места и местный падеж существительного, а вовсе не наречие. В следующем примере «долу очи имѣти, а душю горѣ», с точки зрения Числова, горѣ — наречие, но это наивное толкование, потому что горѣ зна­чит 'в небе, у бога'. Здесь горѣ, конечно, не наречие, а местный падеж существительного без предлога: горѣ «где?» — у бога, на небе и т. д.

Наконец, надо отметить употребление местного падежа без пред­лога, отвечающего на вопрос «когда?», ибо временное и местное зна­чения тесно связаны (разграничение понятий места и времени — яв­ление относительно позднее в развитии человеческого мышления): «Се молвилъ Василко си ночи к Уланови; Идоша веснѣ на половцѣ; семь же лѣтѣ; томь же лѣтѣ». И рядом с этим — «в сем же лѣтѣ, въ то же лѣто». В поздних списках конструкции без предлога всегда заме­няются конструкциями с предлогом (конструкция здесь совершенно та же). Надо признать, что эта беспредложная конструкция, доволь­но распространенная в языке «Повести временных лет», является также отражением живой народной речи, которая мало сохранилась в книжном языке последующего времени и не была свойственна языку редакторов летописи, но, видимо, потому и нашла такое ши­рокое распространение, что составитель «Повести...» ориентировал­ся на народную речь и смело отступал от норм книжной традиции, которая в XII в. сложилась уже довольно прочно.

¹ Числов предлагает читать Сенар-поле (как перекати-поле или Гуляй-поле). Это произвольное, недопустимое толкование, потому что в местности, упомина­емой в Библии, нет никакого поля.

² Он пишет в диссертации: «Остальные три формы горѣ, долу, срѣдѣ, выстав­ленные Карским в качестве претендентов на беспредложные локативы, являются таковыми лишь этимологически. В древнерусском языке это уже наречия, сто­ящие вне живого употребления местного падежа, из которых срѣдѣ приобрело значение предлога».

Итак, мы имеем два падежа без предлога для обозначения места: дательный падеж, выражающий предел и направление движения, и местный падеж, выражающий нахождение внутри, в пределах. На­ряду с этим встречаются формы родительного падежа в значении предела времени: «Тое же осени да ему отець волость; Преставися... пороздноѣ недѣлѣ».

Сопоставим данные «Повести временных лет» с конструкциями этого рода в Синодальном списке Новгородской I летописи. Здесь гораздо чаще встречается употребление беспредложных конструк­ций при нарицательных именах, а особенно в местном и винитель­ном падежах: «Иде... на чюдь зимѣ». Десятки раз встречаются такие обороты, как томь же лѣтѣ, той же веснѣ, томь же дни.

«И сташа в Невѣ устье Ижоры» — в этом предложении рядом употреблены конструкции с предлогом и без предлога. Здесь ясно выступает значение двух разных падежей: в Невѣ, — 'в пределах чего-либо', устье Ижоры — 'рядом с чем, близ чего' (винительный падеж без предлога).

«На поли конець Чудиньчевѣ улици» — здесь конець — вини­тельный падеж без предлога в значении нахождения вблизи.

«И выгнаша и на Гюргевъ день, осень» — здесь на Гюргевъ день — указание точного промежутка времени, точного предела; осень — приблизительное, обобщенное обозначение 'около'. Синодальный список еще сохранил несколько беспредложных конструкций, а в остальных списках Новгородской I летописи беспредложные кон­струкции заменены предложными.

До сих пор никто не занялся уточнением областных, террито­риальных границ употребления беспредложных конструкций рас­смотренных нами видов. Начальный свод летописи последний раз был переписан в Новгороде. В «Повесть временных лет», возможно, попали конструкции из новгородского древнейшего свода. Изредка эти конструкции встречаются в старших редакциях Псковской ле­тописи. Дательный, местный и винительный падежи без предлогов являются особенностью новгородского литературного языка, а сле­довательно, и общего языка новгородцев. Языки балтийские и фин­ские, находившиеся в непосредственном соседстве с Новгородским и Псковским уделами, тоже знают беспредложные конструкции. Литовский и латышский языки широко пользуются предложными конструкциями, но вместе с тем они сохранили еще и конструкции «местно-временного значения» без предлогов. Так, в литовском язы­ке различаются четыре формы местного падежа для обозначения: а) нахождения внутри чего-нибудь (іпезвіѵш), б) нахождения рядом

(асіеззіѵиз), в) движения по направлению к чему-нибудь (аііаііѵш), г) проникновения во внутрь чего-нибудь (Шатіѵиз).

Совпадения в значении падежей и в употреблении беспредлож­ной конструкции в русском языке и соседних языках северо-за­падных районов указывают на то, что мы имеем дело с древним явлением, восходящим еще, по-видимому, к языкам дославянским, дофинским, добалтийским. В силу этого можно думать, что даль­нейшие диалектологические разыскания, проводимые в связи с со­ставлением Диалектологического атласа русского языка, позволяют установить точные границы распространения этой черты в русских говорах — современных и древних.

Я остановился обстоятельно на этом вопросе потому, что здесь наглядно вскрывается недопустимость рассматривать язык летопи­си недифференцированно, видеть в нем отражение языка всей ки­евской эпохи. Отдельные языковые черты заставляют нас искать их источник то на севере, то на юге, то на западе, то на востоке.

В сфере грамматических явлений территориальную локализа­цию языка проследить труднее, чем в лексике. Лексике древнейшего периода истории русского языка посвящена работа Филина «Лек­сика русского литературного языка древнекиевской эпохи», кото­рая заложила основы для широкого и более углубленного изучения древнерусского языка¹. Исследуя «Повесть временных лет» по раз­личным летописным сводам, Филин старался уловить основные из­менения, установить важнейшие этапы истории лексики литератур­ного языка в целом. Первая задача автора — снять искажения в тек­стах; вторая — выделить церковнославянскую лексику «Повести...», причем эта задача отмечается как важнейшая, что связано с общей концепцией Филина, считающего, что до принятия христианства у нас не было письменности. В этом отношении его понимание (оши­бочное) противостоит концепции Обнорского².

¹ См.: Филин Ф. П. Лексика русского литературного языка древнекиевской эпо­хи (по материалам летописей). — «Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена», 1949, т. 30.

² См.: Обнорский С. П. Язык договоров русских с греками. — В кн.: Язык и мышление, вып. 6-7. М. — Л„ 1936, с. 103.

³ См.: Шахматов А. А. Очерк современного русского литературного языка, с. 62-65.

Следующий вопрос — об общерусской лексике, которая созда­валась в Киеве. С Киевом еще Шахматов связывал появление обще­русской речи (койне), общерусского разговорного языка³. Кроме

«киевского койне» Филин находит еще и другие типы разговорной речи, отложившиеся в разных областных диалектах и некоторых памятниках. Филин выделяет три пласта лексики: общий пласт (ки­евское койне), славянский пласт, который, с точки зрения автора, тоже является общим, и диалектный пласт. Кроме того, он отмечает еще хронологическое деление: а) древнейшая лексика и б) вторич­ная лексика, неизвестная древнейшему своду и «Повести времен­ных лет».

Я остановлюсь только на нескольких разделах этой работы. Сопо­ставляя лексику «Повести временных лет» с лексикой Никоновской летописи (XVI в.), Филин считает необходимым указать причины редакционной переработки летописи. Эти причины он усматривает в непонятности текста «Повести...» в московскую эпоху. Мне кажет­ся, следует продолжить исследование: указать, какие слова исчез­ли в московскую эпоху. Многие слова получили другое значение, и лишь меньшинство слов отмерло и совершенно не употреблялось в московскую эпоху. Именно такая разработка вопроса (а этого и не делает автор исследования) и могла бы послужить прочной основой для утверждения о смене мировоззрения.

Я приведу несколько примеров. На первых же листах летописи читаем: жребий братень, в дальнейшем: