Литературный язык второй половины XVI в

Литературный язык Москвы середины и второй половины XVI в. формируется на основе сложного сочетания старого и нового книж­ных стилей с включением некоторых разговорных элементов. Нель­зя сказать, что наступает перелом в сторону демократизации ли­тературного языка, — это было бы преувеличением, хотя каждому исследователю, естественно, хотелось бы подчеркнуть увеличиваю­щееся с каждым десятилетием пополнение средств литературного языка из разговорной речи.

Более точное представление об изменениях литературного язы­ка во второй половине XVI в. можно получить, если выделить в ли­тературе того времени жанры, не совпадающие по языку. Именно со второй половины XVI в. начинается противопоставление лите­ратурных жанров по языку. Если раньше мы отмечали только рас­хождение между языком церковной письменности и деловой, юри­дических документов, то теперь возникает ряд новых литературных жанров, отнюдь не предназначенных для широких народных масс и тем не менее все смелее использующих элементы разговорного язы­ка и отступающих от сковывающих традиций языка церковного.

Прежде всего в этом направлении развивается так называемая воинская повесть, т. е. оригинальные литературные сочинения, по­священные воинским подвигам русского народа. Один из ярких образцов этого жанра — «История о Казанском царстве», прослав­ляющая казанские походы и победы Ивана Грозного. Даже из тех коротких отрывков, которые я приведу, вы увидите, что автор этого историко-беллетристического сочинения вполне сознательно стре­мился писать на том же языке, на каком написаны «Великие Четьи-Минеи» и «Житие Стефана Пермского». Но тем не менее этот чело­век, связанный своей профессией, всей жизнью не с церковными, а со служилыми, дворянскими кругами, не в силах выдержать до кон­ца высокий стиль, и отсюда за старославянским обличьем все яснее и сильнее звучит русская речь:

«Воеводы же съ пешцы ко граду приступльше и единемъ часомъ мало трудни деветеры врата града изломиша, и во градъ внидоша; и вдруъ съ теми царевичи поспешиста въ проломы, съ полки своими варвар­скими., внидоша во градъ полыми мѣсты... безбранно, и обои тя отъ возгорѣния градъ отнята... Казанцы бо еще во страси мятущимся, и не ведающимъ себе, и ума не собравшимъ; протчие же воеводы стоя­щи, и времени ожидающи, и видевъше огнь угасше, по аеру вѣтромъ разносимъ»³.

Вот вам и разрушение оборота «дательный самостоятельный»; другой автор написал бы казанцемъ, а здесь употреблен именитель­ный падеж, сказуемое же выражено дательным падежом причастия.

По формам, по фонетике, по морфологии это старославянский язык. Тут почти нет русских элементов: неполногласные формы, щ вместо ч, аки (а не яко), формы аориста, много причастий, оборот «дательный самостоятельный». Однако наряду с этим встречаются отдельные слова и формы нетрадиционные. Например, союз яко: «И приидоша во градъ на конехъ своихъ, яко грозныя тучи съ великимъ громомъ»; полые места, проломы — лексика, связанная с такими ре­альными подробностями, какие не могли быть переданы традицион­ными формами. Обратимся еще раз к тексту: «Съ нѣкихъ же казан-цовъ сниде смертный страхъ и охрабришася, сташа во вратехъ града и у полыхъ мѣстъ, сняшася съ русью, и съ татары смешася сѣчемъ ве­ликимъ». Включение таких, я бы сказал, не подлинных, а вновь соз­данных славянизмов, как сѣчемъ великимъ (нужно было бы боем великим, а здесь создано неслыханное раньше слово сечь мужского рода) — это попытка соединить русскую речь со славянской.

Язык «Истории о Казанском царстве» может быть отнесен к книжному стилю. Но в ряде сочинений, написанных позже, слияние русской речи со старославянскими формами увеличивается. Про­цесс постепенного отхода от идеи создания высокого общеславян­ского литературного языка мы можем проследить на примере двух памятников XVI в. — переписки Ивана Грозного и «Домостроя».

Так же, как и автор «Истории о Казанском царстве», царь Иван Грозный стремился писать на самом великолепном, торжественном книжном языке. Так же, как и тот, он знал много фразеологических сочетаний, слов и форм старославянского языка, может быть, его на­читанность в древних харатейных, т. е. пергаментных, книгах была даже несколько большей, чем у автора «Истории...». Но, стремясь писать на старославянском языке, он время от времени невольно калькирует русскую речь. Иногда в порыве сильных чувств, чаще всего негодования и гнева, он сбивается со старославянского языка на самое обычное московское просторечие XVI в.

Вот он безукоризненно сочинил, например, такую фразу: «По­что, о княже, аще мнишися благочестие имѣти, единородную свою душу отверглъ еси?⁴» Тут и перфект со связкой, и звательный падеж, и старославянский союз аще. Слово единородный в обычном упо­треблении (единородный сын) значит 'единственный рожденный в моем роде'. Иван Грозный хочет сказать другое: 'самое дорогое, самое важное, самое ценное, что в тебе есть', и он употребляет это слово так, как оно использовано в псалмах.

Или: «Что даси измѣну на ней въ день страшнаго суда? Аще и весь миръ приобрящеши, последи смерть всяко восхититъ тя». Упо­требить слово замена он не решился и пишет так, как в тексте Еван­гелия: измену на ней.

Дальше: «Ты же, тѣла ради, душу погубилъ еси, и славы ради мимотекущия нелѣпотную славу приобрѣлъ еси, и не на человѣка возъярився, но на бога воссталъ еси» — это почти цитата. «И еже воеводъ своихъ различными смертьми расторгали есмя, — а божи-ею помощию имеемъ у себя воеводъ множество и опричь васъ, из-менниковъ. А жаловати есмя своихъ холопеи вольны, а и казнити вольны же есмя». По мере того как раздражение, гнев царя растет, язык его постепенно теряет свои пышные ризы. Глагол расторга­ли — 'рвали на куски, четвертовали' в старославянской письменно­сти не употреблялся, автор его сочинил. Сюда же вторглись неста­рославянские слова опричь и холопеи (если бы он писал по-старо­славянски, то здесь было бы рабов).

Московское просторечие встречается в языке посланий Грозно­го нечасто:

«...А иже обрящется въ супротивныхъ, еже выше рѣхомъ, то по сво­ей винѣ и казнь приемлютъ. А в ынѣхъ земляхъ самъ узришь, елико содѣвается злымъ злая: тамъ не по здѣшнему! (...) А мукъ и гонения и смертей многообразныхъ ни на кого не умышливали есмя; а еже о измѣнахъ и чародѣистве воспомянулъ еси, — ино, такихъ собакъ вездѣ казнятъ».

Конструкция шуба переменити (именительный падеж при ин­финитиве в функции прямого дополнения) даже в деловом языке считалась просторечной (дьяки никогда не допускали такого соче­тания), а Иван Грозный употребляет ее в торжественном стиле. Од­нако следует сказать, что на 90% его сочинения выдержаны в тради­циях старого, славянского стиля⁵.

В «Домострое» соотношение традиционных и просторечных элементов другое. «Домострой» состоит из двух частей, очень рез­ко различающихся по языку. Первая часть, где излагаются обязан­ности русского человека по отношению к церкви и царю, а также обязанности детей по отношению к родителям и основы воспита­ния детей, написана на церковнославянском языке. Выдержана она почти в такой же манере, как сочинения Епифания Премудрого и писателей его времени: это настоящий проповеднический язык:

«Аще бо отдаси дщерь без порока, то яко велико дѣло съвершивъ и посрѣдь збора похвалитися; и при конци не постонеши на ню. Лю-бяи же сына своего учащай ему ранъ, да последи о немъ возвеселиши-ся. Казни сына своего измлада, и порадуешися о немъ в мужьствѣ; и посредѣ злыхъ восхвалитися, и зависть приимутъ враги твоя. Воспи­тай дѣти с прещениемъ и обрящеши от нихъ покои и благословение»⁶.

«А коли хлѣбы печи, тогда и платье мыти: ино с одного стряпня, а дро-вомъ не убыточно, и дозирати, какъ рубахи красные моютъ, и лучшее платье, и колке мыла поидетъ, и золы, и на колке рубашекъ; и хороше бы вымыто и выпарено, и начисто вымыто, и изсушено и искатано».

«Домовиту человеку, мужу и женѣ, и у кого помѣстья, и пашни, селъ и вотчины нѣтъ, ино купити годовой запасъ, хлѣбъ и всякое жито, зимѣ на возехъ, а полтевое мясо, такоже, и рыбу всякую, и длинную осетри­ну на провѣсъ, и бочесную в годъ, и семжину, икру сиговую и черную, и медь прѣсной и которая рыба в лѣто ставити и капуста, и тѣ суды зимѣ в ледъ засекати, и питие запасное, глубоко, и покрыв лубомъ за-сыпати; или надобе летѣ, тогды свѣжо и готово».

Существует также еще одна формула: бог, святая богородица и т. п. будут защищать и помогать владельцу грамоты против всех, кто бу­дет оспаривать ее значение⁸.

Но эти формулы не определяют язык грамоты в целом, это все-таки рамка. Не так уж много грамот, где формулы по объему пред­ставляют нечто значительное. Обычно грамоты длинные с перечнем всяких подробностей, и поэтому формулы здесь занимают ничтож­ное место, 5-10%. А все остальное? Надо сказать, что центральные части юридических документов, где излагаются конкретные усло­вия, фактический материал, довольно наглядно отражают большие изменения, происходящие в общем языке.

Когда мы завершали характеристику языка киевского периода, я уже говорил о существенных различиях, какими характеризуются грамоты Новгорода и Пскова, Полоцка и Смоленска, Галичины и Волыни. В эпоху феодальной раздробленности именно язык грамот отчетливо отражает формирование областных, местных языков и отсутствие единого, общего для всей Руси, для всего русского на­рода литературного языка.

Московские грамоты ХІѴ-ХѴ вв. давно привлекали к себе вни­мание. По немудрому рассуждению некоторых историков, в них надо было искать элементы, на основе которых сформировался рус­ский национальный язык. Но при внимательном изучении мы ис­пытываем некоторое разочарование, ибо и эти ранние московские грамоты имеют обычный формуляр, а в своем особом содержании они являются перечнем либо топонимических терминов, либо на­званий одежды, утвари, так как эти старшие грамоты московских князей представляют собой завещания, где каждому из членов се­мьи,, начиная со старшего сына и кончая женой (которая обычно на последнем месте), передается какая-то часть имущества, точно на­зываемого и исчисляемого. Эти документы не дают материала для анализа синтаксиса, морфологии, поскольку грамотные дьяки не стремились ни в какой мере отражать живую речь. Так, в фонетике грамот живая московская речь почти не чувствуется. Только в то­понимике невольно проскальзывает «аканье», «еканье», т.е. черты, свойственные московской речи и поныне⁹.

Таким образом, грамоты не могут служить исходным материа­лом для характеристики московского говора, с одной стороны, по своему составу, содержанию, а с другой стороны, потому, что де­ловой язык московских грамот отражает живую речь чрезвычайно скудно, односторонне. И позже язык документов московских при­казов, следовательно, язык царских дьяков, не может считаться на­дежным источником для изучения общего разговорного языка.

Только некоторые документы, являющиеся,, собственно, ис­ключением из правила, дают довольно ясную картину тогдашнего просторечия. К этой категории надо отнести прежде всего дела о преступлениях против государя, так называемые «пытошные речи». Записанные московскими дьяками, они только потому отражают непосредственное московское просторечие, что от дьяков требова­лась полная точность записи показаний преступника, подвергавше­гося пытке.

Преступления против государя считались настолько опасны­ми, что здесь не допускалось изложения хода дела своими словами; показания обвиняемого и свидетелей должны быть представлены царю в исчерпывающе полном виде. И вот это обстоятельство для нас, лингвистов, оказалось чрезвычайно важным, ибо в этих ужас­ных делах, которые почти всегда кончались, если не казнью, то смер­тью обвиняемого после пыток, сохранилось довольно много точных протокольных записей разговорной речи и простых людей, к кото­рым в большинстве принадлежали обвиняемые, и людей из высшего сословия, к которым принадлежали обвинители и свидетели¹⁰.

Вторым исключением, тоже весьма существенным, являются грамоты, написанные представителями населения в качестве заяв­лений, так называемые «явки». Писались они часто крестцовыми дьяками, т е дьяками, стоявшими на перекрестках улиц и добывав­шими свой скудный хлеб грошами, получаемыми за то, что они на­строчат кому-нибудь ту или другую «явку» (такой крестцовый дьяк изображен в опере М. Мусоргского «Хованщина»), Эти писцы ино­гда допускали элементы просторечия.

Наконец, в частных письмах, которых довольно много сохрани­лось от XVII в., живая московская речь отражается гораздо лучше, чем во многих десятках тысяч приказных дел.

У нас нет оснований считать, что московское просторечие мог­ло подвергнуться сильным и существенным изменениям в течение столетия — с середины XVI до середины XVII в. или с конца XVI до конца XVII в. Поэтому материалы XVII в., широко отражающие мо­сковское просторечие, вполне могут быть использованы для того, чтобы представить московскую речь XVI в. Вот я и воспользуюсь двумя небольшими работами, написанными по этому вопросу: ис­следованием о документах, связанных с восстанием Степана Разина, А. Г. Кириченко и работой о московском говоре конца ХѴІІ-начала XVIII в. (на основе исследования писем) К. В. Горшковой¹¹. У обоих исследователей почти полностью совпадают выводы, хотя матери­ал взят совершенно разный: в одном случае правительственные и провинциальные грамоты, связанные с восстанием Степана Разина при царе Алексее Михайловиче; в другом случае — письма и бумаги Петра Великого (конца XVII-начала XVIII в.).

Я остановлюсь на фонетических данных, которые очень пока­зательны. В обоих работах отмечается достаточно широкое отра­жение московского «аканья»: савете, ани, вывалить, апальная. Об «аканье» свидетельствует также ряд написаний с о вместо а: тотар, пристовали и др.), что обычно свойственно «акающим» говорам. Отмечается замена и через е, и наоборот: ездели, ранели, вотченик. Это опять-таки показывает, что пишущий постоянно произносит и на месте е, и поэтому он всегда старается писать е вместо и, чтобы не было ошибки. Отмечается и «яканье»: яго, видям и др.

Графические признаки свидетельствуют о произнесении г взрыв­ного, о мягком суффиксе -си-. Губно-зубное в, которое переходит в ф на конце слова, так и передается: двороф. Отмечен переход кт в хт (хто вместо кто), кп в хл (х попу вместо к попу), кк в хк (х кому вместо к кому).

Исследователи попытались разобраться в том, что в фонети­ческих чертах можно считать южным и что северным. Все, что я перечислил, надо признать южными чертами (кроме взрывного г); северных черт очень мало. В области морфологии северными счи­тают формы дворяня, тотаровя, крестьяня. Северными же явля­ются формы местоимения: меня, тебя, себя, а также окончание 3-го лица глагола с т твердым: идетъ, сидить, видитъ. Южной можно признать такую черту, как винительный падеж прилагательных женского рода на -аю: страшнаю, добраю, этаю. Совпадение ѣ и е является также чертой южной, тогда как для северных говоров ха­рактерно различение их. Здесь же в некоторых грамотах ѣ и е стро­го различаются, в других нет. Наконец, выделены такие общие для севера и юга явления, как переход е в о: зажог, Семион, острожок, людишок, меньшого.

Для того чтобы мог сложиться этот общий разговорный язык, необходимо было покончить с феодальным строем. XVII век и ха­рактеризуется началом распада феодального строя. Наиболее от­четливо становление новой социально-экономической формации проявляется в истории русских городов. Города киевской эпохи и периода расцвета феодализма — ХѴ-ХѴІ вв. — строились вокруг феодальных замков и были сильно укреплены. Возле городов в сло­бодах селились служилые люди, находившиеся в полной зависимо­сти от феодалов. В самом конце XVI в. и особенно во второй поло­вине XVII в. большие, а вслед за ними и меньшие города перестают быть собственностью феодалов. Но чтобы этот процесс совершил­ся, необходимо было образовать монархию и изъять у мелких фео­далов в собственность царя земли, занятые городами. На этом эта­пе все население городов подчиняется законодательным порядкам, установленным царем. Одни получают место в городе за службу — это «белые места», беломестное население; другие получают место за плату, за оброк — это «черное», тяглое население. В городе новой формации замок удельного князя теряет свое значение; центр го­родской жизни теперь — посад. Посады разрастаются, в них живет основная масса мелких ремесленников, которые сами и производят, и сбывают свою продукцию. Лишь к концу XVII и в XVIII в. начи­нается процесс дифференциации купечества, или торгового класса, от ремесленников.

В тот период, о котором мы сейчас говорим, торговцы и ремес­ленники еще не противостоят друг другу, составляют единое по­садское население, именуются одним социальным термином «по­садские люди». Посадские люди — это прообраз зарождающейся буржуазии. На протяжении одного столетия — со второй полови­ны XVI и до второй половины XVII в. — они приобретают такую значительную экономическую и политическую силу, что им удается получить целый ряд привилегий. Население больших городов ока­зывается уже лично свободным. Это не дворовые ремесленники фе­одалов, как прежде, не холопы и не служки того или другого двора, а свободные мастера и торговцы. И земля, и дома, и предприятия, которые они организуют, теперь уже считаются не имением царя, а их собственным достоянием.

Понятно, что такое глубокое изменение социальной природы городского населения, его экономический и политический рост не могли не привести к некоторому подъему культуры в этой среде. Посадские люди для XVII в. являются самым прогрессивным обще­ственным элементом Московской Руси. Они создают свою письмен­ность свою литературу, в которой отражается живой общеразго­ворный язык. В силу того что литературный язык новой формациигораздо более свободен, чем письменность предыдущего времени, от церковно-книжных, старославянских традиций и в силу того, что он совершенно сознательно сближается или даже иногда совпадает с общим разговорным языком, мы можем говорить о том, что по­садская письменность XVII в. и была первой фиксацией русского национального языка.

Источниками для изучения национального языка на его самом раннем, начальном этапе формирования являются следующие па­мятники: «Русская торговая книга», целый ряд ремесленных, ма­стерских книг, первые записи былин, песен, пословиц и сказок, т.е. народная поэзия, и наконец, для периода конца ХѴІІ-начала XVIII в. сатирические повести и памфлеты, а во второй половине XVIII в. старообрядческая литература. Почти все эти источники, за исклю­чением старообрядческой литературы, подверглись более или менее обстоятельному изучению только в советское время. В дореволюци­онной русской науке язык этих памятников не анализировался ни в каких исследованиях по истории русского языка.

«Русская торговая книга» была открыта и впервые издана в 50-х годах прошлого века¹². Однако дата возникновения этого сочинения уточнена историками лишь в советское время, а первое лингвисти­ческое исследование о языке Торговой книги появилось в 1948 г. И. Н. Шмелева произвела тщательные поиски в рукописных собра­ниях и прибавила к известным четырем спискам еще восемь. Она восстановила всю литературную историю этого памятника¹³.

Самыми ранними источниками Торговой книги были замечания купцов, совершавших многочисленные поездки в зарубежные стра­ны, о товарах, какие можно найти на заграничных рынках, о ценах на них, о качестве этих товаров. Другим источником Торговой кни­ги были первые систематические изложения основ счетной мудро­сти, т.е. начал арифметики, столь необходимой для торговли.

Около 1575 г. (не раньше 1572 и не позже 1575 г.) составлена пер­вая редакция Торговой книги. Торговая книга распадается на три части: 1) условия торговли с Ругодивом, т.е. с Нарвой; 2) условия торговли с Холмогорами (место северного торга с англичанами и голландцами в устье Северной Двины, где позже был построен го­род Архангельск); 3) условия торговли с иностранцами в Москве. В конце книги излагались основы счетной мудрости. Тщательный анализ книги показал, что основная, древнейшая часть Торговой книги возникла в Москве, в посаде; ее язык лишен какой бы то ни было диалектной окраски. Что касается добавлений, вошедших во вторую редакцию Торговой книги, то они главным образом сделаны в Вологде и Холмогорах, т.е. на пути севернорусской торговли.

На основе исследования лексического состава Торговой кни­ги можно сделать вывод, что этот памятник отражает переход от старой системы мер и весов к новой. Характерной особенностью старой системы была неопределенность и переменчивость единиц измерения. Скажем, многие товары измерялись на горсти, тка­ни — на локти, а иной товар измерялся на «пузы» (большие корзи­ны), на бочки; величина этих мерных единиц была всегда разной. Таков традиционный набор ранних феодальных мер. И вот Торго­вая книга вводит стандартизованные, точно установленные меры. Вместо локтя — аршин, вместо пуза — берковец, вместо большой гривенки или малых гривенок — фунт и т. д. Это принятие торгово-ремесленной средой новой системы мер и новой денежной систе­мы стало важным культурным и историческим событием. Торговая книга и должна была пропагандировать единую новую систему мер и весов.

Торговая книга содержит множество названий товаров и слож­ных способов их сортировки, но в то же время относительно не­большой запас слов, определяющих процессы производства товаров и процессы торговли. Эти три группы слов — названия мер и де­нежных единиц, названия товаров и их сортов, названия процессов производства и торговли — и составляют запас профессиональной лексики, терминологии, которую ввела в русский язык посадская среда. Весьма показательно, что свыше 400 терминов Торговой кни­ги не были зарегистрированы в словаре акад. И. И. Срезневского, иначе говоря, не было известно памятникам русской письменности до XVI в. Меньшая часть терминов Торговой книги представляют собой специализацию значений слов общего языка, а большинство терминов совсем неизвестны общему языку. Один пример стоит запомнить. Слово дюжина сейчас стало достоянием общего языка. Впервые оно засвидетельствовано у нас в XVII в. в списках Торго­вой книги. Но так как Торговая книга составлена в конце XVI в., то, несомненно, появление этого термина надо относить к 70-м годам XVI в.

Второй важный источник, как я уже сказал, ремесленные, ма­стерские книги. Здесь также встречается богатейшая специаль­ная терминология, впервые появившаяся в этих книгах и лишь в последующие века частично вошедшая в общий обиход. Возьмем хотя бы один пример. Слово гиря, сейчас всем известное, до кон­ца XVI — начала XVII в. было специальным термином технической литературы. Целый ряд таких технических терминов не только не вошли в общий язык, но в дальнейшем навсегда исчезли из русского языка. Укажу хотя бы слово малханъ, которое в лечебных книгах значило 'мазь', в ремесленных книгах — 'кашицеобразная жидкая масса какого-нибудь вещества'. Как и в торговом языке, в мастер­ских книгах мы имеем множество слов общего языка в специальном значении. Скажем, хорошо известное слово веретено в технической литературе употребляется в значении 'стержень, ось какого-нибудь инструмента или машины'.

Для посадской литературы характерно изобилие слов иноязыч­ного происхождения. В торговле это множество наименований товаров; например, зарва (или изорва, азорва), зендень, камка — восточные ткани, дорогие бархаты и шелка; лундыш — 'английское сукно высокого качества; смарагд, диамант — названия драгоцен­ных камней. Одни наименования хорошо известны (алмаз, рубин, яхонт, сапфир), другие менее. Большинство названий драгоценных камней и тканей — это греческие, персидские или тюркские слова. Скажем, смарагд — слово греческое, изумруд — тюркское, рубин — романское, алмаз — арабское и т. д.

В ремесленных книгах встречаются также термины, обозначаю­щие те необходимые для ремесленника снадобья, приспособления и инструменты, которые приобретались чаще за рубежом и потому имели обычно нерусские наименования. Например, наждак, наша­тырь, ртуть (теперь привычное слово, но пришедшее, по-видимому, с Запада); названия таких примитивных приспособлений, как кув­шин, который заменял тогда сложную аппаратуру для выпарива­ния; киноварь, олифа, бакан — названия красок или масел и т. д.

Хотя ремесленники и дробились на многочисленные професси­ональные группы, но все же они были довольно универсальными специалистами. В одной из ремесленных книг конца XVII в. упоми­нается широкий круг специальностей — от золотыхъ дѣлъ мастера до мѣховщика, скорняка — все это входило в круг знаний одного человека. На обложке этой книги есть имя владельца: книга принад­лежала крестьянину. Многочисленные записи подобного рода гово­рят о том, что грамота среди посадских людей и крестьян в XVII в. была широко распространена, и если для первых веков нашей пись­менной традиции мы знаем книги только княжеские и монастыр­ские, то в XVII в. большинство сохранившихся книг принадлежит именно людям посадским и некоторая часть — крестьянам. Про­чтем коротенькую статью из этой ремесленной книги:

Возьми мѣду пресново з горошину а золото листа два и 6ол(ь)ши да творити в раковинѣ перстом нагустѣ доколѣ сровняется и налити ра­ковина воды полна и смѣшат(ь) перстом и налит(ь) трижды водою свежею и останется золото и твори с комѣд(ь)ю и высуши и глади зу-бомъ звѣриным и будет добро и крѣпко.

Так как никто еще не исследовал ремесленные книги, то неиз­вестно, ни сколько подобных рукописей сохранилось до нашего времени, ни каково их взаимоотношение между собой. Несколько лет назад я начал собирать этот материал, и мне удалось разыскать десять ремесленных книг; однако это только начало работы, и со­вершенно ясно, что дальнейшие поиски дадут еще более значитель­ный материал. А пока я не мог воссоздать на этом скудном мате­риале историю литературы для ремесленников. Можно утверждать только одно, что источниками этих мастерских книг были, с одной стороны, средневековые византийские и романские трактаты на греческом и латинском языках, которые в переводах доходили до нас начиная с XII в., а с другой стороны — так называемые «под­линники», т.е. руководства по церковной живописи (как составлять краски, как работать художнику на разных материалах — на досках, на коже, на металле, на сырой стене).

В теснейшей связи с мастерскими, ремесленными книгами стоят и старые наставления о том, как подготовлять пергамент для руко­писи и бумагу для рукописи, как составлять чернила и краски для миниатюр как переплетать книги, как производить тиснение на коже, переплете и т.д.

Наконец, некоторое преемство построении, формулировок, в известной части и терминологии можно наметить между ремеслен­ными книгами и старыми лечебниками, первыми нашими медицин­скими трактатами, ибо в лечебниках, помимо названий болезней, были подробные описания лекарств, рецепты для их составления, а также описания тех растений, минералов, органических веществ, которые используются для приготовления лекарств. Многие из этих веществ и минералов были необходимы и ремесленникам.