Лекции по истории русского литературного языка

В дальнейшем ученые подойдут к вопросу (хотя бы о полноглас­ных и неполногласных формах) совсем иначе. С одной стороны, бу­дут рассматриваться стилистические качества тех и других форм, целесообразное употребление их; с другой стороны, будет решаться вопрос, везде ли можно видеть в сохранившемся до нас тексте перво­начальные формы. Если слова с полногласием сомнений почти не вызывают, так как эта лексика свойственна именно древнейшей эпо­хе и являлась господствующей и основной для древнейшего русского языка, то старославянская лексика и в особенности группа череду­ющихся написаний может вызвать сомнения. Тут исследователи ре­шают вопрос по-разному. Обнорский в большинстве случаев считает Неполногласные написания вторичными, либо ошибочно, либо со­знательно введенными при правке текста¹. Другие исследователи (на­пример, проф. Л. П. Якубинский) признают возможным допустить Наличие в памятнике тех и других форм, но не во всех случаях².

Встречаются у Смирнова и некоторые ошибочные толкования. Говоря, например, о форме былями, он считает, что от слова быль не могло быть такой формы творительного падежа множественного числа. Но это слово могло иметь исходную форму быля (именитель­ный падеж единственного числа), тогда форма былями не должна вызывать сомнений как подлинная форма.

Когда Смирнов пытается подвести итог анализу языка «Слова о полку Игореве», то признаками древнейшего состава языковых форм он признает отсутствие некоторых явлений, т.е. дает одни только отрицательные констатации. Например, нет форм 2-го лица единственного числа на -шь, нет инфинитивов на -ть (а есть только на -ти), что, по его мнению, характеризует именно древнейший язы­ковой облик; нет ни одного случая (кроме былями) употребления форм на -амъ, -ами, -ахъ во множественном числе мужского и сред­него рода; нет родительного падежа прилагательных с окончанием -ова (а есть только формы прилагательных на -ого, -аго); нет имени­тельного падежа единственного числа на -ои (а есть только на -ыи).

Что же не по методу исключения, а положительным образом ха­рактеризует «Слово о полку Игореве» как памятник эпохи домон­гольской Руси, а не XVI или XVIII в.? Об этом речь будет дальше.

После монографии Смирнова появляется ряд работ еще более мелких и узких. Долгое время велись споры о месте создания памят­ника, при этом пытались отыскать в нем диалектизмы. Но здесь не­верен сам метод. Такой образованный человек, как автор «Слова...», не мог допустить ярких местных диалектизмов, однако некоторые диалектные черты в «Слове...» есть.

Я не могу признать это положение допустимым, а считаю его вполне невероятным, ибо тогда пришлось бы допустить, что все множество памятников, дружно говорящих о форме сизый как об­щерусской и всюду известной, сохраняет нам искаженное произно­шение этого слова, и только один псковский диалект представляет древнейший, исконный вид. Едва ли можно признать это вероят­ным.

Но в чем надо последовать за Обнорским — это в опроверже­нии второго примера, приведенного Каринским. Сочетание васъ умъ Каринский, как и Орлов, исправляет на вашъ умъ. Обнорский указывает, что в соответствующем месте мы ожидаем форму двой­ственного числа ваю умъ. Здесь мы имеем обращение к двум лицам, двум князьям, и в этом обращении не могло быть вашъ умъ, а толь­ко ваю умъ.


' См.: Обнорский С. П. Очерки по истории русского литературного языка стар­шего периода, с. 134-135.
Дальше Каринский приводит ряд написаний с я после шипящих (тучя, сыновчя, поскочяше, потручяти, рассушясь и т.д.) и такие же написания из псковских памятников ХІѴ-ХѴ вв. Обнорский от­водит и этот аргумент на том основании, что рядом с написанием я после шипящих мы имеем не меньше случаев написания а. Однако что же нам мешает считать, что все эти написания я после ч и ш являются ошибкой переписчика-псковича, отражающей его соб­ственное произношение? А сохранение написаний без смягчения, которые Обнорский приписывает первоначальному тексту, могло быть показателем той меры добросовестности копииста, которую Обнорский в общем признает (в работе несколько абзацев посвяще­ны тщательности работы последнего копииста памятника). Значит, написания типа тучя нельзя считать совсем бездоказательными.

Дальше Каринский приводит формы с твердым р — крычатъ, рыскаше — и рядом — написание мягких показателей после р, на­пример, в слове Днепрь или внутри слова хорюговь. Формы хорю-говь никогда не могло быть в живом говоре, но такое написание мог допустить писец, который заметил, что его твердое произно­шение соответствует более мягкому произношению в нормальном литературном языке. Обнорский, не входя подробно в обсуждение этих фактов, отмечает колебания написаний ри и ры. Но о чем они свидетельствуют? О псковском происхождении хотя бы последнего переписчика текста.

Более убедительно возражение Обнорского против следующе­го аргумента Карийского: слово чрьленыи восходит к чьрвленыи, т. е. здесь имеет место утрата в, и в псковских памятниках широко встречается эта утрата. Но Обнорский сейчас же приводит при­меры, где в таком же положении перед л в собственных именах в не исчезает: Святъславль, Святъславличь, Ярославль, Всеславль, Всеславличь, Гореспавличь; ни в одном из этих случаев нет утра­ты в, тогда как в псковской летописи подобные княжеские имена пишутся без в. Эти доводы надо признать верными. Возможно, о единичном слове чрьленыи не стоило и говорить, доказывая псков­ское происхождение памятника, так как эта тенденция проявилась не широко и есть много фактов, ей противоречащих, но в совокуп­ности всех замеченных отражений псковского говора и эта деталь не лишена значения.

И последнее, на чем следует остановиться, так как вопрос этот долго занимал ученых, — форма аркучи в плаче Ярославны. Карин­ский разделяет слово на союз а и ркучи; затем к этому он еще при­бавляет найденную в другом месте форму ркоша. Здесь привлекает внимание необычная форма корня рк-, а не рек-, т. е. без гласного. Псковские памятники дают широкое подтверждение этого явления (Каринский приводит для примера наркуться, изорчеть и т.д.), и наша формула а ркучи тоже неоднократно встречается в Псковской летописи. В псковском фольклоре форма а ркучи не совсем вымерла до сих пор. Так как этот вид корня без гласного нигде за пределами Псковской области не отмечен, то пройти мимо этого факта нель­зя. Орлов писал: «Что касается... отсутствия ь в корне рек- (арку­чи, ркоша), объясняемых... не как ошибки, то мы затруднились бы.­устанавливать псковизм Пушкинского списка; так сложно здесь со­отношение графики, орфографии и диалекта»¹. Другие литературо­веды, не приводя серьезных доказательств, полагают, что здесь надо видеть не два слова, а одно — аркучи (тогда пришлось бы объяснить это а именно как наставной гласный, заменяющий утрату коренно­го гласного). Считаю это предположение необоснованным.

В заключение я должен сказать, что работа Карийского все же должна считаться не опровергнутой. Если сомнительно то, что «Слово о полку Игореве» возникло и на протяжении ряда столетий хранилось именно в Псковской области, то предположение, что по­следний или один из последних переписчиков этого памятника был пскович, достаточно обоснованно. То, что псковизмы проявляются не полностью и не последовательно, имеет два объяснения: либо это доказывает довольно высокую грамотность переписчика, кото­рый лишь изредка ошибался против принятой тогда нормы, либо это говорит о том, что мы имеем перед собой не псковский список, а уже копию с него, в которой псковизмы в значительной мере сгла­жены, устранены, и лишь кое-что от предыдущего псковского спи­ска уцелело. Второе предположение вполне вероятно и его нельзя упускать из виду, так как все параллели, приведенные Каринским, подобраны им из памятников XV в., а сгоревший список наиболее авторитетные исследователи относят к середине XVI в. Таким обра­зом, сгоревший список, видимо, был следующим после псковского списка XV в.

Были предположения и о северном, т.е. новгородском, проис­хождении списка. Такое предположение высказал Колосов и затем поддержал Обнорский. Но, признавая, что ряд языковых особен­ностей, по-видимому, указывает на новгородскую окраску списка, все же надо и здесь учесть некоторые отклонения, хотя бы полное отсутствие второго полногласия при наличии ряда слов, в которых оно должно было бы проявиться. Можно говорить лишь о том, что какой-то из промежуточных списков мог быть новгородским и что некоторые черты новгородского говора отразились и уцелели в последнем списке. Но так уверенно, как делает это Обнорский, утверждать, что последний писец был новгородцем, не приходится, тем более, что помимо отсутствия второго полногласия против нов­городского происхождения говорит колебание ры и ри и наличие р

твердого. Не опровергнуты аргументы Карийского и в отношении шизый и а ркучи.

Остается еще указать на третье направление исследований: не­которые ученые хотят доказать украинское происхождение списка, и здесь тоже существенное и более или менее достоверное смешива­ется нередко с весьма сомнительным. Скажем, Максимович считал возможным признать украинизмами формы тече, простре, видя в них формы настоящего времени (сопоставляя их с украинскими несе, бере), а формы вонзить, понизить (вместо вонзите, пони­зите) он рассматривал как украинские (повелительное наклонение 2-го лица)¹. Однако формы тече и простре, как явствует из кон­текста, аорист и потому не могут быть сопоставлены с украинским несе и бере. Что касается написания понизить, вонзить, то здесь скорее нужно видеть свойственное сгоревшей рукописи графиче­ское чередование букв ь — е. По свидетельству А. И. Мусина-Пуш­кина, Н. М. Карамзина, С. А. Селивановского, сгоревшая рукопись была по почерку западнорусская (белорусская), и написания ь и е трудно различались. Следовательно, можно предположить, что из­датели «Слова о полку Игореве» неверно прочли эти слова и надо восстановить вонзите, понизите (читали вонзитѣ, или вонзить вместо вонзите).

Но наряду с этими спорными и сомнительными украинизмами нельзя отвергнуть ряд верных указаний, сделанных не только Мак­симовичем, но и другими исследователями, например Потебней, Перетцем, проф. О. Огоновским и др.², на наличие в языке памят­ника староукраинских черт. Правда, многие исследователи искали источник этих «украинизмов» у западных славян, находили в «Сло­ве о полку Игореве» польско-чешские элементы. Но так как никому, кроме Мазона, не могло прийти в голову, что автором «Слова...» был поляк или чех, то следует объяснять польско-чешские параллели к отдельным словам в тексте нашего памятника знакомством автора с украинскими и, возможно, именно галицкими говорами.

Вот несколько примеров: например, вопросительная частица чи, мы ее знаем в украинском и западных языках, но не в великорус­ском. Лисицы брешуть¹ (в смысле 'лают') — слово брешут в таком значении широко употребляется сейчас во всех украинских говорах. Мечи гримлютъ — типичная украинская форма, соответствующая русскому гремят. Ничить трава жалощами — здесь слово ничить находит объяснение в украинском языке, а жалощи — жалощами и формой множественного числа, и суффиксом тоже ведет нас к укра­инскому языку. Встречаются целые выражения: «А чи диво ся, бра-тие, стару помолодити?» в значении 'надо ли удивляться?'; «Чему, господине, мое веселие по ковылию развѣя?» и еще несколько по­добных оборотов в плаче Ярославны соответствуют украинскому вопросительному чому. В выражении влъци грозу върожатъ по яругамъ слово въсрожатъ имеет параллели в польском и чешском языках, но это опять-таки легче понять через посредство западноу-краинских говоров. В подтверждение украинского влияния приво­дились лексические элементы: яругы, цвѣлити (в северных укра­инских говорах означает 'дразнить'). Указывали в «Слове о полку Игореве» и элементы польские; считали балтийским словом къметь. Наличие новгородских, псковских, украинских, белорусских, поль­ских, балтийских элементов говорит о сложности языка больших городов Древней Руси.

Я уже говорил, что в общих курсах истории русского языка, даже изданных недавно, язык «Слова о полку Игореве» почти не анали­зировался. Но наряду с таким недоверчивым и опасливым отно­шением к этому источнику авторы общих курсов, как, например, Соболевский, проявляли большой интерес к «Слову...» и немало написали этюдов, поясняющих отдельные выражения и слова. Со­болевский даже предложил основательную реконструкцию текста². Он поддержал догадку литературоведа А. И. Лященко³ о том, что последняя часть «Слова...», после плача Ярославны, представля­ет собой позднейшее добавление, указав, что это предположение полностью подтверждается лингвистическими данными. Церков­нославянская лексика сосредоточена именно в конце «Слова...», и это, с его точки зрения, доказывает непервоначальность последней части. Конец якобы был потом кем-то дописан и его нельзя отно­сить к XII в.

Осторожное отношение к использованию фактов языка «Слова о полку Игореве» в истории русского языка имело в прошлом один веский аргумент. Прежде чем анализировать какие-либо языковые данные, нужно произвести расчистку текста, снять с него ряд по­следовательных наслоений. Так как до недавнего времени этим все­рьез никто не занимался, то, естественно, осторожные лингвисты предпочитали вовсе не трогать такой сырой материал.

Надо признать громадной заслугой Обнорского, что в своей книге «Очерки по истории русского литературного языка старшего периода» в главе, посвященной «Слову о полку Игореве», он про­извел эту чрезвычайно трудную, кропотливую, тонкую работу по классификации языковых явлений «Слова...». Книгу Обнорского всем необходимо прочесть, поэтому пересказывать ее я не буду. Я только скажу о том, чего не доделал Обнорский.

Относясь с сомнением к форме текста, какую донес до нас сгорев­ший список «Слова о полку Игореве», Обнорский, по непонятным мне причинам, относится с большим доверием к работе первых из­дателей памятника. В его книге вы не найдете главы, которая долж­на была бы в ней быть, — главы о том слое ошибок, совершенных издателями, который необходимо снять прежде всего. Приходится понимать это так, что он считает издание почти безукоризненным, а о каких-то двух-трех мелких промахах не находит нужным гово­рить. Я думаю, что кому-то в ближайшее время следует проделать именно вот такую кропотливую работу: тщательно изучить издания древнерусских памятников последней четверти XVIII в. и сопоста­вить с этими изданиями текст сохранившихся рукописей (скажем, издания Н. И. Новикова). Тогда мы будем иметь твердую основу для того, чтобы судить о принципах и приемах издания древнерусских текстов в конце XVIII в. и о допущенных ошибках.

Есть и другая крайность, заключающаяся в том, что некоторые считают издания «Слова о полку Игореве» совершенно бесприн­ципными и следовательно, допускают, что можно радикально ис­правлять в первом издании «Слова...» какие угодно «грубые» ошиб­ки. Если граф Мусин-Пушкин, на средства которого осуществлено первое издание «Слова...», не был хорошо подготовлен к такой труд­ной задаче, то нельзя говорить о неподготовленности Малиновско­го¹, Карамзина, Н. Н. Бантыш-Каменского или опытного архивиста Селивановского.

Но нельзя впадать в другую крайность — относиться с полным, абсолютным доверием к издателям. Если мы находим ошибки в но­вейших изданиях нашего времени, когда филология шагнула далеко вперед, то что говорить об изданиях XVIII в. Конечно, там немало ошибок. Сопоставление издания Мусина-Пушкина с Екатеринин­ской копией показывает, что не все прочтено верно. На счет изда­телей можно отнести прочтения текста, которые трудно допустимы для ХѴ-ХѴІ вв. Скажем, давно привлекает к себе внимание кон­струкция своя вѣщия пръсты на живая струны въскладаше. При слове струны мы ожидаем живыя, а не живая. А в другой фразе употреблено наоборот: трещать копиа харалужныя вместо хара­лужная. Такое смешение форм женского и среднего рода в XVI в. даже и у не особенно грамотных переписчиков рукописей не встре­чается. Приписывать его копиистам ХѴ-ХѴІ вв. мне представляет­ся невероятным. Здесь мы можем думать лишь о неправильном про­чтении рукописи издателем. Эта ошибка могла бы быть объяснена особенностями графики рукописи, а этими палеографическими во­просами, кроме акад. Н. С. Тихонравова, никто не занимался². В за­паднорусских (белорусских и украинских) рукописях ХѴ-ХѴІ вв. начертания ѣ, ъ, ь, ы и а довольно близки, поэтому возможно не­правильное понимание графики — прочтение в одном случае буквы а за ы, а в другом случае ы — за а.

¹ Работа акад. М. Н. Сперанского над бумагами Малиновского показала, ка­кой это был опытный, тонкий филолог. См.: «Слово о полку Игореве». Список с первого издания 1800 г. А. И. Мусина-Пушкина. Под ред. А. Ф. Малиновского. М., 1920.

² См.: Тихонравов Н. С. «Слово о полку Игореве». М., 1868.

Ошибку издателя я вижу и в затруднявшей нас форме нѣгуютъ в «Золотом слове» Святослава. Трудно допустить, чтобы в рече­вом периоде, содержащем четыре формы имперфекта (одѣвахуть, чръпахуть, сыпахуть, възграяху), пятый глагол имел форму насто­ящего времени, а не имперфект: нѣгуютъ вместо нѣговахуть. Здесь следует искать палеографическое объяснение этому искажению, для чего необходимо изучить памятники западнорусского письма и найти в них необходимые параллели. Тогда на недосмотре издате­лей можно будет настаивать. Слой ошибок переписчиков ХѴ-ХѴІ вв., как я уже сказал, нам теперь очевиден. Искажения такого рода, как повелѣя вместо повелѣлъ, подобию или по дубию вместо подъ облакы, надо объяснять трудностью понимания «Слова о полку Игореве» в XVI в. или неясностью общего контекста для писца.

Искажение фразы вежи ся половецкий подвизашася тоже пред­ставляется совершенно ясным. Это связано с непонятностью для се­вернорусского переписчика ХѴ-ХѴІ вв. препозиции возвратной ча­стицы ся. Писец новгородский или псковский, которому неизвестны были подобные конструкции с возвратной частицей ся перед глаго­лом, прибавил к слову подвизаша частицу ся, как будто необходи­мую по смыслу, не обратив внимания на то, что ся уже стоит впереди. Такое искажение текста, конечно, никто не решится возвести к пер­вичному составу памятника. Устранив эти искажения (и издателей, и последних переписчиков текста), мы сможем найти в очищенном тексте достаточно доказательств его подлинности, т. е. его возникно­вения в конце XII в., а не в какое-нибудь другое время.

Обнорский уже указал на поразительную точность употребления форм двойственного числа, на отсутствие хотя бы единой погреш­ности в образовании старых падежных форм от существительных с основой на заднеязычные. Местный падеж единственного числа: брезѣ, вѣцѣ, розѣ, тоцѣ, харалузѣ, именительный падеж множе­ственного числа: влъци, греци, пуци, пороси, стязи — все это фор­мы, которые в XVIII в. едва ли уже могли быть выдержаны столь последовательно. К этому надо добавить, что в тексте употребля­ются нечленные прилагательные в косвенных падежах, например, неготовами дорогами, а также безукоризненно различаются три формы прошедшего времени: аорист, имперфект и перфект (явле­ние редкое в памятниках ХѴІІ-ХѴІІІ вв.).

Вывод Обнорского об использовании постпозитивного и препо­зитивного положений прилагательных в членной и нечленной фор­мах также весьма доказателен. Обнорский тут достиг исключитель­ных результатов, показав единую строгую систему употребления прилагательных впереди и позади своего определяемого.

Столь же веским доказательством подлинности «Слова о полку Игореве» я считаю наблюдения над беспредложными конструкция­ми. Для древнейшего типа нашего литературного языка характерны беспредложные конструкции. Но изначальное употребление бес­предложных конструкций в тексте «Слова...» уже неясно вследствие целого ряда последовательно проведенных изменений первоначаль­ного текста в его сложной письменной традиции. Тут можно было бы гораздо более смело, чем это сделал Обнорский, допустить включе­ние целого ряда предлогов (например, в, к) в первично беспредлож­ные сочетания, если быть уверенным в общем архаическом облике языка этого памятника и предполагать в нем северную языковую основу. Я приведу ряд примеров, где предлоги не вставлены и текст сохранился в первоначальном виде: збися дивъ, кличет връху дре­ва; копие приломити конець поля половецкаго; не было оно обидѣ порождено; прысну море полунощи; погасоша вечеру зари и т. д.

Я считал бы показательным также употребление в «Слове о пол­ку Игореве» конструкций страдательных причастий с предлогом от: «и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты». Аналогии этой конструкции мы имеем как раз в древнейшей нашей письменно­сти — в «Житии Бориса и Глеба», приписываемом Иакову, в «По­вести временных лет» Нестора и еще в двух-трех памятниках самой начальной поры. Вероятно, конструкция вошла в русский литера­турный язык под влиянием греческих конструкций с предлогом ало в ХІ-ХШ вв. Но как бы то ни было, сперва она прочно утвердилась, потом начала исчезать, в ХѴІ-ХѴІІ вв. под влиянием латинской конструкции была воскрешена — чтобы вторично исчезнуть.

Наиболее обоснованным из аргументов в пользу подлинности «Слова о полку Игореве» являются его лексические показатели. Но они до сих пор не рассмотрены во всей полноте, никто этого не сде­лал, а между тем давно ясно, что не одно-два, а несколько десятков слов, употребленных в «Слове...», исчезли из русского литературно­го языка после монгольского нашествия и с XV в. не встречаются в памятниках письменности. Наличие этих слов — яркое и неоспори­мое доказательство того, что «Слово...» относится к домонгольской эпохе. В конце XVIII в. исчезнувшие слова были неизвестны и в большинстве непонятны. Поэтому совершенно невозможно, чтобы автор, если он жил в XVIII в., употребил их. Это такие слова: усо­бица (вы можете сказать, что мы его хорошо знаем, но оно было воскрешено Карамзиным и историками и вновь введено в литера­турный язык после издания «Слова...», уже в начале XIX в.); ратаи с его производными (оно известно в «Русской правде», в «Слове о полку Игореве» и в «Повести временных лет» — дальше мы его не встречаем); зегзицею кычеть (Ярославна) — оба слова больше ни­где не встречаются, то же относится к слову засапожникы.

Далее: Поскепаны шеломы оварьскыя — 'разбиты в щепки шлемы оварские' — слова этого корня известны в нескольких па­мятниках домонгольской поры. Остановлюсь на слове поскепа­ны. Оно вызывало сомнения потому, что встречается в сочетании с шеломы. Некоторые исследователи сомневались, чтобы можно было металлический шлем поскепати — 'разбить в щепки'. Но те­перь археологи установили с полной достоверностью, что оварские шлемы половцев были не металлические, а состояли из деревян­ного остова, поверх которого была натянута кожа, иногда с ме­таллическими бляшками, одной или двумя — на темени и на лбу. Такой шлем, в основном состоящий из дерева, от удара мечом, ко­нечно, разлетался в щепки. Затем слова: котора — 'распря, раздор'; гридница — 'палата для телохранителей князя'; комони — 'кони'; топковины — 'двуязычный народ, который, зная, кроме русского, печенежский или половецкий язык, служил посредником между русскими и степняками'; тули — 'колчаны для стрел' (один раз это слово указано у Срезневского для XVI в., но уже тулъ — 'футляр'). Затем ряд слов половецких, которые исчезли в послетатарскую эпо­ху: орътьма — 'накидка, плащ'; чага (встречается еще в летописи, значит 'невольница', а может быть, судя по турецкой этимологии, 'молодой невольник') — 'молодая невольница'; кощиевъ (вы знае­те слово Кащей из сказок, но это совсем другое слово): «Ту Игорь князь высѣдѣ изъ сѣдла злата, а въ седло кощиево», т. е. в седло обо­зного слуги. Затем несколько слов греческих, позже исчезнувших: паполома — 'дорогая ткань, бархат с шелковым узором' и др. Итак, совокупность целого ряда признаков — грамматических и словар­ных — устраняет всякое сомнение в подлинности «Слова...»: оно могло возникнуть только в конце XII в.

Но, конечно, нельзя ограничиваться в изучении «Слова о полку Игореве» только подбором доказательств его подлинности или од­ним очищением первичного текста от позднейших искажений. Ин­тересы лингвиста гораздо шире. Ведь в той мере, в какой перед нами памятник поэтического языка, литературного языка, мы должны отдать себе отчет в особенностях художественного строя, художе­ственного состава речи «Слова...». Я остановлюсь на некоторых сторонах, сразу привлекающих внимание исследователя.

Фонетика «Слова о полку Игореве» должна быть изучена не только с точки зрения исторической, но и в плане художественно­го использования звуковых средств, какие были в русском языке той поры. Не раз восхищались поразительным мастерством автора живописать звуками, совершенным использованием того приема, который в художественной речи называют аллитерацией, а теперь чаще звукописью. Остановлюсь на одном-двух примерах такого искуснейшего оперирования звуками для внесловесного или до­полнительного к словесному выражения поэтических образов или картин. «...Нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свистъ звѣринъ въста; збися дивъ» — здесь не может не привлечь внимания на­копление свистящих и шипящих: нощь, стонущи, птичь, свистъ, въста, збися. Такую же аллитерацию мы имеем в описании жуткой ночи перед поражением, перед разгромом: влъци грозу въсрожатъ по яругамъ; орли клектомъ на кости звѣри зовуть. В описании бегства Игоря из плена чередуются сочетания взрывных кн, кл с шипящими и свистящими: «...Овлуръ свисну за рѣкою; велить кня­зю разумѣти: князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшумѣ трава, вежи ся половецкий подвизашася». В первой части описания бегства Игоря звукоподражательными словами выражен сигналь­ный свист, а во второй части (кликну, стукну) сознательное нагне­тание мгновенных глухих звуков воспроизводит топот убегающего человека. В картине битвы — «Земля тутнетъ, рѣкы мутно текуть, пороси поля прикрываютъ, стязи глаголютъ... Яръ туре Всеволодѣ! стоиши на борони, прыщеши на вой стрѣлами, гремлеши о шеломы мечи харалужными!» — такое же сгущение согласных, выразитель­ных контрастными сочетаниями, чередование то звонких и плав­ных, то свистящих и шипящих.

Ученые отмечали также поразительно яркие цветовые контра­сты в «Слове о полку Игореве». Я не стану задерживаться на при­мерах, приведу один-два: Чрьленъ стягъ, бѣла хорюговь, чрьлена чолка, сребрено стружие — 'красный флаг, белое знамя, красный бунчук, серебряное древко'; кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ; чръныя тучи съ моря йдуть.

Я уже говорил о том, что чередование полногласных и неполно­гласных форм должно привлечь к себе внимание не только с фор­мальной стороны. И вот мне очень приятно указать, что Обнорский в заключение подробного рассмотрения чередования этих форм сделал важный шаг в этом направлении. Он говорит о том, что не случайно в «Слове о полку Игореве» сказано головы Половецкыя, но о князе — главу приложити. И дальше, в обращении к Кончаку: чръныи воронь поганый Половчине, но часто врани не граяхуть.

Совершенно ясно, что слова врани и