Леонид Васильевич Соловьев Рассказы

ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ ЖЕНЩИНА

Садык Ходжаев, милиционер Чоракского сельсовета, весь перетянутый новенькими желтыми ремнями, вошел, отбивая шаг, в кабинет начальника, чтобы получить очередной пятый выговор.

Все было знакомо и привычно ему в этом маленьком кабинете: плакаты, портреты, два скрещенных беговатской работы клинка, принадлежавших когда-то крупным басмаческим главарям, потускневший никель телефона, груда разноцветных бумаг и папок и, наконец, сам начальник — грузный и утомленный, с круглой головой, поросшей коротким седеющим волосом, с глубоким сизым шрамом через лоб и бровь до самого уха.

Садык вытянулся перед ним в струнку.

— Ваш рапорт не обрадовал меня, товарищ Ходжаев, — сказал начальник (он был памирец и заметно растягивал окончания слов). — Стыдно, товарищ Ходжаев, весьма даже стыдно! Ваши рапорты похожи один на другой, как горькие листья тополя. Когда же вы наконец пришлете мне виноградный листок?

Выговор начался неторопливый и чрезвычайно вежливый. Подкараулив паузу, Садык попросил слова для объяснения.

— Товарищ начальник, — сказал он, волнуясь, — в нашем кишлаке девяносто пять женщин, и все закрыты, — как могу я узнать под паранджой девяносто шестую? На базаре мы покупаем лепешки из одной корзины, мы встречаемся в переулках — и я уступаю дорогу. Когда я иду по улице, то все видят меня издалека, а я, как слепой, ничего не вижу под черными сетками! Вы знаете меня, товарищ начальник, я был рядом с вами во многих боях, но что я могу сделать...

— Спокойствие, товарищ Ходжаев, — перебил начальник, влажно блеснув золотыми зубами, — спокойствие и выдержка... Мне хорошо известны ваша преданность и отвага, но в данном конкретном случае вы оказались не на высоте. Рядом с вами, в одном кишлаке живет злейший враг советского государства, живет спокойно, как в собственном доме, и посмеивается над милицией! Позор, товарищ Ходжаев!

Предметом разговора был матерой бандит Али-Полван, грабитель и убийца, организатор басмаческих шаек, в прошлом — помощник знаменитого курбаши Муэддина. Его личный счет занимал сто двенадцать страниц плотного текста: налеты, грабежи, пожары в колхозах, расстрелы коммунистов, комсомольцев, председателей сельсоветов. И до сих пор не удавалось вручить ему на суде этот счет. Али-Полвана ловили уже два года, но безуспешно. В последний раз отряд милиции настиг его в ущелий Кок-Су. Он принял бой. Половина шайки полегла в перестрелке и в рукопашном сабельном бою, половина сдалась, но сам он опять ушел, оставив по себе единственный след — глубокий сизый шрам на голове начальника. Через восемь месяцев стало известно, что он скрывается под женским покрывалом в горном кишлаке Чорак и руководит оттуда организацией новой банды. Садыку Ходжаеву как местному чоракскому жителю была поручена операция против Али-Полвана.

— Идите, товарищ Ходжаев, — закончил начальник. — Надеюсь, что в следующем рапорте будут более интересные сведения.

Садык повернулся кругом и вышел. После этого он восемь часов подряд качался в седле. Копыта его коня тонули в горячем песке на барханах, разбрызгивали щебень сизой в мареве галечной степи, звенели на камне в предгорьях, глухо цокали через воду по валунам, усеявшим дно пенистой горной речки. Он ничего не замечал, — он думал, хмурый, нахохлившийся, злой на весь мир.

В Чорак он приехал к вечеру. Его встретил закатный блеск на тополевых листьях, высокий голос азанчи, зовущего стариков на молитву, и ветер с гор, такой знакомый, прохладный и влажный, насыщенный запахом смолистой арчи и снега.

Садык выбрал в чайхане удобное место и сел лицом к дороге, чтобы видеть прохожих. Мужчин он совсем не замечал, зато к женщинам приглядывался жадно, а женщины все были закутаны с головы и до самых калош в плотные покрывала. Черные сетки из конского волоса скрывали их лица; здесь, на дороге, женщины были еще неприступнее, чем у себя дома, за глухими стенами, без окон на улицу. И, может быть, это она, девяносто шестая, сидит на мосту и, гнусавя, тянет руку за милостыней, может быть, это она несет на голове корзину с лепешками, спешит с кувшином за водой, протискивается к ларьку Узбекторга, где разложены на прилавке яркие ситцы.

Садык просидел в одиночестве до сумерек. Расписной чайник остыл перед ним. Подошел чайханщик, такой же пузатый как его самовары.

— Что с вами, уважаемый Садык? Вы даже не пригубили пиалу. Может быть, вам надоел зеленый чай, тогда я заварю для вас черного.

— Спасибо. Я вполне доволен вашим чаем: он приготовлен искусно, в меру душист и не слишком крепок. Но меня грызет забота, о которой я, к сожалению, не могу рассказывать. У меня, почтенный Джура, крупные служебные неприят...

Садык не договорил. На глазах изумленного и перепуганного чайханщика его повело вдруг судорогой, а затем подбросило, как пружину. Вытянув шею, вздрагивая от волнения, он смотрел на дорогу: там, в густеющих сумерках, тускло отсвечивала черная сетка, словно бы накаливаясь изнутри. «Папироса!» — сообразил Садык. Его дыхание прервалось. Ощупывая кобуру, он пошел потихоньку, чтобы не спугнуть. Сетка погасла, но он уже различал смутные очертания фигуры, окутанной покрывалом. Он прибавил шагу, но фигура, почуяв опасность, метнулась вдруг в сторону, к ларьку, где в желтом рассеянном свете фонаря все еще толпились, споря и переругиваясь, женщины. «Стой!» — закричал Садык, прыжками кинулся наперерез, но опоздал: фигура шмыгнула в толпу женщин и сразу исчезла, растворилась в ней, И сейчас же, следом, в эту безликую толпу врезался с разбега Садык, блестя револьвером. Было мгновенное оцепенение, потом — крик, визг, мелькание серых теней — кого хватать! — наконец, тишина и в ней — дрожащий голос продавца,

— Уважаемый Садык, что с вами?..

Продавец, весь бледный, стоял за прилавком, держа в одной руке гирю, а в другой, как саблю, железный метр. Это был доблестный продавец, готовый до последней капля крови защищать вверенный ему товар.

— Две женщины убежали, не заплатив, а одной я не успел дать сдачи, — печально сказал он, опуская руку, вооруженную метром. — Завтра мне придется целый день ходить по дворам и разыскивать этих женщин.

— Все эти женщины, — хриплю ответил Садык, вкладывая револьвер в кобуру, — недостойны высокого звания гражданок! Человек подходит к ларьку, чтобы купить спичек, а они разбегаются в панике. Они не имеют никакого понятия об организованности и дисциплине! Они носят свои дурацкие паранджи и только вредят этим советской власти, срывают работу милиции! Я не знаю — чего там смотрят в центре и почему до сих пор нет декрета! Дайте мне спичек один коробок.

Он ушел домой в сильнейшем расстройстве. Еще никогда ни один влюбленный не носил в себе столько злобы на старый закон, повелевший женщинам закрывать лица. А продавец, заперев свой ларек, отправился в чайхану, и долго они там шептались с чайханщиком, недоуменно покачивая бритыми головами.

...Для Садыка начались черные дни, полные тревог и волнений. Каждое покрывало казалось ему подозрительным. Он остановил соседку, которая шла по улице слишком смелым и размашистым шагом, и потребовал именем закона, чтобы она показала лицо, а потом ходил с извинениями к ее мужу. Он подвергся всеобщему осмеянию на дворе Бек-Назара, куда привлек его сиповатый густой бас колхозницы Отум-биби. Он дал продавцу ларька секретную инструкцию — строго-настрого следить за руками всех покупательниц и, буде окажутся они большими, грубыми и даже волосатыми, покупательницу немедленно задержать. Из-за этой инструкции тоже было много неприятностей — и продавцу, и Садыку.

Измученный Садык заперся дома, а в район послал отчаянный рапорт с просьбой освободить его от занимаемой должности.

Начальник не принял рапорта; на обороте начальник синим карандашом написал: «...знаю, что трудно. В помощь никого не пришлю, боюсь, что новый человек спугнет объект вашей работы. Зато посылаю дружеское рукопожатие и три пачки хороших ленинградских папирос. Курите их неспеша и думайте... Мой совет — крайняя осторожность в подготовке, смелость, риск и решительность в операции. И помощь населения, обязательно — помощь населения».

Садык последовал совету начальника — два дня курил и неспеша думал, изобретая хитрость, которая могла бы сразу решить все дело. Во рту было сухо и горько, подбородок оброс жесткой скрипучей щетиной, а хитрость все не придумывалась. В комнате серыми тяжелыми пластами висел застоявшийся табачный дым; солнце, скупо проникавшее в щели, окрашивало его местами в угарно синий цвет. Садык в десятый раз перечитал письмо начальника. Помощь населения! Чем поможет ему население — чайханщики, продавцы, мирабы, почтари, бригадиры, колхозники, если все они так же бессильны перед этой молчаливой, наглухо закрытой армией женщин! Враг имеет в кишлаке девяносто пять двойников, девяносто пять укрывателей, и все они отгородились черными сетками от законов советского государства...

В начале третьего дня Садык, решительный и мрачный, вышел из дома. Его оглушил свежий воздух, солнечный блеск, запах цветущей джиды — было время весны, когда не только три дня, но каждый час украшает лицо земли. На снеговых вершинах лежали белые крутые облака, и горы казались от этого еще выше.

Садык нашел председателя колхоза, сказал ему:

— Ты коммунист, я давно тебя знаю, и я тебе верю. Ты должен помочь мне. Но прежде всего — никому ни одного слова. Дело важное и очень секретное. Слушай внимательно.

Председатель слушал, челюсть его отвисала все ниже и ниже.

—  Вот так штука! — наконец сказал он. — Садык, почему ты не предупредил меня раньше? Я поставил бы на конюшню трех сторожей. Ведь это прямо счастье, что он до сих пор не свел у нас лошадь! Сейчас же я пошлю на конюшню трех, нет, четырех сторожей!

— Не надо, — ответил Садык, — Сегодня вечером я его арестую. После работы, часам к семи, собери в чайхане всех женщин, всех до одной! Скажи им, — добавил Садык с презрением, — что будут раздавать авансы под шелк, — они прибегут сразу, как только почуют свою выгоду. Он тоже придет на это собрание, он обязательно придет, он не посмеет остаться дома, он знает, где самое безопасное место! Но он ошибется на этот раз!

— Правильно! — сказал председатель. — На этот раз он ошибется! Ты хорошо придумал, Садык! Мы поставим вокруг чайханы вооруженных людей и скажем женщинам...

— Сказать?! — воскликнул Садык. — Им!?. Женщинам?!. Председатель, ты сошел с ума! Сейчас же поднимется страшная паника. Нет, председатель, ты уж не суйся. Ты собери женщин, а все остальное я сделаю сам. Я знаю, как нужно разговаривать с ними. Сегодня вечером я заставлю Али-Полвана принять бой в открытую.

Он выразительно положил руку на револьвер. Председатель долго молчал, потом спросил, глядя в сторону, мимо Садыка;

— Будет стрельба?

— Возможно, — ответил Садык. — Он — человек отчаянный. Он знает свой приговор, — ему так и так расстрел. Да, наверное, будет стрельба.

— Это плохо, — сказал председатель.

— Что же делать! — ответил Садык— Ты не беспокойся. Никого не заденет. Я встану так, чтобы за моей спиной никого не было; если он промахнется, пуля пойдет в стену. Плохо, — добавил Садык, — что он выстрелит первый. Он — замечательный стрелок, меня предупреждали в милиции.

Он копнул носком сапога дорожную пыль, посмотрел, прищурившись, на солнце, потом на председателя, хотел сказать еще что-то — и промолчал.

Председатель понял его мысли.

— Садык, он убьет тебя.

— Молчи! — закричал Садык, внезапно раздражаясь. — Не твое дело! Ты мне собери женщин к семи часам!

Он резко повернулся, пошел, унося желтые солнечные искры на своих начищенных пряжках.

Ему не сиделось дома, не сиделось и в чайхане; он вышел по заросшей дороге в сады. Весенний полив уже кончился; в садах было тихо, безлюдно. Тонким одиноким голосом кричала иволга. Земля, испещренная тенями, пахла сыростью и молодой травой. Вверху на деревьях легкая листва просвечивала под солнцем. Садык уходил все дальше от дороги, в прохладную глубину. Повстречался длинноухий задумчивый ослик, привязанный к дереву волосяным арканом. Садык положил ладонь на его бархатистый нос, ослик смешно затряс головой и фыркнул, забрызгав Садыку всю гимнастерку. Садык взял его за мягкое теплое ухо у самого корня и легонько потряс, приговаривая: «...Дурак, не плюйся в следующий раз!» И тут же подумал вслух: «Он выстрелит первый. Это очень плохо. Он вряд ли промахнется на таком расстоянии...» Ослик затих и не шевелился, рука Садыка так и осталась лежать на длинной серой голове, около теплого уха. Вспыхивали в солнечных полосах пчелы,

— Ну, ладно, — глубоко вздохнув, сказал Садык ослику. — Ладно! Ешь свою траву.

Садык не трусил, нет, — он просто не привык сражаться в одиночку. И еще ему не нравилось, что Али-Полван стреляет первым, — это ему очень не нравилось. Он вспоминал, сдвигая черные густые брови, прошлые бои — тогда ему было гораздо легче, рядом с товарищами. С неприязнью подумал он о женщинах: все из-за них! Если бы не эти дурацкие покрывала, тогда еще не известно, кто бы выстрелил первым. Тогда, во всяком случае, шансы были бы равными... «Ничего! Ладно!» — сказал он, еще раз посмотрел в глубокое тихое небо, точно стараясь запомнить его синеву, посмотрел на листья, светлые и прозрачные под солнцем, на ослика, что передергивал длинными ушами, стряхивая мух, — и пошел отрывистым твердым шагом обратно в кишлак, оставляя на сырой земле глубокие отпечатки своих каблуков.

Такова история этого замечательного собрания, о котором ходят теперь легенды по всей Фергане. Председатель колхоза лично обошел все дворы и предупредил каждую женщину в отдельности, что собрание предстоит чрезвычайной важности, общерайонного значения.

К семи часам женщины начали собираться. Подобно теням они бесшумно проскальзывали в чайхану и садились, выбирая уголок потемнее. Но толстый чайханщик зажигал все новые и новые лампы; женщины удивлялись и, смеясь, спрашивали о причинах столь пышной иллюминации.

— Праздник, большой праздник, — отшучивался чайханщик. — Пришло распоряжение из центра — выдать самым красивым женщинам нашего кишлака премию по тысяче рублей, женщинам похуже — по пятьсот рублей, а всех старух оштрафовать по двадцать пять рублей каждую.

Смеялись молодые, смеялись старухи, кричали чайханщику:

— А нет ли распоряжения из центра штрафовать мужчин за толстый живот?

— Есть, — отвечал чайханщик, благодушно хлопая себя по животу, — есть такое распоряжение, но только начальник не успел еще подписать. Скоро подпишет, но к этому времени я уже похудею. Двигайтесь ближе к столу, красавицы. Почему вы сидите в таком беспорядке?

И, предупрежденный заранее, он с шутками и смехом рассаживал женщин рядами, чтобы Садыку удобнее было считать.

— Пятьдесят, пятьдесят одна, — считал про себя Садык. Он был серьезен и спокоен; он, единственный из всех собравшихся, ждал сегодня выстрела; это сделало его словно бы чуждым самому себе, отрешенным от всех своих мелких особенностей и привычек; еще ничего не сделав, он уже заранее чувствовал правоту во всех поступках, которые совершит. Глядя на женщин, он думал: «Нет, сегодня я не буду молиться на ваши дурацкие покрывала!» И, конечно, сегодня, быть может, в последние полчаса своей жизни, он имел право открыть, вопреки ветхому завету, их лица, потому что сам готовился пожертвовать для блага и процветания своей солнечной родины несравненно большим — всей жизнью.

Женщинам наскучило ждать, и все они кричали: «Пора!» Они сидели тесно, точно сомкнувшись для защиты от притаившегося врага; их покрывала сливались в сплошное черное пятно. «Ждут аванса под коконы!» — подумал Садык, наливаясь злобой. Будь его воля, он подверг бы всех женщин, всех без исключения, немедленному аресту за укрывательство и сообщничество. Нет, он молча должен ждать выстрела; которая же из них окажется девяносто шестой и выстрелит в него?

— Охотники собрались в сельсовете, — шепнул председатель. — Может быть, начнем?

— Еще рано, — ответил Садык. — Девяносто две, девяносто три... Он придет..! Ага! Девяносто четыре, девяносто пять. Он уже, наверняка, здесь. Подождем все-таки последнюю.

И как раз в эту минуту она вошла, девяносто шестая, и звонко крикнула молодым голосом: «Ой, сколько народу! Зульфи, сестрица, где ты?» — «Я здесь, подружка!» — также звонко и молодо отозвалась Зульфи. Девяносто шестая женщина села с ней рядом. «Опять собрание! — пожаловалась она, — Как жарко!»

Председатель побежал за охотниками. Садык позвонил в колокольчик. Женщины притихли, а он вдруг позабыл сразу все, что хотел сказать; язык его набух, отяжелел и не поворачивался для первого слова. Женщины заметили смущение Садыка, стали смеяться и перешоптываться.

— Гражданки. — сказал Садык, — я прошу вести себя прилично. Не забывайте, что вы находитесь в мили... то есть на собрании.

Строгость собственного голоса ободрила его. Он оправил ремни на груди, шире расставил ноги, дрогнул усами.

— Товарищи женщины, обсуждение вопроса об авансах под шелк откладывается. На повестке дня вопрос о паранджах. Я призываю вас товарищи женщины, сейчас же снять паранджи! Долой паранджу! На этом собрании вы все должны открыть свои лица! Передо мной! В обязательном порядке. Зачем? Кто это спрашивает зачем? Значит нужно, если я говорю!

Чайхана всколыхнулась из конца в конец, прошумела — и снова затихла.

— Кто против этого предложения? — спросил Садык. — Возражающих нет? Принято единогласно. Сейчас начнем, товарищи женщины. По списку первая Ахмеджанова Арзи-биби.

Молчание. Он шагнул вперед. Холодок пробежал по его спине как перед боем.

— Ахмеджанова Арзи-биби! Покажите нам свое лицо!

Кто-то охнул, пискнул, всхлипнул. Потом Садык услышал голос из первого ряда:

— А мы не хотим.

— Гражданка! Не забывайте...

Его перебил второй голос:

— Где закон?.. Покажи нам закон! Такого закона нет! Ты говоришь от себя!

— Покажи закон! — разом подхватили все женщины, и началось в чайхане черное волнение покрывал.

— Тише! — кричал Садык.

Из рядов поднялась Отум-биби. Ее узнали сразу — по росту, по голосу. Она рявкнула басом на всю чайхану.

— Тише! Молчите! Я с ним сейчас сама поговорю!

Медленно и тяжело, похожая в складках своего покрывала на статую, она повернулась к Садыку:

— Ты что здесь командуешь? — грозно спросила она. — Ты иди в свою милицию и командуй там над ворами и басмачами, а мы тебе не воры и не басмачи! Мы — колхозницы! Ты уже давно пристаешь к женщинам, заглядываешь под паранджи! Ты и ко мне приставал на дворе у Бек-Назара!

— Не разводите агитацию! — закричал Садык. — Я вас знаю, вы Отум-биби.

— У меня, слава богу, пятьсот трудодней, меня все знают, не ты один! Я сама хотела снять паранджу на первое мая, а теперь вот не сниму! Назло тебе не сниму! Иди к своей жене, пусть она показывает тебе и лицо, и все, что захочет!

Садык вскипел.

— Гражданка, предупреждаю...

Отум-биби легко заглушила его слова своим басом.

— Женщины, долго мы будем сидеть здесь и слушать этого безобразника?! И почему председатель не принимает мер! Куда он делся? Женщины, идемте отсюда; пусть они устраивают собрание без нас! А мы, — снова повернулась она к Садыку, — устроим свое собрание и пошлем в район коллективную жалобу!

Она стремительно пошла к выходу, задевая полами халата сидящих женщин, и они все, точного сигналу, вставали ряд за рядом и шли за ней. Садык похолодел, смятение охватило его. Вместе с женщинами, вот сейчас, в эту самую минуту, уходит и враг; завтра он будет уже далеко в горах. Вспыхнула мгновенная постыдная мысль: «Пусть уходит!» — и сейчас же погасла. Работая локтями, Садык протискался к дверям, опередив Отум-биби на два шага.

— Я не выпущу!

— Ты сошел с ума! — гневно закричала она. — Здесь тебе не тюрьма, — слышишь ты! Здесь — свободный колхоз! Сейчас же выпусти нас!

— Я не могу... уважаемая Отум-биби, послушайте меня...

— Мальчишка! — гремела она и, распалившись, всей тучной фигурой двигалась на Садыка, грозя опрокинуть его и смять. — Мальчишка! У меня дети старше тебя! Я поеду в Ташкент, меня, слава бегу, знают в республике, я найду на тебя управу!

Он говорил, захлебываясь от спешки, выбирая паузы в ее крике:

— Две минуты!.. Я признаю ошибку. Вы слышите, Отум-биби, я признаю ошибку! Подальше, Отум-биби, подальше от меня! Я объясню, сейчас объясню... Я прошу, убедительно прошу... Две минуты! Не подходите близко...

Отум-биби была женщина вспыльчивая, но головы не теряла даже в сильнейшем гневе. В словах Садыка, в бледности его лица она почувствовала настоящую тревогу и смятение.

— Говори, безобразник, только скорее. Тише вы! — скомандовала она своей серой закрытой армии.

— Товарищи женщины! — голос Садыка заглох от волнения. — Спокойствие! Отойдите подальше, Отум-биби! Товарищи женщины, только без паники! Я надеюсь на вашу сознательность, Отум-биби, я же просил не подходить ко мне близко. Дело очень важное. В Чораке у нас девяносто пять женщин, а здесь на собрании присутствуют девяносто шесть. Одна лишняя. И эта девяносто шестая — басмач Али-Полван, убийца ваших мужей и братьев. Он здесь, в чайхане прячется под паранджой среди нас!

Был общий огромный вздох: казалось, он так и остался висеть в душном спертом воздухе чайханы. Но к выходу никто не бросился. Садык вытер ладонью холодный пот.

— Уйти ему некуда! Товарищи женщины, спокойствие! Уйти ему некуда: вокруг чайханы вооруженные люди. Товарищи женщины, не бойтесь! Видите, я стою в стороне: если он выстрелит в меня, то пуля вас не заденет. От имени советской власти я обращаюсь к вам за помощью. Я никого не открою насильно, но те из вас, которые уйдут отсюда закрытыми, пусть знают, что увели с собой басмача!

Охотники за дверями и окнами взвели курки. Садык отошел еще дальше в сторону, прижался спиной к стене и, чуть побледнев, расстегнул кобуру.

— Может быть, он скрывается под этой паранджой!

Садык ткнул наудачу пальцем. Женщина шагнула вперед, оскорбленно и резко откинула покрывало:

— Я не басмач, — сказала она, — я колхозница!

Садык увидел прекрасное лицо с темными глазами и загнутыми ресницами.

— Спасибо тебе. Иди. Пропустить! — крикнул он в приоткрытую дверь.

Женщина пошла, не опуская покрывала. Грохнул выстрел. «Мимо!» — успел подумать Садык, а женщина пошатнулась, упала на руки Отум-биби. Остальные как будто окаменели, — ни одного движения, ни одного звука. Садык чувствовал, как холодеет и стягивается кожа на затылке, шевеля тюбетейку.

— Убита? — наконец спросил он чужим голосом.

— Ранена в шею, — ответила Отум-биби.

И такая стояла тишина, словно они были только вдвоем в этой огромной чайхане.

— Стреляешь по женщинам! — хрипло сказал Садык. — По женщинам. Почему ты не стреляешь в меня?..

Ему было душно, он оборвал пуговицы на гимнастерке.

— Товарищи женщины, идите по домам. Не открывайте лиц, — он может выстрелить еще раз. Сегодня мы его выпустим. Я не думал, что он посмеет выстрелить в женщину!.. Идите, сегодня мы его выпустим. Но я говорю тебе здесь, перед всеми, Али-Полван, мы еще встретимся. Или ты будешь мертвый, или я!

— Мы не выпустим!

Отум-биби загородила собою дверь.

— Мы его не выпустим! Пусть он стреляет в меня, подлец этакий. Женщины, мы не выпустим!

Она откинула сетку. Ее багровые щеки дрожали, пот каплями оседал на бровях и на верхней усатой губе.

— Закройтесь! — тревожно крикнул Садык. — Закройтесь, он выстрелит! Я приказываю! Закройтесь! Я приказываю!

Она, разъярившись, ничего не слушая, ругалась последними словами, как на базаре. Толпа зашевелилась, загудела, низко и грозно, единой грудью.

— Не смейте! Что вы делаете! — надрывался Садык, весь бледный, а по чайхане как будто пошел черный гудящий ветер, поднимая все покрывала.

Выстрел, второй, оба по Садыку, оба — мимо. С полок посыпались белые черепки.

— Вот он!

Серая закутанная фигура одиноко прижалась к стене — басмач! Садык вскинул револьвер, но выстрелить не успел. Десятки женских рук сразу вцепились в басмача, сорвали покрывало, и когда Садык пробился наконец через толпу, басмач с окровавленным, исцарапанным лицом уже лежал на земле, а револьвер его валялся рядом. Женщины держали каждую руку и каждую ногу Али-Полвана. Отум-биби всей тяжестью навалилась ему на грудь. Прибежали охотники, связали его, повели в сельсовет. Он шел, покачиваясь, как пьяный; конец его рыжей бороды касался рубахи. Женщины в горестном молчании несли за ним свою раненую подругу.

Здесь можно поставить точку. Я рассказал эту историю, ничего не прибавляя и не убавляя, с единственной целью объяснить читателю, почему Садык Ходжаев после пяти выговоров вдруг получил повышение и почему все девяносто пять женщин горного кишлака Чорак ходят открытыми. Упомяну еще о раненой женщине; имя ее Саадат, что значит по-русски: счастье. Через месяц она выписалась из больницы и вернулась в родной кишлак с богатыми подарками от райкома и райисполкома. Али-Полван был расстрелян в Коканде.