Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

ходила к Федину и Асееву, просила их помочь; а вернувшись в свою забытую

Богом Елабугу, накинула на себя петлю...

Тут-то я понял, что порошок, густо сыпавшийся на "нижесидящих"

писателей, -- не выдумка: Федин оградился им и от плачущей Марины

Цветаевой...

Позднее он с такой же легкостью отвернулся от Бориса Пастернака,

Александра Солженицына, Александра Твардовского, Синявского и Даниэля -- от

всех, на кого указывала державная рука. Он знал, как обращаться с тем, что

беспокоит, вызывает зуд. Достаточно обсыпать себя вонючим зельем, и ты в

безопасности!..

Но не будем начинать с конца.

Константин Федин был не хуже других писателей 20-х годов, жаждущих

признания и удачи. Да, он убил своего главного героя Андрея Старцева из

романа "Города и годы", создавшего ему имя. Уничтожил русского интеллигента,

как собаку: по убеждению автора, писатель обязан развенчать, а то и

уничтожить героя, поставившего личное над общим!

Писатель Тренев заставляет Любовь Яровую, в своей пьесе, предать мужа

-- белого офицера. Маринист Борис Лавренев нажимает спусковой крючок

винтовки, вложенной им в руки женщины, героини талантливой повести "41-й", и

она убивает своего возлюбленного, поскольку и тот оказался-- хуже не

придумаешь! -- инакомыслящим.

Этих "высот" держались, как мы помним, многие. И вполне искренне: резня

называлась классовой борьбой.

Только Бабель -- в тоске от безнравственности революции. Он, как и его

Гедали, не в восторге от того, что герой-буденновец режет своего "папашу".

Пусть и белого... "Летопись будничных злодеяний" теснит его сердце.

..."Летопись" двадцатых закономерно перешла в "летопись" тридцатых,

когда сыновья отказывались от отцов и матерей, новоявленных "врагов

народа"...

Думаю, она, эта нескончаемая кровавая летопись, теснила и сердце

бывшего актера Константина Александровича Федина: человек не рождается

волком... Однако Константин Александрович не желал расставаться с комфортом,

он цеплялся за него скрюченными старческими пальцами; я помню вскрик Федина,

когда ему сказали о новом распоряжении Литфонда СССР, по которому

писательские дачи должны ремонтировать сами писатели. "Дайте нам умереть

спокойно!" -- вырвалось у него в испуге и гневе.

Когда в ЦК партии решили судить Даниэля и Синявского, Федин сказался

больным. Брежнев с товарищами из Политбюро прибыли в поселок Переделкино, на

дачу Федина. Переделкино было оцеплено.

Федин не перечил гостям. Конечно, он не против суда над писателями.

Константин Александрович снова обсыпал себя порошочком... Он обсыпал

себя и когда надо было поддержать Паустовского, Тендрякова, Казакевича,

Алигер, Бека. "Незамиренных горцев", как он иронически окрестил их.

А сколько было натрушено порошочка, когда потащили на лобное место

Александра Солженицына!..

Тут не выдержали даже друзья Федина, знавшие его со времен

"Серапионовых братьев" -- литературного сообщества, которое, как известно,

отвергало государственную опеку. "С кем мы? -- демонстративно вопрошали

"Серапионовы братья". -- Мы с пустынником Серапионом..."

Давненько уж никто из них не клялся в верности Серапиону.

Недостреленные "серапионы" жили с Фединым бок о бок и прощали ему многое. В

тот час не простили и они.

"Мы знакомы 48 лет, Костя, -- гневно написал ему Вениамин Каверин. -- В

молодости мы были друзьями. Мы вправе судить друг друга. Это больше, чем

право, это долг...

Как случилось, что ты не только не поддержал -- затоптал "Литературную

Москву", альманах, который был необходим нашей литературе? Ведь накануне

полуторатысячного собрания писателей в Доме киноактера ты поддерживал это

издание. С уже написанной опасно-предательской речью в кармане, ты хвалил

нашу работу...

Недаром на 75-летии Паустовского твое имя было встречено полным

молчанием. Не буду удивлен, если теперь, после того как по твоему настоянию

запрещен уже набранный в "Новом мире" роман Солженицына "Раковый корпус",

первое же твое появление перед широкой аудиторией писателей будет встречено

свистом и топотом ног... Нет сейчас ни одной редакции, ни одного

литературного дома, где не говорили бы, что Марков и Воронков были за

опубликование романа и что набор рассыпан только потому, что ты решительно

высказался против...

огромности и значения... Ты становишься, может быть, сам того не подозревая,

центром недоброжелательства, возмущения, недовольства в литературном

кругу..."

Тут неточна, пожалуй, лишь одна фраза: "Сам того не подозревая"...

Константин Александрович "подозревал", как он любим: годами ощущал себя

в пустоте, в окружении одних лишь государственных дам, вроде личного

биографа Брайниной или главного редактора и цензора писательского

издательства Карповой, которые разве что в доме Федина не ощущали на себе

презрительных взглядов писателей.

Александр Твардовский, так же как и Каверин, пытавшийся спасти для

широкого русского читателя Солженицына, завершил свое предельно сдержанное

письмо к Федину словами, исполненными безнадежности: "...Кончаю свое

послание, как уже сказал, без особых упований на благоприятный практический

его результат".

Когда Константин Федин пишет личные письма под копирку, первый

экземпляр -- адресату, второй -- в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив

литературы и искусства), когда он этак примеряет себя к истории -- это может

вызвать лишь улыбку.

Когда он ограждает себя клопиным порошком от литературы, когда загоняет

поэтов и писателей в петлю, -- тут уж не до улыбки.

Мне пришлось быть невольным слушателем речей Федина. Видеть его много

раз. Заслуживает внимания, пожалуй, лишь один эпизод.

У входа в дом творчества "Переделкино" столкнулись Константин Федин и

моложавый порывистый Елизар Мальцев, добрейший, верноподданный Елизар

Мальцев*, удостоенный в свое время даже должности секретаря писательского

парткома.

Елизар Мальцев -- ученик Федина. К. Федин был в Литературном институте

его наставником, его любовью, его самым большим авторитетом. И даже творцом

его литературного псевдонима.

Фамилия Елизара Мальцева -- Пупко. Как с такой фамилией выходить на

писательскую дорогу?! Елизарий Пупко решил назваться Елизаром Большовым.

Пришел за советом к своему любимому учителю -- К. Федину. Федин взглянул на

коренастого ученика и воскликнул добродушно:

-- Ну какой же вы Большов?! Вы -- Мальцев!

Так Елизарий Пупко стал Елизаром Мальцевым, известным в России

прозаиком, благополучным автором романов о труде, сценариев, либретто оперы

"От всего сердца", поставленной в Большом театре. И даже лауреатом

Сталинской премии.

Твардовский его недолюбливал и никогда не печатал, хотя проза Елизара

Мальцева была порой близка по своей "осадке в жизнь" новомирской.

Елизар Мальцев столкнулся со своим учителем Фединым у входа в Дом

творчества в дни разгрома "Нового мира".

Константин Федин улыбнулся своему ученику. Мальцев преградил ему путь и

резко спросил, понимает ли он , Федин, что творит.

-- Вы не только "Новый мир" убили, вы убили целое направление в русской

литературе!

У Федина дрожали губы...

...Я не знал в Союзе писателей СССР человека, которого бы ненавидели

столь яро и единодушно. Его презирали и правые, и левые, и "болото", готовое

ради корысти возлюбить все и вся. Даже коренников "палаческой гильдии"

Грибачева и Софронова, даже Кочетова и Суркова презирали меньше.

Обыкновенные конвойные овчарки, не более того. Ринутся, на кого прикажут.

Константин Федин пошел в каратели не от нужды. Вряд ли кто-либо мог

принудить его стать "генеральным опричником"... В ЦК партии поняли, что он

готов на все.

Остается понять, казалось бы, непостижимое.

В кровавые сталинские времена Константин Федин не растерял славы

порядочного человека. Он и в самом деле никогда не бывал ни штатным оратором

проработочных кампаний, ни "литературным консультантом" НКВД, -- словом, он

брезгливо отстранился в свое время от когорты фадеевых -- ермиловых.

Почему же в шестидесятые годы, когда не было уж ни Сталина, ни

Молотова, а затем и Хрущева, почему он, Константин Александрович Федин,

бывший "серапион", пустился во все тяжкие? Чем объяснить этот страшный

распад личности?

Конечно, прежде всего, оскудением и утратой таланта. Последний

многословный фединский роман "Костер" можно дочитать до конца, по меткому

замечанию московского критика Л., только по приговору военного трибунала.

Деликатный читатель "Нового мира" старался догорающий фединский "Костер"

просто не замечать.

Утрата таланта -- причина главная, типовая. Не случайно той же горькой

дорогой, вниз ступень за ступенью, прошли и Леонид Леонов, о котором Максим

Горький некогда неосмотрительно сказал, что "Леонов талантлив на всю жизнь",

и Леонид Соболев, автор "Капитального ремонта", ч. 1, а второй части так и

не создавший.

Генеральные каратели, как показал опыт, из бывших талантов и

рекрутируются...

Однако есть ведь и обратные примеры.

Не стал коллаборационистом старейший прозаик Федор Гладков, друг

Горького. Ему старость тоже таланта не прибавила. Он так и остался, в

школьных учебниках, автором давнего романа "Цемент", а не поздних своих

повестей. Тем не менее Федор Гладков не пожелал играть с палачами в их

кровавые игры. До конца дней своих.

По-видимому, кроме типового, нужен еще и индивидуальный толчок в спину,

который низвергает в омут.

Исследователи современной литературы в СССР, как правило, не касаются

внутрисемейных писательских конфликтов, с их мотивациями, порой зыбкими,

субъективными и спорными.

Однако кому не известно, как много значат в жизни писателя его тылы.

Скажем, против чего возражает или на чем настаивает любимый им человек.

Удерживает от бесчестных поступков: "Ты не сделаешь этого!" или, напротив,

подталкивает к ним: "Что завтра твои дети будут есть?!"

Нравственному крушению бесхарактерного, недоброго, самолюбивого

Константина Федина в большой степени способствовала смерть его первой жены,

Д., прямой, честной женщины. Об этом говорили мне и писатели, и их дети,

жившие с Фединым десятки лет бок о бок.

Первая жена Федина, утверждали они, не простила б ему подлости. Она

была человеком не просто честным, а человеком редкой храбрости:

демонстративно, на людях, заговаривала со вдовами и детьми расстрелянных

писателей, помогала им.

"Я никак не могла понять в свои восемь лет, почему мама так подолгу

простаивает с Д., -- рассказывала мне внучка убитого Сталиным писателя

Бергельсона. -- Д. окликала нас, мы задерживались иногда посреди двора. Мела

поземка. Я коченела от холода. А мама, не давая мне удрать, говорила и

говорила с Д. О пустяках. Ни о чем.

Только позднее я осознала героизм Д. Ведь здесь, в колодце

писательского дома на Лаврушинском, нас видели изо всех окон... И те, кто

шарахались от нас, как от чумы. И дворники-стукачи".

...Со смертью Д. Константин Федин перестал стыдиться своих поступков.

Одно осталось: "Дайте умереть спокойно!"?

Тогда-то и пристало к нему это прозвище -- "Чучело орла".

И в этот раз, в мой последний приход в Союз писателей, оно проплыло

мимо меня -- безжизненное, с остекленевшими, светлыми до пустоты глазами.

Высохшее, словно мумифицированное лицо Константина Федина, с его некогда

гордым профилем и хищновато-тонким носом, и в самом деле напоминало не орла,

а чучело орла из школьного кабинета биологии.

... Сломленный, почти всегда нетрезвый и остроумный поэт Михаил

Светлов, кормившийся переводами с языков народов СССР, однажды был

остановлен в Клубе писателей бесталанным толстяком-туркменом, который начал

упрекать Михаила Светлова в том, что тот "перевел его стих совсем-совсем

неправильный".

-- Будешь шуметь, -- весело сказал подвыпивший Светлов, -- я переведу

тебя обратно.

Сколько их появилось в литературе, таких новоявленных "литературных

баев", созданных талантливыми русскими поэтами-переводчиками.

Когда-то была нужда в акынах, славящих Сталина; поэты-переводчики

"создали" Джамбула и Сулеймана Стальского... От современных джамбулов реже

требуют славословия, чаще -- участия в травле талантов.

Богатейшие, в своих республиках, домовладельцы и хозяева бесчисленных

отар, эти безымянные литературные баи в Москве, на писательских съездах,

стали опорой любого мракобесия...

Тот же Михаил Светлов, имея в виду и эту "странность"

культурно-национальной политики, придумал такую игру. Открывается, на любой

странице, "Справочник Союза писателей", в котором перечислено около восьми

тысяч фамилий. Играющий должен проглядеть фамилии писателей на странице и

сказать, что эти писатели создали... Назовет -- выиграл десятку. Не назовет

-- покупает Михаилу Светлову сто граммов.

Михаил Светлов от такой игры никогда не трезвел.

И немудрено! Вместе с Фединым и под его началом травили Солженицына,

загнали в опалу, а затем в эмиграцию, а Твардовского довели до смерти...

Абдумомунов, Шарипов, Мусрепов, Яшен, Кербабаев и т. д. и т. п. Что дали

миру они, вознесенные в секретари, парторги, редакторы? Чем знамениты? В

библиографических справочниках иногда можно отыскать тусклые названия их

книжек, давно канувших в Лету.

Чудную игру придумал веселый циник Михаил Светлов. Беспроигрышную.

Даже если кто-либо из опричников вдруг прошумит книгой-однодневкой, как

Корнейчук или Вадим Кожевников, все равно, как точно заметил Вениамин

Каверин, "писатель, накидывающий петлю на шею другого писателя, -- фигура,

которая останется в истории литературы, независимо от того, что написал

первый, в полной зависимости от того, что написал второй"...

1. "ВЕЛИКАЯ КРИНИЦА" И. БАБЕЛЯ

Крестьянство несло на себе все беды России -- в окопах и тюрьмах, дома

и на высылке. Но его постигла особая беда -- коллективизация, от которой

Россия до сих пор не может оправиться.

Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от

Шолохова и Бабаевского до позднейших "дымзавесчиков" типа Михаила Алексеева

или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой. "Поднятая целина"

или "Кавалер Золотой Звезды" выходили астрономическими тиражами; во многих

советских библиотеках книги Шолохова и Бабаевского "учитывают" не

экземплярами, а метрами. "У нас восемь метров Шолохова и полтора метра

Бабаевского", -- сказали мне в одной районной читальне.

У литературы крестьянской беды -- судьба деревни. Ее уничтожали всеми

способами. Она была развеяна по ветру.

Исчезло вдруг даже напечатанное, широко известное. В послевоенных

изданиях И. Бабеля опущены рассказы "У батьки нашего Махно" и

"Иван-да-Марья"

"Иван-да-Марья" более всего убеждает в целенаправленности этих

изъятий... В рассказе повествуется о том, как с одобрения Ленина была

организована экспедиция в Поволжье. Прибыл пароход менять товары на хлеб.

"Торговля шла ходко. Со всех краев степи к берегу тянулись медленные потоки

телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце".

Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он включает в

этот рассказ даже не свойственную его стилю журналистскую фразу. Чтоб

никаких неясностей не оставалось: "По вычислениям ученых, этот уезд, при

правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю Московскую область".

Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель наблюдал в

1918 году. Ровно через три года -- в 1921 году -- начался страшный голод в

Поволжье...

Изъятый рассказ стал дополнительной уликой, объясняющей, почему проза

Бабеля последних лет не увидела света.

...Казалось, в подвалах НКВД пропало все. И вдруг лет пятнадцать назад

были обнаружены и, как это ни странно, напечатаны страницы, которые

позволяют теперь понять, какова была литература крестьянской беды.

Даже простой читатель, рассеянно и изредка листающий советские издания,

мог бы обратить внимание на странную суету вокруг имени Бабеля. Четверть

века его замалчивали, затем дважды издали в Москве -- воистину со скрежетом

зубовным -- и вдруг засуетились, давая "отпор" Максу Истмену, Глебу Струве и

другим западным литературоведам, заметившим многолетнее молчание Исаака

Бабеля... "Наш Бабель, наш! -- всполошились советские журналы. -- Это

злодеи-советологи придумали, что Бабель, "разочаровавшись, якобы перестал

писать и замолчал".

О, это протокольно-полицейское "якобы!"

Задержимся здесь. Казалось бы, прав Беляев, борец за Исаака Бабеля!

Совершенно закономерно приводит он выдержку из книги Федора Левина, друга и

исследователя И. Бабеля: "Может сложиться впечатление, что он (Бабель. --

Г.С.) мало работал, мало писал. Однако это не так. Бабель трудился

необычайно много и упорно, в письмах он не раз упоминал, что доработался до

крайней усталости, до головных болей. Но он не все начатое заканчивал,

оконченным работам давал "отлежаться".

Далее А. Беляев, борец за Исаака Бабеля, обстоятельно перечисляет

произведения Бабеля последнего периода. "В 1927 г. Бабель заканчивает пьесу

"Закат", по его сценариям в том же 1927 г. поставлены фильмы "Китайская

мельница" и "Беня Крик", в 30-е годы он работает над романом о чекистах,

пишет повесть "Великая конница"..."
Осведомленный, как видим, человек товарищ А. Беляев. Знает не только

то, что появилось в печати, но и то, что могло бы появиться, но не

появилось.

Почему же все-таки не появилось? До ареста Бабеля еще далеко, более

десяти лет. Успел бы напечатать и о чекистах, и о "Великой коннице"...

"Бабель беспощаден к себе и своему творчеству, -- установил А.

Беляев... -- В письме к Полонскому признавался: "...я не сдам рукописи ранее

того дня, когда сочту, что она готова". -- Эти слова, -- с гордостью

заключает А. Беляев, -- как нельзя лучше характеризуют саму суть трудности

судьбы Бабеля, художника самобытного, творчество которого оказалось

ограниченным одной или, точнее, двумя темами (здесь и ранее выделено мною.

-- Г.С.). Исчерпав их до конца в новеллах о Конармии и в "Одесских

рассказах", Бабель пережил острый творческий кризис..."

Но дело-то в том, что Исаак Бабель никогда не писал повести "Великая

конница". Я бы посчитал слова эти типографской опечаткой, если бы А. Беляев

не обосновал на этой "опечатке" своей концепции о творчестве Бабеля,

"ограниченной" одной или двумя темами".

Кровавая то опечатка! Была и третья тема, главная в творчестве Бабеля

тридцатых родов. За нее писателя и убили, конфисковав при аресте его архив.

Она разработана в романе Бабеля "Великая Криница", которую А. Беляев

перекрестил в "Великую конницу". Чтоб и следов не осталось. Тема эта -- тема

надругательства государства над деревней.

Выяснилось вдруг, что отдельные главки из книги "Великая Криница" или

"Великая Старица", машинописные копии которых Исаак Бабель, видимо, давал

читать друзьям, уцелели.

Об этом мы узнали лишь через двадцать семь лет после ареста Бабеля. В

"Избранном" Бабеля, выпущенном в 1966 году с предисловием Ильи Эренбурга в

городе Кемерове, глава из книги Бабеля "Великая Криница" под названием "Гапа

Гужва" увидела свет. Изъятый НКВД, "залежавшийся" Бабель "прорывался" к

читателю теми же путями, что и опальные братья Стругацкие, и другие

писатели, пытавшиеся спастись от ока государева в журналах Сибири,

Забайкалья, Кузбасса. Где подальше...

К "Гапе Гужва" мы еще вернемся. А здесь остановим свое внимание на

одной из глав "Великой Криницы", которая называется "Колывушка".

Понадобилось страшное ташкентское землетрясение, чтобы пробился к русскому

читателю подлинный, менее усеченный Бабель.

Произошло это так. Сразу после ташкентского землетрясения, когда вся

Россия разбирала осиротевших детей, когда шли в Ташкент подарки и

пожертвования, решили сделать свой подарок и столичные писатели. Они

выпустили в Ташкенте безгонорарный альманах "Звезда Востока". Для альманаха

собирали лучшее. Не знаю кто, возможно, тот же Эренбург предложил альманаху

"Колывушку" Бабеля. Властям было не до литературы: полгорода жило в

палатках. Воду развозили в цистернах. Из-под развалин доставали трупы.

Характер моей книги, книги-отбора, книги-- розыска подлинного,

полузабытого, порой изруганного, отчасти изъятого -- "залежавшегося",

книги-- исследования подтекста и аллюзий, -- замысел такой книги не

оставляет места для исчерпывающего анализа каждого отобранного произведения.

В этом случае книга недопустимо разрослась бы, а круг ее читателей,

соответственно, -- сузился.

Однако в данном случае я не имею права на оглядку. "Великую Криницу" не

просто замалчивают. Как видим, пытаются истребить даже память о ней.

Ташкентский альманах давно стал библиографической редкостью. Широкому

читателю он практически недоступен. Потому в анализе своем я буду цитировать

его щедро, тем более что "Колывушка" Бабеля, занимающая всего-навсего три с

половиной журнальных страницы, воистину сродни чуду воскресения из мертвых.

О чем "Колывушка"?

Чужие врываются в крестьянский двор и -- сокрушают его. По новой

терминологии -- раскулачивают. Женщин увозят, мужчин пытаются убить.

"Во двор Ивана Колывушки вступило четверо -- уполномоченный РИКа

Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады Житняк, председатель колхоза,

только образовавшегося, и Андриян Моринец. Андриян двигался так, как если бы

башня тронулась с места и пошла. Прижимая к бедру переламывающийся

холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев и вскочил в хату. На

потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери.

Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами

-- они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми зеркалами висели

фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче. Иван вошел в хату

вслед за гостями и снял шапку.

-- Сколько податку платит? -- вертясь, спросил Ивашко.

Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо

прялки...

-- В этом господарстве, -- сказал Евдоким, -- все сдано, товарищ

представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...

Беленые стены низким, теплым куполом сходились над гостями. Цветы в

ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки -- все отражало мучительную

чистоту. Ивашко снялся со своего места и побежал с вихляющимся портфелем к

выходу.

-- Товарищ представник, -- Колывушка ступил вслед за ним, --

Веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, -- вслед за Ивашкой. Тымыш