Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

Казакевич.

Поэтому книга "В окопах Сталинграда" многослойна, как сама земля. И я

попытаюсь исследовать ее, как геологи землю. Слой за слоем. Углубляясь все

глубже и глубже. К заветному, запретному и смертельно опасному.

Верхний слой повествования -- бои под Сталинградом, героизм, ставший

бытом, о чем пресса тогда только и писала. Она старалась, правда, не очень

задерживаться на этой вот разящей достоверности деталей и подробностей: "В

полку сейчас сто человек, не более". Вместо 2-- 3 тысяч активных штыков.

Или вот: готовится атака, приезжает бездна наблюдателей. Начальство

спрашивает, вынимая блокнотик:

-- А какими ресурсами вы располагаете?

-- Я располагаю не ресурсами, а кучкой людей, -- вырывается у комбата

Ширяева. -- В атаку пойдет четырнадцать человек.

Герои позволяют себе не только такое. Инженер-электрик сталинградской

ТЭЦ Георгий Акимович, не военный, правда, "в кепке с пуговкой", режет вдруг:

Куда нам с немцами воевать... Немцы от самого Берлина до Сталинграда на

автомашинах доехали, а мы вот в пиджаках и спецовках в окопах лежим с

трехлинейкой образца девяносто первого года.

... Что вы хотите этим сказать?

-- Что воевать не умеем.

-- А что такое уметь, Георгий Акимович?

-- Уметь? От Берлина до Волги дойти -- вот что значит уметь.

И далее, опять он, всеми уважаемый, "в кепке с пуговкой": "Перед

Наполеоном мы тоже отступали до самой Москвы. Но тогда мы теряли только

территорию, да и то это была узкая полоска. И Наполеон, кроме снегов и

сожженных сел, ничего не приобрел. А сейчас? Украины и Кубани нет -- нет

хлеба. Донбасса нет -- нет угля. Баку отрезали. Днепрострой разрушен, тысячи

заводов в руках немцев... В силах ли мы все это преодолеть? По-вашему, в

силах?"

ГУЛАГ Александра Солженицына. Всего-навсего полтора-два года тому назад. А

тут они не в личном письме...

На поверхности повествования -- бесчеловечность войн. "справедливых" и

"несправедливых".

"Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к

губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было

страшнее всего, что я видел на войне. Страшней разрушенных городов,

распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинутые руки и окурок на губе.

Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас -- смерть".

Начинаются бомбежки. Солдаты торопливо прячутся, "потом вылезают и,

если кого-нибудь убило, закапывают тут же на берегу в воронках от бомб.

Раненых ведут в санчасть. И все это спокойно, с перекурами, шуточками".
Убийство стало бытом. Посмеются, похоронят, перекурят, снова похоронят.

Это -- обыденность каменного века, когда шли с камнями на мамонта,

веселясь в случае удачи, даже если кого-то закапывали...

Непонятные иностранные слова издавна переосмысливались в народном

языке, обретая порой иронический оттенок. Со времен Лескова эта народная

этимология прочно вошла в литературу. Ее зорко подмечает В. Некрасов.

Пленный офицер предлагает солдату огонька: "Битте, камрад!"

Ладно, битый, сами справимся, -- и подносит огонь.

-- Па-а-а щелям! -- кричит один из героев. Лисогор, когда родная

артиллерия начинает обстрел немецких позиций. -- Прицел ноль пять, по своим

опять!

Язык откровенен, как народ. Документы утаят, язык выдаст...

сказал мне со страхом и невольным уважением к силище, заполонившей небо:

"Гансы летят".

А зимой 41-го об окоченелом немце говорили уж не иначе, как иронически:

"Фриц". А украинцы -- "Хриц!" И какое презрение вкладывалось в это "Хриц"!

Виктор Некрасов чуток к фронтовой и лагерной лексике. Это язык, от

которого писатели отставали, случалось, на годы, а словари -- на десятки

лет, все еще помечая самые распространенные, укоренившиеся слова пометками

"жарг", "обл.", "техн." и пр. Но пойдем дальше.

Ординарец лейтенанта Керженцева (прототип автора) Валега --

замечательный паренек, добрый, сердечный, храбрый. "О себе он ничего не

говорит, -- пишет Некрасов. -- Я только знаю, что отца и матери у него

нет... За что-то судился, за что -- он не говорит. Сидел. Досрочно был

освобожден. На войну пошел добровольцем..."

Образ простодушного Валеги -- один из самых обаятельных образов солдата

в советской литературе. И вдруг -- сидел Валега. Кого же на Руси сажают?

С разных сторон, с разных фронтов тянутся к одной и той же трагической

теме писатели Некрасов и Казакевич, друг друга до того и в глаза не

видавшие...

"Лопата -- та же винтовка, -- весело говорит офицер из "Окопов

Сталинградэ", собрав на берету бойцов, -- и если только, упаси бог,

кто-нибудь потеряет лопату, кирку или даже ножницы для резки проволоки, --

сейчас же трибунал". -- Бойцы сосредоточенно слушают и вырезают на рукоятках

свои фамилии. Спать ложатся, подложив лопаты под головы".

Казакевич блистательно написал о том, как человека приговорили к

расстрелу за недоставленный пакет. Не только за пакет, расширяет картину

Некрасов, могут и за лопату. И за кирку.

Естественно, что отсидевший свое Валега вовсе не так уж прост, как

думалось ранее.

Проезжают столб с надписью "Сталинград -- 6 км". Столб накренился,

табличка указывает прямо в небо. "Дорога в рай", -- мрачно говорит Валега.

Оказывается, он тоже не лишен юмора. Я этого не знал".

Самый простой советский человек, проще некуда, зорок, чуток, уязвим.

И тема эта, глазами лейтенанта Керженцева, рассматривается все

пристальнее, все глубже и разностороннее.

Оскорбляет, досаждает, случается, разлагает таких парней не только

постоянное застращивание, но и многое другое, скажем, привычная ложь

донесений. По донесениям, противник теряет втрое больше, советские -- втрое

меньше. "Один раз в расположение нашего полка падает "мессершмитт", --

сообщает Некрасов. -- Кто его подбил -- неизвестно, но в вечерних донесениях

всех трех батальонов значится: "Метким ружейно-пулеметным огнем

подразделений сбит самолет противника". Итак, сбито три самолета...

Атмосфера постоянной лжи и неразберихи порой сгущалась так, что это

сбивало с ног даже таких стойких людей, как комбат-1 Ширяев. Как-то в

землянке, за водочкой, он разоткровенничался, спрашивает у Керженцева: "А

скажи... было у тебя такое во время отступления? Мол, конец уже...

Рассыпалось... Ничего уже нет. Было? У меня один раз было..."

Уж не вызывает удивления, что, случается, отстают в походе и

разбегаются по своим деревням солдаты (когда армия оставляет их деревни);

приходится комбату Ширяеву перед командирами рот даже пистолетом потрясти,

пригрозить: "Если потеряется еще хоть один человек -- расстреляю из этого

вот пистолета".

Но бегут не только солдаты. Пропадает вдруг офицер Калужский. Вместе с

подводой и солдатом. Хотят выжить.

"Народный монолит", как принято было тогда писать, подточен, и давно,

встречным потоком: террором, разорением крестьянства, нескончаемым "пиром во

время чумы" в иных генеральских блиндажах, увешанных коврами, куда адъютанты

доставляют все новых ППЖ (походно-полевых жен).

Бегство Калужского, помощника по тылу, который -- по должности --

обязан снабжать начальство "всем необходимым", -- отражение разброда,

бездушия и своекорыстия в штабных "верхах": ничто так не действует на

человека, как пример высшего начальства.

Но большинство ведь не бежит, сражается до последнего. Их-то берегут?

Какое!

-- Есть, человек десять, -- ответили ему.

-- Ну, тогда возьмешь, -- успокоение говорит поверяющий.

"Еще есть..." Как о гвоздях, о карандашах!

Мы достигаем, наконец, глубин подтекста, порой, заметим, столь

очевидных, что у критиков отнимался язык. Даже догадаться об этом было

смерти подобно, не то что высказать...

Харьков был позором Сталина, я упоминал об этом. Вторичное наступление

под Харьковом, предпринятое вопреки штабным расчетам, по личному и гневному

приказу Сталина, привело к потере 750 тысяч солдат. После харьковской

катастрофы И. Сталин, по рассказу маршала Баграмяна, отошел от

непосредственного руководства операциями, доверив их, наконец,

специалистам...

Харьков -- больное место Сталина, "ахиллесова пята" гения. Кто посмеет

об этом сказать?

Виктор Некрасов. "Надо еще поменять карту у Корсакова, -- пишет он. --

Так и не воспользовались мы той новенькой, хрустящей, с большим разлапистым,

как спрут, пятном Харькова в левом углу...".

Но это лишь присказка...

В землянке друга "чадит лампа, сплющенная из артиллерийской гильзы. На

стенке... вырезанный из газет портрет Сталина и еще кого-то -- молодого,

кудрявого, с открытым симпатичным лицом.

Это кто?..

-- Джек Лондон.

-- Вы любите Джека Лондона?..

-- А его все любят. Его нельзя не любить.

Почти вся страница о том, как хорош Джек Лондон. А о Сталине, между

прочим, ни слова. Чувствуя, что подставляет себя под удар, автор добавляет:

"... Настоящий он какой-то (т. е. Джек Лондон. -- Г.С.). Его даже Ленин

любил. Крупская ему читала...".

Ну, это почти полное алиби.

Однако Виктору Некрасову неймется. Друг, у которого висели портреты

Сталина и Джека Лондона, погиб. И автор вешает у себя портрет Джека Лондона,

взятый из опустелой землянки. "Портрет Лондона я вешаю над столиком ниже

зеркала".

А портрет Сталина как же? А вот так, остался в брошенной землянке. Не

перенес его к себе лейтенант Керженцев. Без надобности портрет.

Таких эпизодов немало, и каждый из них вызывал тихий ужас у всех

генералов увещевательных и карательных служб.

Не было, скажем, в те годы мысли еретичнее, чем мысль, что не гений

Сталина, а горы солдатских трупов да -- напоследок -- второй фронт привели к

победе.

сомневаясь вместе с солдатами, можно ли считать африканские события вторым

фронтом.

Однако отмечает: "Сталин выступал шестого ноября... (со своим

провидческим посулом "Будет и на нашей улице праздник". И -- каков

провидец!) "...Седьмого союзники высаживаются в Алжире и Оране...

Тринадцатого же ноября немцы в последний раз бомбят Сталинград... И

улетают. В воздухе воцаряется непонятная, непривычная, совершенно

удивительная тишина... Выдохся фриц. Это ясно". А. вот уже и вовсе без

обиняков.

"Ширяев говорит, не поднимая глаз: "А все-таки воля у него какая...

Ей-богу!" "У кого? -- не понимаю я". (Ишь ты -- не понимает Некрасов... --

Г.С.)

-- У Сталина, конечно... Ведь второй год лямку тянем. А он за всех

Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится

что, вылезаешь, матюгом покроешь, ну, иногда там пистолетом потрясешь... А у

него карта. А на ней флажки. Иди разберись... И вот смотри -- держит всех

нас..."*

Испуг официальной критики был таков, что поначалу они подходили к

книге, как к заминированному предмету.

"Держит всех нас..." Что автор хочет этим сказать? На что намекает?!

Никто не смел выговорить публично, но все думали об одном и том же,

зашептались в редакциях, в Союзе писателей; объяснено ведь черным по белому:

"пистолетом потрясешь..."

Значит, получается по Некрасову, Сталин держит... трибуналами,

заградотрядами МВД, расстрелами перед строем и на дорогах, пистолетами

комбатов. Словом террором...

Каратели-то знали, сколько миллионов солдат расстреляно и брошено в

лагеря -- и во время войны, и после нее, когда стали возвращаться эшелоны с

несчастными военнопленными! Сколько миллионов сгноили голодом и холодом!

Но трибунальские бумаги хранились за семью печатями. С грифом "СС"

(совершенно секретно).

Что же делать? Отдавать автора под суд, конечно, закрытый, а книгу --

немедля изъять? Или не заметить?

Тут уж как прикажут. На всякий случай начали в печати шельмовать,

исподволь, осторожно. Зловеще замелькало на обсуждениях, в начальственных

кабинетах расхожее словечко судебных следователей и номенклатурных критиков:

"якобы..."

Якобы страхом держит! Якобы расстрелами!

Ан не вышло...

Виктор Некрасов был награжден Сталинской премией за 1947 год -- для

этого разъяренный бульдожистый Всеволод Вишневский всех на ноги поднял;

понимал: уступит Фадееву, вычеркнувшему Некрасова из списка награжденных,

отдаст молодого писателя на растерзание -- самому головы не сносить...

Забыть ли Некрасову те дни? Он сам пишет об этом:

"Вы знаете, -- сказал мне Всеволод Вишневский, редактор журнала

"Знамя", где я был напечатан, закрыв дверь и выключив телефон, -- Вас сам

Сталин вставил. В последнюю ночь. Пришлось срочно переверстывать газеты"11.

Но уж более столь еретический текст не публиковался, так и остался --

лишь в журнале "Знамя", десятом номере за 1946 год. Гора последующих

лауреатских изданий погребла смертельно опасный оригинал раз и навсегда.

Вот каким он стал уже через год, в книге, вышедшей в 1947 году, в

издательстве "Московский рабочий", которым руководил добряк Чагин, некогда

покровитель Сергея Есенина: роковая фраза "держит нас всех" уточнена: "И вот

смотри -- держит же, держит... Весь фронт держит..." И хотя повесть

отдельной книгой вышла через два года после победы, редактор на всякий

случай -- пронеси, Господи! -- добавляет комбату Ширяеву веры и

прозорливости: "И до победы доведет (Сталин то есть. -- Г.С.). Вот увидишь,

что доведет..."

Сличаешь журнальный и книжный тексты, и видишь -- книга испещрена,

перепахана редакторской рукой. -

Виктор Некрасов даже присвистнул, когда я недавно показывал ему тексты.

В те дни он, автор первой книги, и подумать не мог, что его смеют так

"улучшать..."

Сейчас, из дали лет, особенно отчетливо понимаешь, что Виктор Некрасов

прошел буквально по лезвию ножа.

Ни одной опасной темы "не забыл". Ни одной.

...Началась вакханалия официального сталинского шовинизма. Автор

намеренно одного из главных героев вывел под фамилией Фарбер, да описал

подробно, что он, Фарбер, "особо остро чувствует свою неполноценность"...

Правда, Фарбер тут же увел разговор в сторону, мол, завидует Фарбер комбату

Ширяеву, его силе и ловкости.

Но чтоб читатель, вдумчивый читатель, не дал себя увести в сторонку и

ощутил направленность подтекста, Некрасов написал диалог Керженцева с резким

правдивым разведчиком Чумаком. "А теперь расскажите о танках. Как фамилия

того, второго, который подбил?" -- спрашивает Керженцев. "Корф", -- отвечает

Чумак. -- "Рядовой?" -- "Рядовой". -- "Это его первый танк? -- не унимается

Керженцев. -- Награжден?" -- "Нет". -- "Почему?" -- "А хрен его знает,

почему. Материал подавали..."

Оказывается, порой неуютно было на антифашистской войне людям с

нерусскими фамилиями Корф и Фарбер, сообщает бесстрашный Некрасов --

подумать только! -- в 46-м году.

В этом новом глубинном пласте почти все -- аллюзии, недомолвки, как бы

случайные реплики, постижимые только при дальних отсветах разбросанных, как

бы не связанных между собой фактов; понятные, впрочем, в России всем,

жаждущим правды.

В этих сценах уже тогда поднялся во весь рост русский писатель и

русский человек Виктор Некрасов, ярый ненавистник великорусского шовинизма,

разбуженного Сталиным. Тот Некрасов, который позднее всколыхнул всю Россию

своим публичным протестом против киевских помпадуров, вознамерившихся

превратить Бабий Яр в Парк культуры и отдыха.

"В Бухенвальде поставили колокол, -- писал он в "Литературной газете" в

59-м году. -- Набат его предупреждает о том, что подобное не должно

повториться. А в Киеве? Бальные танцы на могилах расстрелянных?.."

К концу "Окопов Сталинграда" читатель проникает в такие глубины

подтекста, которые критики не просто обошли. Обежали, зажмурясь...

Случайно ли кровавая бойня, устроенная начальником штаба Абросимовым,

тупым, жестким истериком, -- эпизод, завершающий повесть? Это -- последний

эмоциональный, психологический удар. Место в сюжете рассчитано с такой

точностью, с которой сапер Керженцев обезвреживал мины: неточное движение --

и тебя нет...

Комбат Ширяев готовит атаку. Противник так близок, что и у немцев, и у

русских ходы сообщения оказались общими. Ширяев и Керженцев решили взорвать

завалы, разделяющие проходы, и ворваться в немецкие окопы, не выскакивая

наверх, под огонь немецких пулеметов, бьющих в упор.

Только приблизились к завалам, бежит Абросимов.

"Он тяжело дышит. Облизывает языком запекшиеся губы.

Я вас спрашиваю -- думаете вы воевать или нет, мать вашу?!..

-- Думаем, -- спокойно отвечает Ширяев. -- Разрешите объяснить.

Абросимов багровеет.

-- Я те объясню...

Хватается за кобуру.

-- Шагом марш в атаку!.. Где ваша атака?

-- Захлебнулась, потому что...

-- Я не спрашиваю, почему... -- и вдруг опять рассвирепев, машет в

воздухе пистолетом. -- Шагом марш в атаку! Пристрелю как трусов! Приказание

не выполнять...

Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.

-- Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу вам, как свою шкуру

спасать... Траншеи какие-то придумали себе...

Пулеметы нас почти сразу укладывают. Бегущий рядом со мной боец падает

как-то сразу, плашмя, широко раскинув перед собой руки...

Немецкие пулеметы ни на секунду не умолкают. Совершенно отчетливо можно

разобрать, как пулеметчик поворачивает пулемет -- веером -- справа налево,

слева направо..."

"Война все спишет!" -- любили говорить на фронте преступники,

посылающие людей на убой.

Вспоминая многочисленные эпизоды: карту Харькова, портреты Сталина и

Джека Лондона, ширяевское "Всех нас держит..." и другие подобные, мы

отчетливо понимаем, что Виктор Некрасов судит в те страшные годы не

подсудное никому -- сталинские методы, сталинских выучеников, которых

олицетворяет образ Абросимова. И -- прозрачно намекает, слишком прозрачно,

чтоб уцелеть, кому обязана Россия гибелью двадцати миллионов человек...

Итак, четыре живых слоя... На поверхности -- военный быт и народный

героизм, а в самом низу -- глубоко запрятанный бунт против

человеконенавистнической идеи "человека-винтика", за здравие которого только

что поднял тост "великий организатор наших побед товарищ Сталин".

Если дозволено сравнивать мужество двух писателей, рванувшихся

навстречу огню, -- Казакевича и Некрасова, -- думается, армейский разведчик

Казакевич отчетливее представлял себе, что его ждет. Виктор Некрасов в те

дни напоминал мне счастливого киевского парубка, который выскочил на лесную

опушку, не ведая вполне, что опушка эта -- минное поле.

Но он, Виктор Некрасов, оказался покрепче. Казакевича -- сломили.

Виктора Некрасова -- нет. До самого последнего часа -- нет. Когда выхватили

из рук перо, изъяли, арестовали все написанное, скрутили руки писателю -- он

вырвался в эмиграцию. Вырвался -- продолжать бой...

* * *

Но тогда останется в тени главнейший вопрос, который не вправе обойти

исследователь литературы сопротивления. Тем более книг, увидевших свет на

закате сталинской эры, когда уже почти все чувствовали себя как бы в колонне

зэков: "шаг влево, шаг вправо -- считается побег. Конвой стреляет без

предупреждения..."

Как вообще могли появиться такие книги? К каким приемам, намеренным или

полуосознанным, прибегали авторы, чтобы обойти -- нет, не главных редакторов

типа Твардовского или Вишневского, которые все понимали и, порой рискуя

головой, помогали таким книгам пробиться к читателю; как удавалось обойти

даже военную цензуру, -- а все книги о войне непременно посылались, кроме

обычной политической цензуры, Главлита, еще и в военную, чтоб автор повести

или стихотворения не выболтал ненароком военной тайны. ..Как удавалось

антисталинским книгам прорваться сквозь оборонительные полосы сталинской

цензуры?..
На это существовали свои нехитрые приемы, которые вдумчивый читатель в

России прекрасно знал.

Они были нехитры, немудрящи, эти приемы, как немудрящи были запреты,

наглядные, как забор из колючей проволоки.

1. "Не обобщать!"
Какие могут быть обобщения, когда у нас не как у людей! -- как бы

заранее предупреждает Виктор Некрасов со своей жестковатой усмешечкой.

"Не везет нашему полку. Каких-нибудь несчастных полтора месяца только

воюем, и вот уже ни людей, ни пушек".

А у других, естественно, все хорошо: "Мимо проезжает длинная колонна

машин с маленькими, подпрыгивающими на ухабах противотанковыми пушечками. У

машин необычайно добротный вид... Это не наши... Выглядывают загорелые

обросшие лица".

...А вскоре, когда героям Некрасова уж совершенно невыносимо жить, и

пейзаж мучительный, тоскливый, степной, и "одуряющая, разжижающая мозги

жара", тут же появляются первые части, идущие на фронт, хорошо одетые, с

автоматами, касками. "Командиры в желтых скрипучих ремнях, с хлопающими по

бокам новенькими планшетками. На нас смотрят чуть-чуть иронически.

Сибиряки".

Сибиряки в зеленых стальных касках, которые от степного солнца

нагреваются так, что действительно мозги плавятся, им, как видим, все на

пользу. Даже жара. Они -- не мы...

2. "Где руководящая роль партии?!"

Фадеева, заставив его переделывать роман "Молодая гвардия". Роман,

оклеветавший многих людей, и прежде всего -- одного из руководителей

"Молодой гвардии" Третьякевича (в романе -- предатель Стахович), стал после

переделок лживым безгранично: партийное подполье Краснодона, уничтоженное

гестапо в первые часы оккупации, под пером Фадеева зажило, заруководило...

Как ощутил опасность Виктор Некрасов, окопный офицер, пишущий в

госпитале свою первую книгу? Видать, не столько рассудком, сколько, по

словам классика, поротой задницей русского человека он заранее почувствовал

ржавую "колючку" цензуры и постарался преодолеть ее с минимальными потерями

для художественной ткани повести.

"Дела дерьмовые, -- коротко говорит один из встречных, -- полк

накрылся.

Мы молчим.

-- Майор убит... Комиссар тоже".

Через двенадцать страниц снова как бы невзначай: "Слыхал, что майора и

комиссара убило?" Через пять страниц опять, уж вовсе ни к селу, ни к городу:

"Говорят, что майора и комиссара убило..."

И все ж не выдерживает норовистый Некрасов чужеродного давления.

Добавляет тут же: "...Комиссара убило. Максимов будто в окружение попал.

Жаль парня, с головой был. Инженер все-таки..."