Литература периода «оттепели»
Причины обращения Бродского к опыту барокко
жүктеу/скачать 3.39 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Мир барокко
- Пустота
- «Время создано смертью»
- «барокко заново открывает язык»
- «куст» , «Исаак» , «Авраам»
- Если мироздание подобно тексту, то конкретная человеческая жизнь у Бродского уподобляется письму, фразе, части речи — элементам языка
| Причины обращения Бродского к опыту барокко (прежде всего в лице английских поэтов-метафизиков) наиболее определенно названы Л.В. Лосевым: «...Мировоззрение Бродского определяется философским экзистенциализмом Кьеркегора и Шестова, Достоевского, разумеется. Сюда же относится и экзистенциализм 1940—1950-х годов, который был в культурном воздухе эпохи, когда воспитывался Бродский. Но в русской поэзии не было средств для воплощения такого рода медитаций. В европейской поэзии они были, так как проблематика экзистенциализма и метафизическая проблематика эпохи барокко имеют весьма много общего: одиночество человека во Вселенной, противостояние человека и Бога, вопрошание самого существования Бога. Поэзия европейского барокко естественно пришла к поэтической форме, адекватной такого рода философствованию, к кончетти, к логизированию в стиховой форме, к гипертрофии развернутой метафоры».
Помимо этих, достаточно конкретных причин, по-видимому, важную роль сыграло типологическое сходство культуры барокко с постмодернистской культурой в целом и процессом распада советской культуры в частности. В барокко, как и постмодернизме, как и в поздней советской культуре, очень значимо восприятие реальности как системы симулякров или хрупкой иллюзии. Симулятивность культуры барокко объясняется глобальным философским кризисом, когда «знание о мире исчезало и появлялось за множественными масками искусственных феноменов». Мир барокко принципиально лишен стабильности. Бродский наиболее радикально развил философскую тему, центральную как для барокко, так и для постмодернизма — ощущение симулятивности, мнимости реального. Эта тема у него выразилась в осознании пустоты как неизбежной среды существования, отсутствия как универсального онтологического принципа, Ничто как предела времени и пространства. Пустота у Бродского становится интегральным символом, прежде всего потому, что она соединяет бытие с небытием. Недаром в стихотворении «Бабочка» (1972) — одном из философских манифестов — Бродский, обращаясь к бабочке-однодневке, находит в ее краткой и обреченной красоте эквивалент бытия («Я думаю, что — ты/ и то и это:/ звезды, лица, предмета/ в тебе черты») и творчества («так делает перо/ скользя по глади/ расчерченной тетради,/ не зная про/ судьбу своей строки...»). Но сходство бабочки с «каждой Божьей тварью», с поэтом и его стихами, объясняется тем, что бабочка есть воплощенная пустота, ничто: Ты лучше, чем Ничто. — Верней: ты ближе и зримее. Внутри же на все сто ты родственна ему. Пустота Бродского — то, что ожидает человека после смерти: «Наверно, после смерти — пустота./ И вероятнее, и хуже Ада Ты всем была. Но, потому что ты/ теперь мертва, Бобо моя, ты стала/ ничем — точнее, сгустком пустоты./ Что тоже, как подумаешь, немало». Ход жизни, ход времени поэтому подчинен пустоте и ведет к пустоте. Время в его поэзии неизменно выступает как разрушительная сила. «Время создано смертью», — писал он в «Конце прекрасной эпохи» (1969). Именно в контексте пустоты и должна быть рассмотрена художественная концепция поэта и искусства в эстетике Бродского. В этой области диалог Бродского с барокко достаточно очевиден: «барокко заново открывает язык» — и Бродский строит свою философию искусства вокруг мифологии языка; для барокко характерен «панзнаковый подход к действительности: объекты социофизической среды были приравнены к единицам планам выражения, которым присваивалась роль искомых величин», иными словами, мир рассматривался как текст, а алфавит как модель универсума — и у Бродского слова, даже буквы обладают явственным онтологическим статусом: так, в поэме «Исаак и Авраам» (1963) графика слов «куст», «Исаак», «Авраам» становится почвой для мощных образных ассоциаций; для Бродского вполне естественны метафоры типа: «От Бога до порога/ бело. Ни запятой, ни слога./ И это значит: ты все прочла» или «Эти горы — наших фраз/ эхо, выросшее в сто,/ двести, триста тысяч раз». Если мироздание подобно тексту, то конкретная человеческая жизнь у Бродского уподобляется письму, фразе, части речи — элементам языка, лишенным завершенности и целостности текста: «вся жизнь как нетвердая честная фраза на пути к запятой»; «Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца,/ петли, клинышки букв и, потому что скользко,/ в запятые и точки»; «От всего человека вам остается часть/ речи. Часть речи вообще. Часть речи»; «Как тридцать третья буква,/ я пячусь всю жизнь вперед». В литературе барокко формируется представление о поэте как о знатоке и мастере языка, способном, в силу равенства мира тексту, через языковые манипуляции соперничать с Богом. С одной стороны, у Бродского немало сугубо барочных метафор, ломающих своим «антиэстетизмом» освященные культурой иерархии, вызывающих кризис в языке и сознании: «Река — как блузка,/ на фонари расстегнутая», «Старый буфет извне/ так же, как изнутри,/ напоминает мне/ Нотр-Дам де Пари», «я, прячущий во рту/ развалины почище Парфенона», «Средиземное море шевелится за огрызками колоннады,/ как соленый язык за выбитыми зубами», «и шастающий, как Христос, по синей/ глади жук-плавунец», «В туче прячась, бродит Бог,/ ноготь месяца грызя», — также создает ощущение языкового взрыва, близкого не столько даже барокко, сколько родственному барокко (как доказывает И.П.Смирнов) футуризму. С другой стороны, внимательные читатели Бродского отмечают в его поэзии присутствие «этоса формы» (О. Седакова), нацеленного на сознательную, волевую гармонизацию мира посредством ритма, рифмы, сложной строфической организации (репертуар строфических форм у Бродского, по наблюдениям Б. Шерра, гораздо богаче, чем у других современных ему русских поэтов). Образ дождя у Бродского, как правило, хранит в себе семантику иглы, нити, связи («На суровую нитку пространство впрок зашивает дождем»). То же самое и снег, но со снегом связаны два дополнительных смысла — свет: «Сухая сгущенная форма света — снег»; и смерть: «вьется снег, как небесных обителей прах». С другой стороны, мотив снега придает отчетливо трагическую окраску работе поэта, на живую нитку рифм, ритмов, метафор сшивающего пустоты мироздания. Сшивать поэт может лишь собой, нитка действительно — живая. Ярче всего этот поворот темы связи раскрывается в «Осеннем крике ястреба» (1975). Ястреб, взмывающий вверх на восходящих потоках воздуха, в пустоту и в свободу, уходит так высоко, что «воздух выталкивает его назад» — «и тогда он кричит». Именно этот крик свободы и отчаяния и становится метафорой поэзии: Пронзительный резкий крик страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло пересекает небо. И мир на миг как бы вздрагивает от пореза. жүктеу/скачать 3.39 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|