Литература XX века олимп • act • москва • 1997 ббк 81. 2Ря72 в 84 (0753)


Константин Георгиевич Паустовский 1892-1968



бет26/118
Дата22.02.2016
өлшемі4.15 Mb.
#384
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   118

Константин Георгиевич Паустовский 1892-1968

Романтики - Роман (1916-1923)


Максимова со Сташевским, Алексеем и Винклером в этот порт загнал жестокий осенний шторм. Молодые люди жили в дрянной гостини­це, набитой моряками и проститутками, проводили время в дешевых тавернах. Сташевский громил русскую литературу, спорил с Алексеем о судьбах России. Вспоминали недавно умершего Оскара. Старик пре­подавал им в гимназии немецкий, но досуги посвящал музыке и часто говорил: «Скитайтесь, будьте бродягами, пишите стихи, любите жен-шин...»

Однажды в греческой кофейне Максимов, уже основательно отве­дав сантуринского и маслянистой «мастики», вдруг сказал светловоло­сой красавице за соседним столиком, что она прекрасна, и поставил рядом свой стакан: «Давайте меняться!» «Вы не узнали меня?» — спросила она. Это была Хатидже. Максимов познакомился с ней не­сколько лет назад на каникулах. Она училась в шестом классе гимна­зии. Он врал ей о пароходах, моряках и Александрии — обо всем, о чем пишет теперь. Хатидже родилась в Бахчисарае, но была русской. Татарским именем звали ее в детстве окружающие. После гимназии жила в Париже, училась в Сорбонне. Здесь она в гостях у родствен­ников и надеется, что теперь они будут часто видеться.



228

После нескольких встреч Максимов и Хатидже провели вечер в компании его друзей. Была музыка, стихи, «гимн четырех», «их» гимн: «Нам жизнь от таверны до моря, От моря до новых портов»... Сташевский сказал, что теперь это «гимн пяти». По пути домой де­вушка призналась, что любит Максимова. С этого момента его не по­кидало ощущение силы. Любовь наполнила смыслом все внутри и вокруг.

Совсем другие настроения владели Винклером. Ничтожным вдруг показалось ему все, чем жили они, презирающие обыденность. Он даже замазал черной краской свои ждавшие завершения картины.

Вернувшись домой, Максимов написал Хатидже о своей ненасыт­ной жажде жизни, о том, что находит теперь во всем вкус и запах. Через неделю пришел ответ: «То же теперь и со мной».

Переписка продолжалась и когда он уехал в Москву. Думал, что тоска по Хатидже станет острее и поможет писать: он мало страдал, чтобы стать писателем. В Москве книга (он назвал ее «Жизнь») под­вигалась к концу, он обживался уже в чужом для южанина городе. Газетный театральный критик Семенов познакомил его с домашни­ми, с сестрой Наташей — молодой актрисой, которой безумно по­нравились рассказы Максимова о его скитаниях, о южных городах, о море. Девушка была красива, неожиданна в поступках и своевольна. Во время прогулки на пароходе по Москве-реке она попросила томик Уайльда, что Максимов взял с собой, пролистнула и выбросила за борт. Через минуту попросила прощения. Он ответил, что не стоит извинений, хотя в книге лежало не прочитанное еще письмо Хатид­же.

Вскоре они поехали вместе в Архангельск. В письме к Хатидже он писал: «Я в холодном Архангельске с чудесной девушкой... Я люблю вас и ее...»

В разгар лета Максимов собрался в Севастополь, куда переехала, убегая от тоски, Хатидже. Прощаясь с Наташей, он сказал, что есть она и есть Хатидже, без которой ему одиноко, а от Наташи кружится голова, но жить вместе они не должны: она возьмет все его душевные силы. Вместо ответа Наташа притянула его к себе.

В Симферополе Максимова встречал Винклер. Он отвез его в Бах­чисарай, где ждала Хатидже. Максимов рассказал ей о Москве, о На­таше. Она пообещала не вспоминать обо всем, что узнала.

В Севастополе случилось страшное. Покончил с собой Винклер. В последнее время он много пил, скандалил из-за проститутки Насти, как две капли похожей на Хатидже.

229

Московский знакомый, Серединский, пригласил Максимова и Хатидже на дачу. Оттуда всей компанией предполагалось двинуться на Четыр-Даг. Но пришла телеграмма: Наташа ждет в Ялте. Максимов собрался встретить ее и пообещал через день присоединиться уже на Четыр-Даге. Поздней ночью они с Наташей были на месте. Хатидже пожала ей руку, а когда все улеглись на полу, укрыла ее своей шалью. Утром они долго беседовали наедине. Максимов был в смятении: ос­таваться или уехать с Наташей. Но она из тех, чью любовь убивает быт, размеренность. Все это неразрешимо. Будь что будет. Помогла Хатидже: у тебя будет много падений и подъемов, но я останусь с тобой, у нас одна цель — творчество.

Однако и жизнь, и любовь, и творчество — все скомкала начав­шаяся той же осенью первая мировая война. Максимов оказался на фронте в санитарном отряде. Начались новые скитания. Среди грязи, крови, нечистот и нарастающего ожесточения. Рождалось ощущение гибели европейской культуры. Максимов писал Хатидже и Наташе, ждал от них писем. Удалось встретиться с Алексеем. Тот сообщил, что Сташевский на фронте и получил Георгия. От Семенова пришло известие, что Наташа уехала на фронт, надеясь найти Максимова. Случай помог им свидеться. Она просила его сберечь себя: писатель должен дать радость сотням людей.

Однако судьба вновь разметала их. Снова вокруг только смерть, страдания, загаженные окопы и озлобление. Рождались новые мысли о том, что нет ничего более высокого, чем любовь, сродство людей.

Попав в лазарет по ранению, Максимов пробовал писать, но бро­сил: кому это нужно? Что-то умерло в нем. Пришла телеграмма от Семенова: Наташа скончалась — сыпной тиф. Едва оправившись, Максимов поехал в Москву. Семенова дома не было, но на столе лежал конверт на имя Максимова. Теперь уже мертвая, Наташа пи­сала ему о своей любви.

Спустя неделю Хатидже приехала под Тулу, в лазарет, где лежал Максимов. Но его уже там не было. Не долечившись, он бросился под Минск, в местечко, где в грязном доме умерла Наташа. Оттуда он собирался бежать на юг к Хатидже, чтобы она научила его ничего не помнить. Она же в это время шла к московскому поезду и думала: «Максимов не умрет, он не смеет умирать — жизнь только начинает­ся».



И. Г. Животовский

230

Дым отечества - Роман (1944)


Получив от известного пушкиниста Швейцера приглашение приехать в Михайловское, ленинградский художник-реставратор Николай Генрихович Вермель отложил в Новгороде спешную работу над фресками Троицкой церкви и вместе со своим напарником и учеником Пахомовым отправился к Швейцеру, рывшемуся в фондах Михайловского музея в надежде найти неизвестные пушкинские стихи или докумен­ты.

В поездку пригласили и дочь квартирной хозяйки, актрису одес­ского театра, красавицу, приехавшую навестить дочь и стареющую мать.

Заснеженные аллеи, старый дом, интересное общество в Михай­ловском — все понравилось Татьяне Андреевне. Приятно было и об­наружить почитательниц своего таланта — одесских студенток. Был и совсем неожиданный сюрприз. Как-то войдя в одну из комнат, Та­тьяна Андреевна тихо ахнула и опустилась в кресло напротив портре­та молодой красавицы. Все увидели, что их спутница совершенно схожа с ней. «Каролина Сабанская — моя прабабка», — пояснила она. Прадед актрисы, некто Чирков, в год пребывания в Одессе Пуш­кина служил там в драгунском полку. Каролина блистала в обществе, и в нее был влюблен наш поэт, но она вышла за драгуна, и они рас­стались. Между прочим, сестра этой отчаянной авантюристки, графи­ня Ганская, во втором браке была женою Бальзака. Татьяна Анд­реевна припомнила, что у ее киевского дядюшки сохранялся портрет Пушкина.

Швейцер был поражен. Он знал, что, расставаясь с Сабанской, поэт подарил ей свой портрет, на котором был изображен держащим лист с каким-то стихотворением, посвященным обворожительной по­лячке. Пушкинист решил ехать в Киев.

В украинской столице ему удалось отыскать дядюшку Татьяны Андреевны, но, увы, тот в один из кризисных моментов сбыл портрет одесскому антиквару Зильберу. В Одессе Швейцер выяснил, что анти­квар подарил портрет племяннику, работавшему в ялтинском санато­рии для чахоточных больных: портрет не имел художественной цен­ности.

Прежде чем покинуть Одессу, Швейцер навестил Татьяну Андре­евну. Она попросила взять его с собой в Ялту. Там, в туберкулезном санатории, умирал двадцатидвухлетний испанец Рамон Перейро. Он прибыл в Россию вместе с другими республиканцами, но не вынес



231

климата и тяжело заболел. Они подружились и часто виделись. Как-то на загородной прогулке Рамон вдруг встал на колени перед ней и ска­зал, что любит ее. Ей это показалось напыщенным и вообще неумест­ным (она была на десять лет старше него, и Маше шел уже восьмой год), она рассмеялась, а он вдруг вскочил и убежал. Татьяна Андреев­на все время корила себя за этот смех, ведь для его соотечественни­ков театральность — вторая натура.

В санатории ей сказали, что надежды нет, и позволили остаться. В палате она опустилась перед кроватью на колени. Рамон узнал ее, и слезы скатились по его худому, почерневшему лицу.

Швейцер тем временем отыскал в санатории портрет и вызвал Вермеля. Реставрировать можно было только на месте. Приехал, од­нако, Пахомов, упросивший учителя послать именно его. Старику было очевидно, что у его Миши на юге есть и особый, помимо про­фессионального, интерес. Кое-что он заметил еще в Новгороде.

С помощью Пахомова удалось прочитать стихи, что держал в руках Пушкин. Это была строфа стихотворения: «Редеет облаков ле­тучая гряда...» Сенсации эта находка не содержала, но для Швейцера было важно прикоснуться к жизни поэта. Пахомов был рад вновь увидеться с Татьяной Андреевной. Он ни разу не сказал ей о любви, и она тоже молчала, но весной 1941 г. перебралась в Кронштадт — поближе к Новгороду и Ленинграду.

Война застала ее на острове Эзель, в составе выездной бригады те­атра Балтфлота. С началом боев актриса стала санитаркой и была эва­куирована перед самым падением героического острова. Далее путь лежал на Тихвин. Но самолет вынужден был совершить посадку неда­леко от Михайловского, в расположении партизанского отряда.

Пока чинили перебитый бензопровод, Татьяна Андреевна с прово­жатым отправилась в Михайловское. Она еще не знала, что Швейцер остался здесь, чтобы охранять зарытые им музейные ценности и спрятанный отдельно от них портрет Сабанской. Татьяна Андреевна нашла его случайно, не совсем здоровым душевно. На рассвете само­лет унес их на Большую землю.

В Ленинграде они отыскали Вермеля и Машу: Николай Генрихович с началом войны ринулся в Новгород. Ему удалось упаковать и переправить музейные ценности в Кострому, но самому пришлось ос­таться с Машей и Варварой Гавриловной — матерью Татьяны Андре­евны — в Новгороде. Втроем они пешком попытались выйти из оккупированного города, но пожилая женщина погибла.

От Пахомова не было вестей с момента его ухода в армию. Он от­правился на юг, работал во фронтовой газете, был ранен во время от-

232
ражения немецкого десанта. Все время тосковал по Татьяне Андреев­не. Госпиталь его постоянно переезжал — линия фронта катилась к Волге.

В Ленинграде становилось все труднее. Татьяна Андреевна настоя­ла, чтобы Вермель, Швейцер и Маша уехали в Сибирь. Сама она должна была остаться в театре. Она оказалась совсем одна, часто но­чевала в костюмерной, где было теплее, чем дома, наедине с портре­том Сабанской, рождавшим мысли, что после смерти от нее самой не останется ни глаз, ни бровей, ни улыбки. Как хорошо, что в старину писали портреты.

Но вот однажды, прижавшись лбом к окну, она увидела на пус­тынной улице человека в шинели, с рукой на перевязи. Это был Миша Пахомов. После прорыва блокады в Ленинград вернулись и уе­хавшие в эвакуацию. Жизнь налаживалась. Вермель с Пахомовым рвались восстанавливать разрушенные памятники Петергофа, Новго­рода, Пушкина, Павловска, чтобы уже через несколько лет людям и в голову не могло прийти, что по этой земле прошли фашистские пол­чища.

И. Г. Животовский



Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   118




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет