Литературный альманах Выпуск 3 Бишкек 2006

Кокандский поход

В 1873 году в Кокандском ханстве развернулось грандиозное восста­ние южнокиргизских и кипчакских племен против режима Худояр-хана. Некогда обширное и достаточно могущественное (по среднеазиатским меркам), а теперь урезанное наполовину в результате военного поражения, попавшее в прямую зависимость от Российской империи, ханство переживало агонию. Последние годы правления Худояр-хана, этого «наиболее талантливого и наиболее жестокого» (по отзывам современников) правителя, были отмечены усилением налогового пресса до крайних пределов. Помимо старых, привычных налогов хан ввел неисчислимое количество новых буквально за все. Подданные не могли ступить и шагу, чтобы тут же не попасть в лапы алчных сборщиков. К налогам прибави­лись бесконечные трудовые повинности, к исполнению которых население принуждалось с крайней жесткостью.

И народ восстал. Поднялись свободолюбивые кочевники, во главе их встал простой киргиз Мулла-Исхак из племени бостон. Он принял имя Пулат-хана, внука Алима, то есть принца из царствующей династии Минг – этакий вариант среднеазиатского Пугачева. Это восстание угнетенных, принявшее было яркую социальную окраску, вскоре слилось с движением кокандских феодалов во главе с Абдуррахманом Афтобачи. Афтобачи, бывший главнокомандующий ханских войск в русско-кокандской войне, объявил газават против «неверных». Таким образом, восстание стало антиханским и антирусским. Наиболее непримиримые руководители восстания, собравшись в кишлаке Бута-кара близ Андижана, подняли по древнему обычаю на белом войлоке самозваного Пулат-хана и провозгласили его правителем Коканда. Худояр-хан, а затем и его преемник Наср-эд-дин отдались под защиту русских властей.

Русские войска начали военные действия. Общее руководство осуществлял генерал-губернатор Кауфман, действующей армией фактически руководил генерал Скобелев.

В 1875 году Шабдан, несший службу со своими сорока джигитами на русско-кокандской границе при казачьей сотне барона Штакелъберга, по вызову генерал-губернатора Кауфмана отправился в Фергану. Разумеется, Кауфману был нужен не малочисленный Шабданов отряд, а само имя Шабдана, знатнейшего киргизского манапа, вставшего на сторону русских. Пусть многие каракиргизы, участники газавата, задумаются!

Тронулись в путь безотлагательно. Подъезжая к Сузаку, услышали досадную новость: перед Андижаном в селении Аим-кишлак стоит Пулат-хан с большим войском. Не пробиться?

Шабдан думал недолго, подозвал одного из своих джигитов:

– Мамыркан! Возьми запасную лошадь и скачи к генерал-губернатору под Андижан. Расскажи о нашем положении. Жду тебя через три дня.

Прошел день. Второй. Третий. Четвертый. Пятый. В кишлак, где они остановились, доходили противоречивые слухи: кто говорил, что русские разбиты под Андижаном, а кто – наоборот. Передавали также леденящие кровь подробности о ежедневных казнях, проводимых по приказу самого Пулат-хана. Будто бы внук Алим-хана каждое утро садится на трон, вершит суд и расправу, а двенадцать палачей-киргизов в особых красных одеждах и большим набором ножей всех размеров тут же приводят при­говоры в исполнение. Ожидание становилось тягостным. Сначала Шабдан потерял терпение. Потом закралось подозрение: добрался ли вообще его посланец до войска Кауфмана? И Шабдан решился. Он сказал хозяину мазанки, где ночевал:

– Уважаемый Мамед-улы. Дай мне твою старую одежду и твою ло­шадь. Возвращу завтра в полдень. За пользование плачу три сереб­ряных таньга.

Мамед-улы, пожилой оседлый киргиз, пожевал губами:

– Какая нужда знатному батыру превращаться в чайри-
кера?

– Э! – отвечал весело Шабдан. – Разве ты не знаешь историю Мурад-бека, хана кокандского посла Шералы? Он правил семь дави, потом семь лет скрывался, а следующие семь лет торговал красным товаром на кокандском базаре. Что не зазорно хану, то не зазорно и мне.

Переодевшись, Шабдан стал неузнаваем – вот что значит одежда! Он сказал разинувшему рот Баяке:

– Ждите меня завтра в полдень. Если не вернусь, поворачивайте коней навстречу Штакелъбергу, – и уехал.

Он проезжал разграбленные селения, где почти не видно было людей, – последствия беспощадной войны. И прохожие не встречались. Ближе к Андижану стали попадаться отдельные всадники и группы всадников – южные киргизы и кипчаки, судя по одежде. Все вооружены. На одинокого бедняка на старой кляче никто не обращал вни­мания.

В селении Аим-кишлак пеших и конных оказалось видимо-невидимо. Здесь временно стояло войско Пулат-хана, готовящегося нанести удар по русским, осаждавшим Андижан, – это Шабдан узнал из разговоров без особого труда. «Тысяч десять–пятнадцать, – мысленно прикинул он. – И все они обречены». Прослужив столько среди русских, Шабдан отлично понимал: с таким скопищем плохо вооруженных, плохо обученных, не знавших дисциплины вчерашних табунщиков Пулат-хану никогда же победить.

Смеркалось. Шабдан проехал селение из конца в конец в поисках ночлега. Все дома оказались заняты. Всюду во дворах воины, вьется дымок из-под казанов, пахнет бараниной. Но нигде не видно хозяев – местных сартов, извечных земледельцев. Лишь в одной усадьбе он подсмотрел, как пятеро джигитов перетаскивали через дувал стожок сена для своих коней. Из дверей выскочил хозяин, чем-то похожий на пишпекского «хранителя ворот», и принялся надтреснутым голосом кричать. Следом выскочила женщина в парандже и втащила за руку старика
обратно.

В сумерках Шабдан решился проехать через площадь, где стоял дом богатого купца – по слухам, временная резиденция Пулат-хана. Перед домом он увидел виселицу, а на ней неподвижные фигуры со склонен­ными набок головами; в одной из них, крайней справа, он узнал своего посланца Мамыркана... Невдалеке сидели стражники и угощались лепеш­ками, запивая кумысом из бурдючка. Шабдан проехал, не останавливаясь.

Была вторая половина сентября – бабье лето. Однако ночью чувствовалась прохлада с гор. Шабдан переночевал на заброшенном поле, завернувшись с головой в старый халат. Он узнал все, что нужно, и мог бы уехать, но какая-то сила толкала остаться: очень уж хотелось посмотреть на этого самозванца Пулат-хана.

Чуть свет, голодный и продрогший Шабдан вернулся в селение, с великим трудом раздобыл чашку горячего бульона с куском лепешки за полтаньга – цена неслыханная – и стал ждать. И все-таки чуть не прозевал. Когда он пробился на площадь, Пулат-хан уже уходил. Двое джигитов почтительно поддерживали его под локти. На вид мужчина еще совсем молодой, не старше Шабдана, невысокого роста, щуплый, с тонкой шеей и нервным лицом, на котором выделялись реденькая бородка и черные глаза – такие черные, будто сажа от казана. Они и блестели как сажа, по которой проведешь мокрым пучком травы.

Высоко над морем голов вознесся помост. Там действительно суе­тилось несколько фигур в ярко-красном – палачи. Шабдана передернуло. На краю помоста в роскошном халате с саблей на боку стоял рослый мужчина и громко читал по свитку.

– Абдумумын, кураминец, – шептались в толпе. – «Карающая рука» Пулат-хана.

Выводили осужденных. Из оглашённого списка явствовало, что казнили ростовщика, обманувшего повстанцев; трех бедно одетых людей – шпионов урусов, а также бека, сторонника Наср-эд-дин-хана, и с ним шестерых его джигитов.

Заработали палачи. Шабдан не стал дожидаться окончания зрелища. Выбравшись из толпы, он сел на свою клячу и поехал узкими переулками. Скорей выбраться отсюда. Было бы сейчас под рукой сотни три-четыре его джигитов, да столько же казаков – и от этого воинства ничего бы не осталось, они рассеялись бы как осенние листья под бурным поры­вом ветра.

Дробный конский топот послышался сзади. Шабдан ехал не оборачиваясь. Топот приближался. Шабдан благоразумно съехал на самую обочину, как и подобает ничтожному чайрикеру. Догонявший всадник, поравнявшись, начал теснить своим конем Шабданову клячу, потом протянул руку, схватил ее под уздцы и резко осадил коня, заставив остановиться и Шабдана.

Это был рослый воин с круглым злым лицом, за плечами его торчало дуло ружья.

– Что хочет бек от мирного путника? – кротко произнес Шабдан (в это мгновенье он пожалел, что нет с ним револьвера, давнего подарка друга-тамыра Загряжского).

– Мирный путник, говоришь? – всадник прищурил и без того узкие глаза. – Эй, собака! Я еще со вчерашнего вечера за тобой наблюдал, как ты шнырял по кишлаку, высматривал, вынюхивал. Ты – шпион!

– Какой я шпион?! Побойся Аллаха!.. Отпусти меня: ты – киргиз, я – киргиз...

– Говори, кто тебя послал? Kayфман? Наср-эд-дин? Или оба вместе?

– Вот я пожалуюсь самому Пулат-хану...

Воин зловеще расхохотался.

– Мы каждый день вылавливаем шпионов – много развелось вас, проклятых. И ни один еще не осквернил слух нашего хана! С тебя достаточно Абдумумына и его палачей. Там все расскажешь! А ну, поворачивай!

Вдвое массивнее Шабдана, он склонился к нему и схватил за плечи:

– Дай-ка я тебя сейчас свяжу покрепче.

И в этот миг Шабдан ударил. Ножом, спрятанным в рукаве старого халата, – прямо в грудь. Удар был так силен, что отбросил тело врага обратно в седло. Лицо воина стало изумленным на мгновенье, потом он повалился на гриву своего коня и затих. Как видно, умер сразу.

Далеко впереди маячили всадники; далеко позади трусил кто-то на ишаке. Шабдан осторожно свел коней с дороги и стал удаляться в поле. Поднявшееся солнце грело вовсю, поле было пустынно – конец сентября. В дальнем сухом арыке он уложил труп и еще долго гнал перед собой чужого коня подальше от этого места. Потом выехал снова на дорогу.

Он успел вовремя: Баяке и джигиты в страшной тревоге за своего друга-господина собирались уже, вопреки приказу, отправиться по его следам.

– Будем ждать казаков, – сказал Шабдан. – Пробиться нет никакой возможности.

К вечеру подошла сотня барона Штакельберга.

Читая автобиографию знаменитого манапа, порой сталкиваешься с чисто фольклорным материалом в этаком былинном духе. Например, Шабдан пишет: «Около городков Баткара и Спискена Пулат-хан опять загородил нам дорогу, но был отбит. Мне удалось при этом с двумя джигитами вогнать в городские ворота до тысячи неприятеля. На другой день я с десятью джигитами обратил в бегство пятьсот человек, чему свидетелями были Штакельберг и [казачий офицер] Дубровин».

И далее, когда отряд соединился с войском Скобелева: «Вечером, заметив около двухсот человек неприятеля по ту сторону Сыра, Скобелев, Штакельберг, я и еще трое казаков переправились через реку и обратили неприятеля в бегство».

Прямо подвиги Ильи Муромца или Манаса! Автобиографию Шабдан писал на склоне лет; человеческая память коварна тем, что сплошь и рядом выдает нам из прошлого желаемое вместо действительного. Кто из стариков не склонен преувеличивать успехи молодости? Может, дедушка Шабдан балагурил у камелька в окружении внуков?..

Но тут есть одно «но». В русской армии среди многих наград была одна особенная – Георгиевский крест. Его давали очень скупо: ни связи, ни высокое происхождение, ни политические мотивы – ничего не помогало. Только личная храбрость, проявленная в бою! Не было в армии такого офицера или генерала, который не мечтал бы о солдатском «Георгии», а получив его, не гордился бы им больше, чем всеми остальными наградами, вместе взятыми.

А Шабдан Джантаев и восемь его джигитов (в том числе и Баяке) именно за «дело» под Баткаром и Спискеном получили каждый по «Георгию». Может, не так уж и присочинял дедушка Шабдан? Есть, над чем задуматься...