Мария семёнова: валькирия (тот, кого я всегда жду)

Мы ждали до сумерек, не зажигая костра. Небо по-прежнему время от времени прояснялось, в разрывах туч ярко горела поднявшаяся луна... но что-то двигалось с моря и упадёт нам на головы не позже утра. Нутром, кожей, звериным чутьём я ощущала опасность, тем самым чутьём, что пасёт волка, бегущего через болото по синему весеннему льду... Плотица тоже поглядывал в сторону моря и наконец велел переставить корабль носом к ветру и завести на берег растяжки. Потом приказал вытащить полог. Никто не знал, долго ли придётся сидеть, а дружина, у которой не гнутся руки и ноги, - скверные воины.

Я куталась в плащ и думала то о деревне, то об ушедшем вожде, и не могла решить, что страшней. Гейсы всегда приканчивают тех, на кого возложены, и любое "когда-нибудь" обязательно наступает. А чего доброго, уже наступило.

Случись что с вождём, новогородцев мы вырежем до человека. Там, на кургане, когда будут засыпаны угли. Руки сводило на рукояти меча: может, там уже зарубили дядьку и братьев, не возмогших отбиться дроворубными топорами, и с хохотом ловили по полю женщин... так баяла мне сквозь плач корелинка Огой...

Смыкались тусклые сумерки, подступала новая ночь. Ночь перед Самхейном. Я поняла наконец, что высчитывал на пальцах Плотица и почему он не хотел отпускать воеводу. Ночь перед Самхейном, когда лучше не задерживаться в пути и не оглядываться на шум шагов за спиной... Я видела: никого не боявшимся кметям было не по себе.

- Да где ж они там! - не вынеся, смерил палубу Деревянной ногой измучившийся Плотица. Вот тогда я вылезла из-под полога и отряхнула с меховых штанов снег. Я сказала:

- Позволь, я схожу гляну, что с ними стряслось. Воины заворчали, а кормщик сжёг меня взглядом:

- Вот что, девка...

Я сказала сквозь зубы:

- Я в другом месте девка, а здесь я кметь. И пусть тот лает на меня, от кого я на лыжах не убегу. Ядовитый Блуд засмеялся:

- Всё верно, Плотица, даже тебе её не догнать.

Дружный хохот на миг разогнал обступившие тени... Плотица оглядывался, не зная, гневаться или шутить, а я твердила своё:

- Меня Лешие знают, и Болотники, и Водяной. Я тут ёлку от ёлки ощупью ведаю. Схожу и приду, не впервой небось... Да ничего со мной не случится!

- Одна, что ли? - насторожился Блуд. - Одну не пущу!

- Нет, брат, - покачала я головой. - Ты здесь не родился. Пойдёшь, оба пропадём.

- Говорят, в Самхейн парни девками рядятся, - подал голос кто-то из воинов. Я сказала:

- А пробовал ты, Плотица, просунуть руку в кувшин? Твоя застрянет, моей просторно покажется.

- Выдерет мне бороду воевода... - простонал кормщик. Как был бы он рад, если бы тот вдруг вернулся да и ухватил его за честную бороду. Он попросил почти:

- Подождём.

- Чего ждать, - сказала я с досадой, но села послушно. Тридцати храбрецам непросто смириться, что девка никчёмная выполнит дело им не по могуте. Ночь, когда нечисть рыщет на воле, чужая чёрная ночь в стонущем от ветра лесу. Но в этой ночи за меня встанут Лешие, ещё не слёгшие в спячку, растопырят сухие сучья деревья, Болотник даст пробежать, а погонится кто, продышит лунки во льду, схватившем трясину... Я здесь своя.

Я достала кошель и вытряхнула кольчугу, завещанную Славомиром. Надёжная была кольчуга, хороший заслон и от нечисти, и от шальной стрелы. Я надела её под тёплую куртку и затянула ремень. Привязала за спину меч, надела тетиву на дедушкин лук, пристегнула чехол с топориком. Вынула лыжи.

- Перун храни тебя, дитятко, - сказал наконец Плотица. Обнял меня. И поцеловал в лоб:

- Поспешай!

Я шла на лыжах ночным заснеженным лесом, и луна то пряталась в тучах, то обливала деревья зеленоватым мертвенным светом. Всё это уже было со мной. Много раз я так возвращалась зимой после охоты. Я держала руку у пояса, на рукояти длинного боевого ножа. Никто не застанет меня врасплох.

Я бежала по следу и не боялась его потерять, несмотря на начавшуюся позёмку: лыжи Гренделя продавили снег до травы, до зелёного густого брусничника. К тому же воевода и кметь не удалялись от берега, чтобы не заблудиться...

Довольно скоро я нашла место, где они попали в засаду.

Я выбралась на поляну, и позёмка обняла мои колени, сухо шурша... Я увидела человека, наполовину вросшего в кровавый сугроб, и сердце остановилось. Мне кинуться бы - но взяла своё вкоренившаяся воинская привычка. Сперва я уверилась, что нету новой засады, и лишь тогда подошла.

Это был Грендель, совсем мёртвый и неподвижный. Опрокинутый навзничь, он держал меч в левой руке, потому что правой не было по плечо, он сражался им ещё какое-то время, и на лице застыла не мука, не ярость битвы, а счастье. Он наконец ушёл с побратимом. Он положил жизнь за единственного человека, которого любил...

Ужас вздёрнул меня с колен, метнул по сугробам - искать зарубленного воеводу. Но не было воеводы. Лишь жуткие пятна крови по всей поляне до берега. Волосы приподняли шапку, я в два прыжка подлетела к краю камышей, ожидая увидеть его сапоги торчащими из дымной чёрной воды... Нет. Тоненький припорошённый ледок у прогалины в прибрежных ракитах был цел, только посередине протоки темнел узкий, длинный пролом, словно бы туда метнули с размаху что-то тяжёлое...

Я опять нагнулась к следам, луна мне помогала. Вот здесь стоял воевода, расшвыривая врагов. Его обложили, как вепря, которого злобная свора рвёт со всех сторон, пока хозяин подбегает с копьём. Сколько их было? Не меньше десятка, и они отлетали визжащими псами, ломая с треском кусты. Вот здесь он свалился, и золотая полоска вдоль лезвия вспыхнула в сумерках прощальным огнём, проламывая лёд посередине протоки... Я окинула взглядом деревья: осины да ёлки, берёз не было... Вот глубокие борозды и опять кровь, где его тащили по снегу... Что же дальше? Связали верёвками, заперли в холодной клети? Или утешили раны, за стол с собой посадили, как он их в Нета-дуне сажал?

Колени дрожмя дрожали, так властно звал меня ясно видимый след. Я превозмогла себя и возвратилась к мёртвому Гренделю. Если бы он протрубил в рог, может, мы ещё услышали бы. Но когда приспело время трубить, побратим уже шёл к нему в серебристых струях позёмки, и Грендель не вспомнил о роге и не разобрал, что кричал ему воевода... рванул зубами кожу щита и со смехом кинулся на врагов, и пена шла изо рта, замерзая на бороде... больше не будет обидно задирать меня и надсаживать ворот рубахи, почёсывая волосатую грудь...

Если бы воевода сразу послал меня на вороп, я бы ныне вернулась уже на корабль и рассказывала, что делалось в деревне и где ждёт засада на берегу...

Луна померкла за тучами, а когда забрезжила снова, звериный охотничий нюх остерёг меня, предупреждая, и я оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как возле края поляны, между кустов, из позёмки и лунного света бесшумно выткался волк. Глаза у него горели, как две свечи. Могучий, стремительный зверь в серо-серебряной шубе смотрел на меня, принюхиваясь и держа на весу переднюю лапу. Переднюю правую.

Ночь перед Самхейном, когда нет невозможного... Язык высох в гортани, имя так и не выговорилось. Я поникла на оба колена, протягивая руки. Молчан. Молчанушка... Сейчас вздыбит шерсть на загривке и попятится, огрызаясь, не признавая меня...

Мне показалось, он очень медленно взмыл над сугробами и поплыл ко мне над струящимся снегом, над змеями летучей позёмки... ударил лапами в грудь, опрокинул, вмял в снег и со щенячьим визгом принялся умывать языком. Я что было сил обняла его, я вжималась лицом в родную тёплую шерсть, слезы лились ручьём.

- Мне-то оставь хоть поцелуй, - прозвучал рядом голос, знакомо привыкший к весскому говору. Ярун стоял надо мной, уперев руки в колени. При нём был меч в ножнах и лук, а из-под полы глядела кольчуга. Так снаряжаются не на охоту.

- Ты откуда здесь?.. - спросил побратим, когда кончили ломать рёбра друг другу.

Не было времени для долгих бесед, но я всё-таки помянула о гибели Славомира и о рождении сыновей:

- Вождь жалел, что прогнал тебя... и она тоже жалела.

Я не называла имён, чтобы не подслушал кто-нибудь, незримо подкравшийся по сугробам. Молчан стоял рядом, прижавшись боком к бедру. Я не знаю, чего больше принесла Яруну моя короткая повесть, радости или горя.

- Дядька твой загодя лесом ушёл, к кузнецу, - сказал он, когда я поведала о Гренделе и о двухдневной погоне. - Мои упредили.

Он, оказывается, вправду взялся учить молодых ребят ратному делу. И выучил на славу. Быстроногие парни вмиг принесли весть о чужом корабле, и Ярун тотчас разослал их по жилым дворам: бабам прятаться в крепи лесной, охотникам с луками и топорами - к нему. Поутру соберутся, где оговорено, пойдут теребить пришлецов. Сам Ярун побежал взглянуть на нашу деревню, где, как донесли, причалил корабль, а потом, увидев лыжню, решил посмотреть, куда это незваные гости ходили. Вот так мы и встретились.

А Молчан с осени жил у него, сам пришёл, вспомнив былую дружбу. Жил и Куцый, но Куцый теперь отлёживался под лавкой - лютый волк изорвал отважную лайку, загрыз бы совсем, не подоспей, не ударь клыками Молчан...

Мы посовещались, не вернуться ли за Плотицей и остальными, но передумали. Решили вызнать сперва, что поделывали новогородцы - гребли к выходу из разлива, думая заслониться Нежатой и вождём, или сидели все вместе у честной печи, торгуясь о замирении?..

Мы бежали ночным заметённым лесом, и громадные ели раскачивались и стонали, а частые звёзды дрожали и прятались в небесах, потому что с моря надвигалась метель. Позёмка усиливалась, снежные волны катились через поляны, и перед нами не было больше лыжни, любой след немедленно заносило. Молчан отворачивал морду от ветра и по временам наступал на пятки моих лыж.

Луну закрывало всё чаще, и, когда мы выбрались наконец на опушку, над старой пожогой колыхалось белое одеяло. Мир дрогнул перед глазами, а сердце заколотилось у горла, когда я увидела избы и позади них Злую Берёзу. Ветер, мчавшийся с моря, смыкал и размыкал её ветви, как пальцы воздетой, ищущей что-то мёртвой руки... Потом я разглядела корабль возле берега и людей. По пояс в позёмке они спускались вниз к лодье, потом всходили назад.

- Добычу таскают, - сказал побратим. Добычу, подумала я. Сестрёнок меньших приданое. Я отмолвила:

- Сведать надо бы, что замышляют.

Великого умения не потребно, чтоб подползти, таща лыжи, лечь в двух шагах и послушать, что говорят. Мы разделились больше на случай прознать всё-таки о вожде. Мало ли - обронят словечко, припомнят схватку в лесу... Хотелось надеяться. Не Ярун услышит, так я.

Скоро я пласталась вдоль края берегового обрыва. В светлом меховом полушубке и таких же штанах меня не просто было заметить. Я поглядывала сквозь несущийся снег на макушку Злой Берёзы над тыном. Дерево раскачивалось на чёрном ветру, и душа, заключённая в корявом стволе, плакала человеческим голосом. Летящие иглы впивались в лицо, когда я поднимала голову посмотреть, прищуренные ресницы не могли защитить глаз... Нет, Оладья не сунется искать погибели в море. Скоро уже опрокинется над разливом сплошная стена клубящейся мглы, и ночь перед Самхейном перемешает небо и землю... Тучи разорвались вдалеке, и я увидела у самого небоската громадный катящийся вал. Метель надвигалась.

Я проползла ещё немного вперёд и вновь выглянула из-за края откоса. Я увидела плечи и голову сторожа, ходившего с копьём туда-сюда у ворот. Он кутался в мохнатый плащ и старался держаться к ветру спиной. Вряд ли он заметит меня, даже если повернётся. Он не поворачивался. Он пятился, потом вновь шёл назад, к Злой Берёзе и воротам. Я вжалась в землю, когда рядом со сторожем явило себя ещё двое парней. Они перемолвились, но ветер отнёс слова, и тогда я приподнялась на локтях, думая увидеть ворота... и ужас вошёл под рёбра, как ледяное копьё.

Передо мной возвышалась, царапая небо ветвями, Злая Берёза, а у Берёзы, как белое изваяние, стоял нагой привязанный человек. Мне сперва показалось, снег на нём уже и не таял. Летящее пламя позёмки окутывало его, половина тела пряталась в непроглядной тени, но не узнать Мстивоя было нельзя. Недвижимый, беспомощный, он был по-прежнему столь грозен и горд, что молодой сторож его боялся и не мог того утаить!

Погибельная ярость выдернула из ножен мой меч и почти подняла меня в нерассуждающем зверином прыжке... спас Молчан. Заворчал еле слышно, напрягся рядом со мной, я опамятовалась и снова втиснулась в снег.

Двое всходили на берег по тропе. Я немедленно узнала Оладью, оружного тяжёлым копьём. А перед ним шёл - Нежата! Шёл, как сонный, ниже сильных плеч свесив непокрытую голову. Нёс в каждой руке по ведру, ведёрки качались, водица выплёскивалась на сапоги.

Оладья остановился подле Мстивоя, что-то сказал ему и засмеялся. Вождь медленно повернул голову, и тут только до меня как следует дошло, что он умирал, что он был почти уже мёртв. Он с видимым трудом разжал зубы, чтобы ответить. Я не слышала, что он ответил. Оладья перевернул копьё и ударил его в живот концом черенка. Варяг дёрнулся всем телом, но не вскрикнул. Нежата ссутулился ещё больше, втянул голову в плечи и остался смирно стоять.

Оладья повернулся к нему, парень было замешкался, затоптался на месте... блеснуло жало копья, и он подошёл и одно за другим вылил на Мстивоя оба ведра. Кто предал женщину, тот когда-нибудь предаст и вождя. Мстивой ничего ему не сказал. Последний, третий запрет поил его кровью Злую Берёзу. Новогородский вожак толкнул в спину Нежату, пошёл с ним к воротам.

- Прислал бы кого, слышь, Оладья! - прокричал сторож, и голос показался знакомым. Он добавил простосердечно:

- Погреться бы!..

- Не будешь борт подставлять, - прогудел Оладья оборотившись, и я окончательно вспомнила сторожа: это был Вихорко, кормщик. Из-за его оплошности, как я узнала потом, снежный заряд снёс мачту и мало не опрокинул корабль, и Оладья учил молодца, приставил стеречь казнимого...

С подветренной стороны Злой Берёзы в несущейся тьме таился Ярун. Я не видела побратима, но знала - он там. Он лучше меня слышал все речи, но не мог пасть на сторожа наверняка и так, чтобы тот не поднял переполоха...

Я заставила себя чуть отползти и посмотреть на корабль. Там ещё копошились три человека, но прямо сейчас наверх они не пойдут. Я сунула в зубы Молчану ремни лыж, и он тотчас вспомнил, как, бывало, таскал их за мной, даже хвост дрогнул в снегу. Я подождала, чтобы Вихорко вновь попятился против ветра и на время остановился. И поднялась у него за спиной.

Я хлопнула его по плечу, и он обернулся. Мгновенно узнал меня и всё понял, и ужас распахнул белёсые рыбьи глаза, а рот начал раскрываться для крика... Мой нож скользнул по его шее, и крик захлебнулся, не прозвучав. Вихорко сразу обмяк и осел, не попытавшись ударить, и его кровь прожгла снег до земли.

Мой побратим уже рубил обледенелые путы. Всякий миг нас могли заприметить. Я сдёрнула с убитого хороший меховой плащ. Ярун отодрал от дерева и подхватил неподъёмное, негнущееся тело - с клочьями кожи, оставшимися на белой коре, с клочьями берёсты, примёрзшими к коже... Молчан щетинил загривок и свирепо рычал. Помогая ножом, я срывала с Вихорко полушубок, сапоги, тёплые меховые штаны... Ярун уложил варяга на плащ. Ствол Берёзы до самых корней был тёмен от крови. Мы молча схватили плащ за два конца и кинулись напрямик через поле, туда, где спасительный лес был ближе всего. Мелькнула шалая мысль: догола облупить бы этого Вихорко да поставить вместо вождя...

Мы услышали крики, но не обернулись, ни я, ни побратим. Мы бежали и волокли плащ через рытвины и канавы. Вождь так и не промолвил ни звука, и не было времени глянуть ему в лицо, припасть ухом к груди. Может, душа его так и осталась подле Берёзы, пригвождённая третьим нарушенным гейсом... Мы бежали с каким-то почти хмельным яростным вдохновением. К свисту позёмки начал примешиваться свист стрел, но резкий ветер мчал стрелы мимо. Или кто-то мешал целиться, отводил глаза, потому что это была особая ночь...

И всё же нас настигали. Угрозы и брань, доносимые ветром, делались ближе, я различила голос Оладьи: вот уж кто нипочём не даст уползти однажды затравленному зверю, сомкнёт зубы на горле и будет висеть... Мы не успеем скрыться в лесу. Мы погибнем. И я, и побратим, и воевода, если только он был ещё жив. И Молчан...

Мы остановились за первыми низенькими, пушистыми сосенками и вытащили луки из налучей. Я только прикрыла неподвижного варяга плащом. Так мы и не сумели спасти его, лишь продолжили муку. Я бросила на тетиву боевую стрелу с гранёной узкой головкой, способной пробить навылет кольчугу. Оладья бежал впереди, размахивая мечом,

- За вождя тебе, - сквозь зубы сказал побратим. Две наши стрелы одновременно взвились против ветра, канули вниз и ударили Оладью в лицо. Он упал, отброшенный навзничь, и не поднялся. Ватажники на время замешкались.

А снежный вал шумел уже над разливом. Скорей бы. Хотя немножко скорей закрыл бы луну...

Ярун схватил мою руку, в глазах были сумасшедшие огоньки.

- Дай стрел, - сказал он отрывисто. - Уведу их! Я вытащила из тула сколько захватила рука. Ярун прыжком повернулся на лыжах и нырнул в сосенки, пригибаясь, пропал, как и не бывало его. Высоченные ели поднимались у меня за спиной. Как бы я ни прятала варяга, нас найдут. Частыми гребнями прочешут опушку, вытащат и убьют.

- Меч дай... - сказал вдруг воевода. Он силился приподняться, глаза были лютые, и одна щека располосована от переносья до уха. - Девка глупая... беги...

Я дала ему меч - вложила в левую руку, потому что на правой были сломаны пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на снег, глаза потухли. Молчан щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним сразу не сладят, он даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену не бывать. Да и мне незачем.

Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на колени рядом с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам... И почти сразу один из преследователей вскрикнул, обидно уязвлённый в бедро пониже кольчуги.

Ярун, не прячась, стоял у края опушки и выпускал стрелу за стрелой, бранясь во всё горло. Новогородцы заслонились щитами и принялись отвечать. Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну но потом побратим схватил себя за бок и согнулся. Вновь выпрямился. Попытался натянуть тетиву... Уронил стрелу и побрёл, шатаясь, почти свалился за сосенки.

Я слышала, как они совещались. Я положила руку на голову Молчану. Меня колотило.

Один из преследователей побежал к тому месту, где скрылся охотник. Вот нагнулся и радостно закричал, найдя кровь на снегу. Потом в его щит воткнулась стрела, пущенная ослабевшей рукой. Тут уж почти два десятка вооружённых мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.

И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.

Варяг не открывал глаз. Но дышал. Я стала поспешно натягивать на изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала воеводе, я вспарывала её, когда приходилось, - какая ни есть, а живому телу заступа... И в это время сделалось темно, словно в погребе, и с рёвом упала с моря метель.

Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь свести у него на груди концы полушубка. Я прижималась к нему и слышала, как всё ещё стучала упрямая жизнь там, под ранами, схваченными морозом. Стучала всё медленней, всё неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы и не сумела найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый Плотица, уже теперь сбылась бы судьба. Мы с Яруном немного ей помешали, отпугнули склонившуюся погибель... но ненадолго. Кровь остывала, замирало сердце в груди.

Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась. Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул - уже издалека:

- Уходи...

Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное, древнее, как у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула его левую руку через своё плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы варяга окостенели в судорожной хватке. Я стиснула его поперёк тела и упёрлась в землю коленями:

- Вставай, слышишь... вставай!

Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И не сумел. Мы оба останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда стает снег. Я рванулась что было могуты:

- Вставай!

Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не знаю. Он был вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину медведю. Я сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в потёмках не различала лица, мы шатались, как пьяные, и нависало над нами что-то бесформенное, черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца моих рук, навсегда унести обречённую жизнь... не стоять под берёзой, не отказываться от угощения, не пить молока...

- Моя была бы... в жемчужной... кике ходила бы... - предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!.. Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё. Куда там себя - ужас вымолвить, род, продления не узнавший... Мстивой между тем разлепил чёрные губы для нового стона:

- Кольчугу на белую грудь не вздевала бы...

И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём, как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину... Я проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне. Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю... ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:

- Потерпи... ещё немножечко...

Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно, и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева, берёза да маленькая черёмуха.

...Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла... Ой, Злая Берёза, что же ты натворила, Злая Берёза!

Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила, что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя, там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В родной избе не ошибёшься мимо печи.

...Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка... Грести не давал... Как же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..

Я дралась вперёд по колена в зыбучем снегу, надсаживаясь и мысленно повторяя, как заговор: потерпи. Ещё чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня то и дело меркло сознание, так что половину пути я просто не помню. Я только слышала, как справа и слева по временам с гулом падали изломанные деревья. Ёлочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда чуть редели несущиеся снежные облака, и тогда тени вершин оплывали перед слепнувшими глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала их и поняла, что пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул под полог. Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на хребте воеводу... перевернула кверху лицом... и всё, и не возмогла больше двинуться, кончились силы, болото сомкнулось над головой, лишь метель сотрясала кряжистые деревья, хохочущим великаном шагая за небоскат.