Мартин Селигман в поисках счастья. Как получать удовольствие от жизни каждый день
Отметьте один вариант ответа — тот, который точнее других отражает ваши ощущения
жүктеу/скачать 1.65 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Ответьте как можно точнее и так, чтобы в сумме ваши результаты составили 100%
| Отметьте один вариант ответа — тот, который точнее других отражает ваши ощущения:
10 — в высшей степени счастливым 9 — очень счастливым 8 — довольно-таки счастливым 7 — серединка на половинку 6 — иногда счастливым
4 — слегка несчастным (чуть ниже нейтрального уровня) 3 — пожалуй, несчастным (жизнь немного тосклива) 2 — довольно-таки несчастным (испытываю легкую подавленность)
0 — в высшей степени несчастным (острая депрессия сопровождает меня постоянно) Какую часть времени (в среднем) вы проводите «на подъеме»? Как часто вы чувствуете себя несчастным? Насколько обычно для вас нейтральное состояние? Ответьте как можно точнее и так, чтобы в сумме ваши результаты составили 100%: В среднем я чувствую себя: счастливым — в течение ...% всего своего времени; несчастным — в течение ...% времени; ни счастливым, ни несчастным — в ...%. По результатам тестирования 3050 взрослых американцев средний уровень ответов на первый вопрос составил 6,92 балла. Согласно данным по второму вопросу, средний американец примерно половину своего времени (54,13%) чувствует себя счастливым, 20,44% времени — несчастным, а все остальное время (25,43%) чувствует себя нейтрально. Думаю, читая эту главу, вы уже пытались для себя сформулировать, что же такое счастье. Поискам ответа на этот вопрос посвящено огромное множество разнообразных изданий. Все оставшиеся страницы этой книги я мог бы наполнить одними только ссылками на различных авторов. Но к чему запутывать и без того сложный вопрос? В моей книге вы встретите ясные понятия и простые термины, более подробные комментарии вынесены в приложение. Моя главная задача — исследовать составляющие счастья и рассказать читателям, как с ними работать. Глава 2 Как психология зашла в тупик, а я из него выбрался
Я узнал голос Дороти Кантор, президента Ассоциации американских психологов (ААП), насчитывающей около 150 тысяч членов. Она была права, я действительно сгорал от нетерпения: прошли выборы нового президента ассоциации, и я был одним из кандидатов. Но бесполезно уповать на мобильник в горном парке Тетон.
В первую очередь мне. Ожидая нового звонка, я перебрал в памяти события сорокалетней давности, мои первые шаги на поприще психолога. Я вспомнил Джинни Олбрайт, Барбару Уиллис и Салли Эккерт — и связанные с ними несбыточные романтические мечты круглолицего еврейского мальчика, который попал в школу, где учились дети протестантов, живших в Олбани из поколения в поколение вот уже триста лет, дети из очень богатых еврейских семей и атлетически сложенные отпрыски католиков. Я легко сдал вступительные экзамены в мужскую академию. Случилось это в сонную эпоху правления Эйзенхауэра, еще до того, как ввели общеобразовательный тест, предварявший основные испытания. Тому, кто окончил самую обыкновенную школу в Олбани, почти невозможно было поступить в хорошее учебное заведение, поэтому мои родители, государственные служащие, постарались выкроить из своих сбережений шестьсот долларов, чтобы я мог учиться всерьез. Они правильно сделали, устроив меня в хороший колледж, но, к несчастью, не догадывались, какие муки в последующие пять лет будет испытывать мальчик из небогатой семьи в обществе высокомерных сверс- тниц-студенток, а тем более их мамочек. Что я мог сделать, чтобы вызвать хоть малейший интерес кудрявой Джинни или Барбары — тех, о ком вздыхали мы, подростки? И что уж говорить о загорелой Салли! Может, попытаться завести разговор о том, что их волнует? Прекрасный ход! Могу поспорить, эти девочки еще ни с одним парнем не делились своими тревогами, кошмарами или грустными размышлениями. Пробую себя в новой роли, и... получается!
Частица «не» сулила дурные вести. Я снова предаюсь воспоминаниям. Передо мной возникает Вашингтон 1946 года, когда американские солдаты вернулись с войны домой — искалеченные физически, больные душой. Кто вылечит ветеранов, понесших великую жертву ради нашей свободы? Конечно же, врачеватели душ — психиатры. Креплин, Жане, Блейлер и Фрейд стоят у колыбели науки исцеления душевных расстройств. Но психиатров в стране слишком мало, ведь учиться нужно долго (после получения степени бакалавра еще восемь лет), платить за это дорого, да еще кандидаты проходят строгий отбор. Стоит ли удивляться, что услуги психиатров недешевы? Но так ли уж необходимо каждому пациенту по пять дней в неделю проводить на больничной койке? Может, стоит подготовить специалистов более широкого профиля, чтобы они помогли воинам быстрее заживить свои душевные раны? И тут Конгресс вспомнил об «этих — как их там? — психологах». Кто такие психологи? Чем они зарабатывали на жизнь до 1946 года? Во времена Второй мировой войны психологией занимался весьма ограниченный круг людей. Они изучали процессы обучения и мотивации (как правило, на белых крысах), а также восприятия (с участием белых студентов). Психологи экспериментировали в области чистой науки, почти не заботясь о практическом применении открытых ими законов. «Практикующие» в стенах институтов или частным образом специалисты работали в трех направлениях. Во-первых, лечение психических расстройств: тут психологи брали на себя черновую работу, проводя тестирование, а методы терапии оставляли психиатрам. Во-вторых — работа на производстве, в армии и школе, где психологи старались сделать жизнь своих подопечных счастливее и продуктивнее. В-третьих — выявление и пестование юных дарований — ребят с высоким умственным коэффициентом. Закон о ветеранах, принятый в 1946 году, помимо всего прочего потребовал подготовить психологов, способных помочь людям, вернувшимся с войны. При финансовой поддержке государства множество выпускников, получив новую специализацию, влились в ряды психиатров и начали работать. С тех пор многие психологи практически лечат не только ветеранов, но и штатских, ведут частную практику, и их услуги щедро оплачиваются страховыми компаниями. За двадцать пять лет число усовершенствованных психологов (теперь их называют психотерапевтами) превысило количество врачей всех остальных специальностей, а в некоторых штатах пришлось принять законы, запрещающие психотерапевтическую практику лицам, не получившим должной медицинской подготовки. Пост президента Американской ассоциации психологов — некогда вершину научной карьеры — сейчас занимают психотерапевты, чьи имена неизвестны ученым академической школы. Психология стала ассоциироваться с лечением умственных и психических расстройств. Важнейшая цель этой науки — облегчать людям жизнь и делать ее более плодотворной — ныне сводится к коррекции патологий, а поиски потенциальных гениев и вовсе заброшены. Ученые академического лагеря со своими подопытными крысами и студентами недолго оставались в стороне от новых веяний. В 1947 году Конгресс учредил Национальный институт психического здоровья (НИПЗ), и финансирование научных исследований развернулось в невиданных дотоле масштабах. Поначалу исследования основных психологических процессов — нормальных и анормальных — в равной степени находили поддержку у руководства института. Но НИПЗ возглавили психиатры, и потому, вопреки названию и первоначально заявленным целям, институт здоровья постепенно превратился в институт болезней — прекрасное научно-исследовательское учреждение, к несчастью, занятое исключительно расстройствами психики, а не помощью здоровым людям. Исследователи получили гранты, и к 1972 году следовало доказать, что их работа действительно важна, а значит, связана с изучением психических расстройств. И психологи академического направления тотчас переориентировали своих крыс и студентов, приспособив их для новых целей. Подавая заявку на свой первый грант в 1968 году, я уже почувствовал определенное давление. Но поскольку тогда меня занимало, как облегчить людям страдания, я до некоторой степени «попал в струю».
Город Итака в штате Нью-Йорк. На дворе 1968 год. С прошлого года я работаю помощником преподавателя психологии в Корнелльском университете. Между мной и моими студентами — разница в пару лет. Когда я учился в Пенсильванском университете, мы вместе со Стивом Майером и Брюсом Овермайером изучали феномен приобретенной («выученной», или «усвоенной») беспомощности. Подопытных собак подвергали воздействию тока. Сначала наши подопечные пытались любыми способами избегнуть неприятных ощущений, но, поняв, что это невозможно, отказывались от борьбы. Тихонько поскуливая, они продолжали терпеть электрические разряды, даже когда получали возможность уйти. Это открытие поразило исследователей, разрабатывавших теорию обучаемости: ведь считалось, будто животные не способны понять, насколько их усилия бесплодны, или осознать, что связь между их действиями и результатом случайна. Они могут запомнить, что определенные действия, вроде нажатия на палку, влекут за собой положительный (появление порции еды) или, наоборот, отрицательный (исчезновение корма) результат. Но осознание того факта, что еда появляется случайно, независимо от нажатия на палку, считалось недоступным разуму животных (как, впрочем, и людей). Понимание случайности происходящего — когнитивный процесс, а теория обучения основывается на механической цепочке стимул — ответ — закрепление, что полностью исключает размышления, догадки и ожидания. Животные и люди, полагали сторонники этой теории, не могут ни оценить непредвиденные обстоятельства, ни четко сформулировать, что их ждет в будущем, и тем более осознать свою беспомощность. Феномен приобретенной беспомощности ставил под сомнение аксиомы нашей профессии. Моих коллег в первую очередь интересовала не яркость самого феномена и не его отрицательное воздействие на психику (испытуемые животные явно погружались в глубокую депрессию), а неизбежные выводы. А я думал о том, как страдали бы люди, окажись они на месте собак. С той поры, когда я попробовал стать психотерапевтом для своих одноклассниц — Джинни, Барбары и Салли, моим призванием стало изучение повседневных человеческих проблем, а некоторые постулаты теории обучения существенно затрудняли путь к научному пониманию способов их решения. Сегодня я работаю за письменным столом у себя в лаборатории, в деревенском доме на севере штата Нью-Йорк, и мне больше не надо раздумывать о влиянии приобретенной беспомощности на психические расстройства. Работа, принесшая мне первый грант, как и все остальные за эти тридцать лет, велась в русле общего направления, т. е. лечения психических расстройств. Через несколько лет от опытов на крысах и собаках исследователи перешли к изучению депрессий у людей. Еще десять лет спустя депрессии студентов также перестали их волновать. Дело в том, что в третьем издании диагности- ко-статистического справочника (ДСС-111) Американской ассоциацм психиатров появилось определение депрессии как психического расстройства: лишь при наличии у пациента как минимум пяти из девяти опасных симптомов врач признает, что человек страдает депрессией. Таким образом, студенты, посещавшие занятия, больными не считались и уже не подходили в качестве материала для финансируемых исследований. По мере того как все больше ученых-психологов подчинялись новому закону — работать только с теми, кто признан больным официально, академическая психология уступала позиции, становясь послушным орудием психиатров — специалистов по тяжелым заболеваниям. Психиатр Томас Шаш, человек язвительный и острый на язык, по этому поводу заметил: «Психология — это вымогательство и бледная копия того, что называется психиатрией». В отличие от большинства своих коллег я смотрю на все оптимистически. Мне ничего не стоит слегка изменить направление и заняться прикладными исследованиями. Если, отдавая дань моде, я вынужден подчиниться требованиям ДСС-111 и работать только с официально признанными больными, для меня это небольшое неудобство, а вовсе не лицемерие. Кстати, пациентам новые веяния в психиатрии принесли немалую пользу. В 1945 году просто не существовало методов лечения психических болезней. Что-то делать пытались, но без особого успеха. Изучение психических травм, нанесенных в детстве, не помогало справиться с шизофренией (как это показано в фильме «Дэвид и Лиза»), а частичное удаление лобных долей мозга не спасало от депрессии (хотя португальский психиатр Антонио Мониц получил за это открытие в 1949 году Нобелевскую премию). Сейчас, пятьдесят лет спустя, с помощью лекарств и психотерапии врачи добиваются значительных успехов в лечении по крайней мере четырнадцати психических расстройств. Два из них, на мой взгляд, можно исцелить полностью — это так называемый синдром паники и боязнь крови и травм. (В 1994 году вышла моя книга «Что можно изменить, а что нельзя»11, где подробно описаны достижения современной терапии.) Сегодня мы способны точно диагностировать наличие и степень тяжести таких недугов, как депрессия, шизофрения и алкоголизм, прослеживая их развитие в течение всей жизни пациента. Эксперименты позволили нам отмести случайные факторы. А самое главное — мы умеем определять, какой положительный эффект на ход болезни оказывают те или иные лекарства и психотерапевтические методики. Все это результат исследований, финансируемых НИПЗ, затратившим на них в общей сложности около десяти миллиардов долларов. Для меня эти годы тоже не прошли впустую. Изучая психические расстройства, я тридцать лет постоянно получал гранты на исследование феномена приобретенной беспомощности у животных, а потом и у людей. Постепенно мы с коллегами пришли к выводу, что приобретенная беспомощность — своего рода однополярная депрессия, не осложненная маниакальным психозом. Симптомы, причины и методы терапии тут весьма сходны. Люди, страдающие депрессией, и те, кто не в состоянии разрешить какую-то проблему (типичный случай приобретенной беспомощности), ведут себя одинаково пассивно, хуже учатся, испытывают тревогу и подавленность. Приобретенная беспомощность и депрессия связаны с дефицитом одних и тех же химических веществ в мозгу, и лекарства, помогающие снять однополярную депрессию у людей, облегчают состояние приобретенной беспомощности у животных. В глубине души я всегда чувствовал, что восполнению дефицита химических веществ придается неоправданно большое значение. Как психотерапевт я знаком с успешным лечением психических заболеваний при помощи лекарственных средств, но знаю и пациентов, чье состояние намного улучшилось и без таблеток. Положительные изменения в организме больного происходят, когда он начинает верить в собственные силы. Так, пациентка, пережившая изнасилование, выходит из депрессии, осознав, что прошлое все равно не изменить, зато будущее — в ее руках. Другой пациент вдруг понимает, что, пусть бухгалтер из него получился не самый толковый, клиенты все равно ценят его за трудолюбие и внимательность. Еще одна пациентка, по-новому взглянув на свою жизнь, перестает видеть в ней сплошную череду несчастий. Все это приводит меня к выводу, что определенные свойства человеческой натуры, развиваемые на сеансах психотерапии, становятся своего рода защитой, буфером, смягчающим проявления многих расстройств, названия которых я так добросовестно вписываю в бланки для страховых компаний. Вот только методы лечения с упором на положительные свойства характера пациента пока не вписываются в общую схему, поскольку все психические расстройства принято исцелять определенными медикаментами, восполняющими дефицит того или иного химического компонента в мозгу. Сегодня результаты десятилетних опытов с приобретенной беспомощностью представляются мне в новом свете. Как выяснилось, не все крысы и собаки чувствуют себя беспомощными перед неотвратимым воздействием шока и не все люди опускают руки, сталкиваясь с неразрешимой проблемой. По меньшей мере один из троих не сдается, несмотря ни на что. Зато один из восьми проявляет полную беспомощность еще до начала эксперимента. Поначалу я упорно старался игнорировать эту закономерность, но после десяти лет наблюдений невозможно не воспринять ее всерьез. Что заставляет одних людей проявлять характер и бороться с беспомощностью, а других — впадать в безволие, уловив первый намек на трудности? Припарковываю заляпанный грязью автомобиль и спешу к телефону- автомату. Номер Дороти занят. «Наверное, поздравляет победителя, — думаю я. — Интересно, кто это — Дик или Пат?» Дик Суинн, бывший мэр города Форт-Коллинз (штат Колорадо), — психолог, он готовит спортсменов к Олимпийским играм, заведует кафедрой психологии Колорадского университета. Пат Бриклин — кандидат от психотерапевтов ААП, образцовый специалист и видная фигура на радио. В течение последних двадцати лет оба конкурента неизменно выступали с докладами на конференциях ААП. Меня же, как аутсайдера, на собрания ассоциации психологов вообще не приглашали. Да я бы и не пошел, поскольку на подобных мероприятиях скучаю еще больше, чем мои дети. Пат и Дик уже занимали все возможные посты в ААП — кроме, конечно, президентского — и возглавляли другие ассоциации. Я же руководил коллективом в последний раз, когда учился в девятом классе. У Дороти все еще занято, я с досадой таращусь на диск телефона. Чуть помедлив, пытаюсь проанализировать собственные ощущения. Я заранее решил, что голосование не в мою пользу, и совсем запамятовал, что опыт руководства у меня все-таки есть: какое-то время довелось возглавлять отделение клинической психологии ААП, насчитывавшее тогда около шести тысяч человек, и с обязанностями я справлялся неплохо. Да и в ААП я не чужой, просто вечно опаздываю на заседания и прихожу к шапочному разбору. В общем, напрасно я стал паниковать и поднял лапки. Выходит, я сам похож на пациентов, готовых сдаться без боя? Пессимисты создают препятствия сами для себя и раньше времени впадают в отчаяние. Они совершенно уверены, что все самое плохое происходит только с ними и так будет всегда. «Мои беды никогда не кончатся, я сам во всем виноват», — полагают они. И я поймал себя на том, что рассуждаю как типичный пессимист. Раз телефон занят, значит — я проиграл выборы. А случилось это потому, что у меня действительно нет необходимой квалификации и я не приложил никаких усилий, чтобы победить. Оптимисты, напротив, считают, что трудности преодолимы, кратковременны и возникают обычно из-за какого-то стечения обстоятельств или действий других людей. При этом пессимисты, насколько мне известно, в восемь раз чаще страдают депрессиями, хуже учатся в школе, не блистают спортивными победами и плохо делают даже то, к чему у них есть способности. У пессимистов более слабое здоровье, краткий век, они плохо умеют ладить с окружающими и всегда проигрывают президентские выборы более оптимистично настроенным соперникам. Будь я оптимистом, то наверняка решил бы, что телефон занят, поскольку Дороти хочет поздравить меня с победой. И даже к проигрышу на выборах я отнесся бы философски: избиратели в наше время склонны поддерживать практическую медицину, а не «чистую науку». Но разве я не научный консультант журнала Consumer Reports, где публикуются статьи о достижениях психотерапии? Да ведь я идеально приспособлен к тому, чтобы соединить фундаментальную науку с практикой, и если выставлю свою кандидатуру в следующем году, то наверняка стану победителем! Увы, я не прирожденный оптимист, а закоренелый пессимист. По- моему, только пессимисты могут писать объективные и полезные книги о светлом и радостном восприятии — недаром приемами, описанными в моей книге Learned Optimism («Приобретенный оптимизм»), я сам пользуюсь каждый день. И мое лекарство прекрасно мне помогает. Один из этих приемов — подвергать сомнению невеселые мысли — я как раз пускаю в ход в этот момент, задумчиво глядя на лежащую телефонную трубку. Метод срабатывает — и вот уже я понимаю, что надо делать. Набираю номер Рея Фаулера.
Ожидая Рея, я мысленно возвращаюсь на год назад в уютный отель Вашингтона. Рей, его жена Санди и мы с супругой пьем калифорнийское белое вино. Трое наших детей скачут по дивану, распевая арии из мюзикла «Призрак оперы». Рей в свои шестьдесят с лишним красив, строен, носит бородку и, по-моему, похож на Роберта Ли и Марка Аврелия одновременно. Десять лет назад его выбрали президентом ААП — из Алабамы, где он долгое время возглавлял кафедру психологии Алабамского университета, Рей с семьей переехал в Вашингтон. Однако через несколько месяцев ААП распалась (не по его вине). Журнал Psychology Today, финансируемый этой же организацией, вместе с ней приказал долго жить. Тем временем группа недовольных ученых (среди них был и я) пригрозила покинуть ассоциацию, считая, что она поддерживает частных психотерапевтов в ущерб фундаментальной науке. Сменив президентское кресло на должность исполнительного директора — то есть лица, обладающего реальной властью, — Рей за десять лет сумел примирить враждующие стороны, благодаря ему число членов ассоциации выросло до 160 тыс. человек. Рей же наладил и связи с Американским обществом химиков, самой крупной научной организацией в мире. Именно к Рею я обратился за советом, сказав, что хочу выставить свою кандидатуру на пост президента ассоциации. Поинтересовался, каковы мои шансы на победу и что я смогу сделать за три года президентства. Рей молча все обдумал. Он всегда так размышляет — островок покоя во взбесившемся океане политических споров.
Рей вновь на несколько секунд задумался.
У тебя хорошая семья, подрастают дети. А президент не может уделять семье много времени. Тут в разговор вступила моя жена Манди:
Жена Рея больше не улыбается, как Мона Лиза, — теперь лицо ее так и сияет восторгом. Наконец Санди одобрительно кивает.
Итак, к своему изумлению, я победил на выборах. Но в чем же состоит моя миссия? Надо было очень быстро определить главную задачу и собрать команду единомышленников, готовых ее выполнить. Я решил, что лучше всего для начала сосредоточиться на профилактике, ведь большинство психологов заняты проблемами терапии. НИПЗ настаивает на необходимости исследования лекарств и психотерапевтических методов, чтобы для каждого заболевания подыскать определенный набор медикаментов. Я же уверен, что лечение чаще всего запаздывает, а профилактические меры помогают избежать потоков слез. Главный урок, усвоенный медициной в прошлом столетии: методы лечения порой неизвестны или не срабатывают, зато профилактика эффективна всегда. Вспомните, как иммунизация помогла справиться с полиомиелитом, а обязательное для акушерок мытье рук спасло множество женщин от родовой лихорадки. Могут ли профилактические меры для подростков предотвратить депрессии, шизофрению и другие болезни у будущих взрослых? За последние десять лет я провел множество исследований и обнаружил, что, прививая детям десятилетнего возраста навыки оптимистического мышления и ориентации, мы вдвое сокращаем вероятность депрессии в подростковый период. Моя предыдущая книга, The Optimistic Child («Ребенок-оптимист»), подробно рассказывает об этом процессе. Поэтому я решил, что первейшая моя задача — показать преимущества профилактики и важность связанных с ней исследований. Шесть месяцев спустя в Чикаго я собрал на планерку группу профилактики. Каждый из двенадцати весьма авторитетных ученых делился соображениями насчет того, что мы в силах предпринять. Увы, слушать все это было ужасно скучно. И дело не в актуальности вопроса или неразумности предлагаемых решений. Просто подход оставался прежним, терапевтическим. Пациентов из группы риска следовало вовлекать в те же лечебные мероприятия, только заранее. Все сказанное звучало отнюдь не глупо, но два обстоятельства помешали мне воспринять слова коллег всерьез. Во-первых, наших знаний о лечении психических расстройств недостаточно, чтобы их предупредить. Профилактика таких болезней должна основываться на воспитании у молодых людей определенных черт характера: оптимизма, веры в будущее, умения общаться с людьми, отваги, гибкости, честности, трудолюбия. Доказано, что наличие у человека подобных свойств снижает риск психических заболеваний. Если у девушки наследственная склонность к депрессиям, болезнь можно предупредить, научив ребенка оптимистически смотреть на жизнь и всегда надеяться на лучшее. У подростка, живущего в криминальном районе большого города, шансы стать наркоманом существенно сокращаются, если он радуется жизни, не боится будущего, занимается спортом и добросовестно трудится. Однако эти особенности характера не принимаются в расчет психиатрами, для которых восполнение дефицита определенных веществ в мозгу — превыше всего. Во-вторых, заранее делать детям, склонным к шизофрении или депрессии, инъекции халдола и прозака вряд ли полезно. Проводить исследования в этой области настоящий ученый не станет. Новой науке о профилактике нужны молодые, яркие, талантливые специалисты, сумевшие добиться успеха в какой-то иной среде. Когда я встал и поплелся к выходу, меня догнал один из наиболее решительно настроенных коллег. «Все, что тут говорили, невыносимо скучно. Ты, Мартин, должен внести свежую струю», — сказал он. Две недели спустя я понял, что и куда нужно внести. Я как раз полол грядки в саду в обществе своей пятилетней дочери Никки. Признаюсь, написав книгу и множество статей о детях, на самом деле я далеко не всегда умею находить с ними общий язык. Я человек деловой и дорожу любой минутой. Если я занят прополкой, то стараюсь не отвлекаться. А Никки, подбрасывая сорняки в воздух, танцевала и пела. Я рявкнул на дочь, велел мне не мешать, и она исчезла. Но несколько минут спустя Никки вернулась.
Для меня это стало откровением. Никки наступила на больную мозоль. Я и вправду нередко ворчу. Пятьдесят лет я носил все беды в душе, и последние десять выглядел хмурой тучей в солнечном семейном окружении. Если мне и улыбалась удача, то это происходило вопреки моим невеселым прогнозам. И тогда я решил измениться. А что еще важнее — понял, что воспитывать Никки, конечно, надо, но пытаться исправить ее недостатки было бы глупо. Это она и сама сделает. Гораздо разумнее заняться развитием рано проявившейся у моей дочери способности понимать других (то, что психологи называют социальным чутьем) и научить ее использовать этот дар. Это поможет Никки справиться с трудностями, которые, хочешь не хочешь, приходится преодолевать любому человеку. Наконец-то я понял, что воспитание детей не должно сводиться к борьбе с их недостатками: родителям необходимо развивать в ребенке сильные стороны характера и положительные качества, чтобы, став взрослым, он смог жить счастливо. Но если цель воспитания — помочь человеку проявиться, открыв в себе самое лучшее, то для психологии тут истинное раздолье. Можно ли создать в психологии направление, исследующее положительные черты характера? Существует ли классификация свойств характера, которые помогают человеку жить? Могут ли родители и учителя, используя эти знания, воспитать сильных духом, стойких детей, способных найти свое место в жизни? И могут ли сами взрослые научиться жить счастливее и полнее реализовать себя? Тайны исследований, посвященных психическим расстройствам, вряд ли пригодятся моей дочери. Зато новая психология и ей, и другим детям поможет осознать, что стремление к добрым и хорошим поступкам играет в жизни не менее важную роль, чем эгоистические интересы. Новая психология займется изучением таких положительных эмоций, как удовлетворение, счастье и надежда. Она будет искать способ развить у детей черты характера, способствующие всплеску положительных эмоций. Новая психология станет изучать опоры нашего общества — такие как крепкая семья, демократия и моральные ценности — все, что помогает сделать ребенка достойной личностью. Такая наука будет торить пути к счастливой жизни. Никки помогла мне понять, в чем моя миссия, и настоящая книга — это попытка изложить ее. Глава 3 Зачем стремиться к счастью?
Эволюция и позитивные чувства С точки зрения традиционной психологии всякое положительное ощущение притягивает нас к какой-нибудь личности или объекту, тогда как отрицательное отталкивает от него. Приятный запах готовящегося печенья влечет нас к духовке, а уловив вонь нечистот, мы спешим уйти на другую сторону тротуара. Однако амебы и черви, руководствуясь инстинктом, тоже к чему-то тянутся, а чего-то избегают, не испытывая при этом особых чувств. На каком-то этапе эволюции более сложные организмы приобрели способность эмоционального восприятия. Но для чего? Ответить на этот нелегкий вопрос нам поможет сравнение отрицательных и положительных чувств. Негативные реакции — страх, грусть, гнев — принадлежат к первой линии защиты организма от внешней угрозы. Страх — сигнал опасности, грусть — предчувствие утраты, гнев — крайнее недовольство тем, как ведут себя окружающие. Опасность, утрата и «неправильное» поведение с точки зрения эволюции ставят под угрозу выживание вида. Более того, сама по себе внешняя угроза — это игра в победу-поражение: если кто-то взял верх, его соперник неизбежно терпит фиаско. Это очень похоже на теннис: когда один из игроков приобретает очко, визави его теряет. То же самое происходит, когда двое детей делят шоколадку. В таких играх всегда преобладают негативные эмоции, и чем важнее результат, тем сильнее накаляются страсти. Самый яркий пример такой игры — эволюционная борьба за выживание. Ей всегда сопутствуют негативные чувства, причем в крайних проявлениях. Естественный отбор взвинчивает их до предела. Те из наших предков, кто особенно сильно испытывал негативные эмоции, благодаря этому лучше всех сражались и быстрее убегали. Вместе с генами эти качества они передали потомкам. Каждое чувство состоит из четырех компонентов: эмотивного, сенсорного, мыслительного и действенного. Эмотивный компонент всех отрицательных чувств основан на антипатии: это отвращение, страх, ненависть и т. п. Подобно звукам, зрительным образам и запахам, эти чувства властно вторгаются в наше сознание, заслоняя все прочее. Они предупреждают нас, что предстоит победить или проиграть, мобилизуя все силы для предстоящей схватки. Они обостряют и фокусируют внимание, делая его узконаправленным. Именно поэтому мы пристально следим за оружием, а не за прической соперника. Результат — быстрые и решительные действия12. Все это (за исключением, пожалуй, сенсорной части) настолько бесспорно, что давно уже набило оскомину, еще со времен Дарвина став аксиомой эволюционного толкования негативных эмоций13. Странно, однако, что при этом так и не удалось выяснить, как возникли и развились у человека чувства положительные. Ученые различают феномены и эпифеномены. Если вы нажимаете на акселератор в машине — возникает феномен, влекущий за собой цепь событий, ведущих к увеличению скорости. Эпифеномен в данном случае — показания спидометра. Они всего-навсего отражают происходящее, свидетельствуя о том, что скорость возросла. Ученые-бихе- виористы — такие как Беррес Фредерик Скиннер — добрых пятьдесят лет пытались доказать, будто чувства — лишь эпифеномены, пена на поверхности капуччино наших поступков. Получается, что если вы убегаете от медведя, то движет вами вовсе не страх. По мнению этих ученых, страх — следствие бегства. Он играет роль спидометра, а не двигателя. Я никогда не разделял подобных взглядов, хоть и работал какое- то время в бихевиористской лаборатории. Изучение приобретенной беспомощности убедило меня, что бихевиористы глубоко заблуждаются. И животные, и люди способны улавливать сложные связи между событиями (такие как «все, что я ни делаю, бесполезно») и на основании этого прогнозировать будущее («я ничего не смог сделать вчера, поэтому и сегодня у меня снова ничего не выйдет»). Оценка сложившейся ситуации — мыслительный процесс, а способность перенести эту ситуацию в будущее подразумевает процесс рационального ожидания. Приобретенную беспомощность никак нельзя считать эпифеноменом, поскольку она вынуждает человека прекращать активные действия, то есть существенно меняет модель поведения. Труды о приобретенной беспомощности помогли разрушить карточный домик бихевиоризма, и в 1970-х годах в академической науке воцарилась когнитивная психология. Я абсолютно убежден, что негативные состояния (так называемые дисфории) — отнюдь не эпифеномены. Аргументы эволюционной теории бесспорны: печаль и депрессия не только знаменуют утрату, но и заставляют человека прекратить борьбу, сложить руки, а в некоторых случаях даже совершить самоубийство. Тревога и страх свидетельствуют об опасности, понуждая нас бежать, защищаться или прятаться. Гнев — не только реакция на обиду, он требует наказать обидчика, чтобы тем самым восстановить справедливость. Как ни странно, мне и в голову не пришло поверять той же логикой положительные чувства и в теории, и в собственной жизни. Ощущение счастья, хорошее настроение, всплеск энтузиазма, чувство собственного достоинства и радость оставались для меня лишь «пеной на поверхности капуччино». Я не верил, что эти эмоции могут изменить модель поведения и что их можно развить, если, конечно, вы уже не одарены такой благодатью от рождения. В книге The Optimistic Child я писал, что чувство собственного достоинства и ощущение счастья — лишь побочный эффект прекрасных взаимоотношений с окружающим миром. Иметь чувство собственного достоинства — это великолепно, но пытаться развить его, прежде чем вы наладите отношения с теми, кто вас окружает, — значит путать цель и средство. Так, по крайней мере, я считал. Меня всегда обескураживало, что прекрасные и возвышенные чувства посещают меня так редко и ненадолго. Я ни с кем не делился этими наблюдениями и чувствовал себя белой вороной, пока не прочитал об одном исследовании позитивных и негативных аффектов. Работа, выполненная учеными из университета Миннесоты, доказывала, что такая черта характера, как жизнерадостность (это и есть позитивный аффект), вообще-то передается по наследству. Если у одной из девочек- близнецов жизнерадостный характер (или, наоборот, меланхоличный), то почти наверняка он присущ и ее сестре14. Но если у близнецов совпадает лишь половина генов, вероятность совпадения темперамента (аффективности) у них очень мала. А каковы ваши позитивная и негативная аффективность? Попробуйте установить это, используя тест PANAS, разработанный Дэвидом Уотсоном, Ли Анной Кларк и Ок Теллеген15. Да не испугает вас его научное название! На самом деле это просто и надежно. Проверьте себя, отвечая на вопросы по книге, или загляните на сайт authentichappiness.org. Моментальный тест на позитивную и негативную аффективность жүктеу/скачать 1.65 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|