Клады эпохи викингов и случайные находки скандинавских предметов на территории Новгородской земли: топография и состав

Клады эпохи викингов и случайные находки скандинавских предметов на территории Новгородской земли: топография и состав

За последние два десятилетия фонды археологии Новгородского музея пополнились значительным количеством «случайных находок», среди которых немало уникальных артефактов. К сожалению, значительная их часть была обнаружена не археологами, а так называемыми «любителями металлопоиска», проще говоря, грабителями, и потому не имеет четких топографических и стратиграфических привязок. Вырванные из археологического контекста вещи теряют основную часть научной информации. Таковы современные российские реалии, обусловленные как несовершенством законодательства в сфере сохранения культурного наследия, так и бездействием и беспомощностью государственных органов, отвечающих за памятники культуры. Тем не менее, некоторые предметы все же оказываются в музейных фондах и становятся доступными исследователям.

Среди артефактов, относящихся к эпохе образования Древнерусского государства, можно выделить группу изделий, связанных со скандинавскими ремесленными традициями, изготовленных скандинавскими мастерами или местными ремесленниками по престижным северо-европейским образцам. К настоящему времени известно более 50 таких предметов. Часть из них опубликована. Подавляющее большинство находок топографически связано с Новгородом и его ближайшей округой, Рюриковым Городищем и Ильменским Поозерьем, что объясняется не только высокой концентрацией археологических памятников, но и значительной «освоенностью» региона грабителями. Необходимо также учитывать, что в большинстве случаев место обнаружения находки известно исключительно со слов ее владельца и часто является лишь легендой.

Наиболее представительный элемент коллекции случайных находок — комплекс серебряных украшений X-XI вв., обнаруженный на территории Ильменского Поозерья в 2001 г. («Любоежский клад»). В составе клада, общим весом около 800 грамм, насчитывается 112 предметов, представленных как целыми экземплярами, так и отдельными фрагментами. Большая часть из них относится к древнерусскому парадному женскому убору. По функционально-типологическим признакам в составе комплекса выделяются 7 групп находок: 1) бусы; 2) привески; 3) височные кольца; 4) перстни; 5) шейные гривны; 6) фибулы; 7) серебряный лом. Еще ряд входивших в клад предметов в настоящее время находится в различных частных коллекциях.

Состав комплекса отражает многокомпонентность складывавшейся на рубеже I-II тыс. н.э. в Приильменье материальной культуры. Наряду с украшениями, выполненными в рамках славянской культурной традиции (привески-лунницы, металлические бусы с зернью, фрагменты ромбощитковых височных колец раннего типа), в составе клада представлены скандинавские привески (щитообразная и «гнездовского типа»), а также привески из поясных сердцевидных накладок с растительным орнаментом, возможно, восточного происхождения. Отдельного упоминания заслуживают три позолоченные привески, сделанные из древнеиндийских монет. Фрагментарность большинства предметов позволяет предположить, что на момент сокрытия ценность клада для его владельца определялась, прежде всего, количеством драгоценного металла, который можно было использовать либо в качестве платежного средства, либо как сырье для производства новых украшений.

Еще один комплекс вещей значительно меньший по объему и, к сожалению, не попавший в фонды музея, происходит из урочища Собачьи Горбы близ Новгорода, где 1906 г. был найден большой денежно-вещевой клад. В состав предоставленной для ознакомления владельцем части вновь открытого комплекса входили: привеска-милиарисий, фрагменты трех металлических бусин, одна из которых выполнена из рубчатой «бусинной» проволоки, и обломки нескольких полых привесок с гроздьевидными окончаниями.

Одиночные находки скандинавского происхождения представлены несколькими категориями предметов, датируемых IX-XI вв. Это различные типы фибул, разнообразные привески, накладки и элементы поясной гарнитуры, фрагменты бытовых предметов. Среди разноплечных фибул — единственная известная на сегодняшний день в Приильменье — типа Вальста, недавно опубликованная Н.В. Хвощинской. Среди привесок — две кольцевидных из рубчатой проволоки с напущенными металлическими бусинами, привеска «гнездовского типа» и две не очень качественные отливки аналогичных украшений, выполненные, судя по форме ушка, местными мастерами. Из предметов, лишь на время попавших в поле зрения исследователей, заслуживает упоминания металлическая оковка в форме головы зверя (волка ?).

Последними по времени, из известных нам «случайных» находок, являются пряжка, два поясных наконечника и три прямоугольных бляшки, орнаментированные в стиле Борре, найденные с помощью металлодетектора на территории комплекса памятников у д. Устрека на южном берегу оз. Ильмень в начале мая 2009 г. При проведении в 1969 г. Б.Д. Ершевским небольших по объему раскопок могильника, являющегося частью этого археологического комплекса, было изучено погребение мужчины с богатым наборным поясом, складными весами и комплектом гирек. Новые находки подтверждают особый статус поселения существовавшего здесь в X-XI вв. и связанного, вероятно, с обслуживанием водного пути вдоль южного берега оз. Ильмень.

Hoards of the Viking Age and Chance Finds of Scandinavian Artefacts in Novgorod Land: the Topography and Composition

During the recent two decades, the archaeological collections of the Novgorod Museum have been enriched with a considerable amount of ‘chance finds’ including quite a number of unique artefacts. Unfortunately, many of them were found not by archaeologists but rather by the so-called ‘amateurs of metal-detection’, or better to say robbers, and therefore are devoid of any certain topographical and stratigraphical documentation. Having been lifted out of the accompanying contexts, artefacts loose the main part of their importance as sources of scientific information. However such are the modern Russian realities determined by the imperfection of the legislation in the sphere of preservation of cultural heritage as well as by the negligence and feebleness of state authorities responsible for integrity of monuments. Nevertheless, certain objects still find their way into museum collections and become available for researchers.

Among the artefacts deriving from the ages of the emergence of the Ancient Russian state, a group of objects is distinguishable that is connected with Scandinavian manufacturing traditions and made by Scandinavian masters or local artisans after prestigious North-European examples. By now, over 50 such objects are known. Some of them are published.

The overwhelming majority of finds are topographically tied with Novgorod or its closest surroundings viz. Ryurik Gorodishche and the region of Lake Ilmen. This fact is explained not only by the high concentration of archaeological sites here but also by the wide ‘development’ of the region by the robbers. We must also take into consideration that in the most of cases the find-spot of the objects is learned by us exclusively from their owners and often it is no more than a legend.

The most representative set from the collection of ‘chance’ finds is the assemblage of silver ornaments of the 10^th-11^th centuries found in the Lake Ilmen region in 2001 (‘Lyuboyezha hoard’). The composition of the hoard with the total weight of c. 800 grams includes 112 objects represented both by complete items and by isolated fragments. The majority of them are related with the ancient Russian ceremonious female attire. In terms of function and typology, seven groups of objects are distinguishable in the set: 1) beads; 2) pendants; 3) temple rings; 4) seal-rings; 5) neck bracelets (grivnas); 6) fibulae; and 7) silver scrap. In addition, a number of other objects which once constituted the hoard are housed now in various private collections.

The composition of the assemblage under consideration reflects the complex character of the material culture which was being established in the Ilmen region at the turn between the 1^st and 2^nd millennia AD. Along with ornaments executed within the frame of the Slavic cultural tradition (lunate pendants, metal beads with grain-filigree, fragments of temple rings with rhomboid bezels of the early type), the hoard is represented by Scandinavian pendants (a shield-like specimen and of the ‘Gnezdovo type’), as well as by pendants from heart-shaped belt mounts with a plant decoration possibly of oriental provenance. Particularly noteworthy are three gilded pendants made from ancient Indian coins.

The fragmentary state of most of the items suggests that at the moment of deposition of the hoard its value was determined for its owner primarily by the amount of precious metals which could be used as means of payment or raw materials for manufacturing new ornaments.

Another assemblage of objects of considerably lesser volume which unfortunately has not found its place among the museum collections is provenient from the Urochishche (isolated terrain) of Sobach′yi Gorby near Novgorod. Here, a large hoard of money and goods was revealed in 1906. The composition of that part of the newly discovered assemblage that was rendered by its owner for examination included: a pendant-miliarisium, fragments of three metal beads of which one was made from ribbed ‘bead wire’ and fragments of several hollow pendants with bunch-shaped terminals.

Single finds of Scandinavian provenance are represented by several categories of artefacts dated to the 9^th-11^th centuries. These include various types of fibulae, diverse pendants, mounts, elements of belt fittings and fragmentary domestic objects. Among the equal-armed brooches there is the single one known presently in the Ilmen region viz. that of the Valsta type published recently by Natalya V. Khvoshchinskaya. The pendants include two ring-shaped specimens made from a ribbed wire with stringed metal beads, a pendant of the ‘Gnezdovo type’ and two similar cast ornaments of fairly low quality executed by local artisans as suggested by the shape of their suspension loops. Among these objects which only for a moment turned to be within the scope of view of researchers, noteworthy is a metal binding in the form of the head of an animal (wolf?).

The chronologically last ‘chance’ finds known to us are a buckle, two belt terminals and three rectangular plaques ornamented in the Borre style all found in the beginning of May, 2009, by means of a metal detector in the area of a complex of sites near the village of Ustreka on the southern coast of Lake Ilmen. During small-scale excavations conducted in 1969 by Boris D. Ershevskiy at a cemetery constituting part of that complex, a male burial with a rich composite belt, a folding balance and a set of weights has been investigated. The new finds confirm the special status of the settlement existing nearby in the 10^th-11^th centuries and connected possibly with maintenance of the water route running along the southern coast of Lake Ilmen.

В частности, я хотела бы рассмотреть, каким образом погребальный обряд влиял на формирование самосознания. Большая часть погребений с богатым инвентарем, выявленных в Англии, принадлежат взрослым мужчинам, и, допуская, что это отражает общескандинавскую погребальную практику, следует предположить, что пришельцы наибольшее внимание уделяли именно мужским погребениям. Мне кажется, что это вызвано значением мужчин в установлении феодальной власти. Немаловажен в этом отношении тот факт, что данные могилы содержали вещи не только скандинавского облика, но и предметы, произведенные английскими, ирландскими и континентальными ремесленниками, например, оружие и воинское снаряжение. Трудно сказать, были ли они захвачены военным путем, куплены или перешли по наследству, но в любом случае эти предметы должны были вызывать определенные ассоциации с участием в битвах и прошлыми заслугами. Кроме того, имеются основания предполагать, что некоторые из этих артефактов имели более древнее происхождение, чем остальные вещи из того же комплекса, то есть их сберегали долгое время, и это означает, что некоторые погребения символизировали связь между прошлым и настоящим. Также наблюдается явная тенденция размещения этих погребений в местах с особым ландшафтом, либо в пределах ранее существовавших кладбищ и/или рядом с церквями, что указывает на то, что пришельцы овладевали существовавшими центрами власти. То, что эти формы социальных проявлений встречены именно в мужских могилах, подтверждает существование тесной взаимосвязи власти и мужского населения в Англии IX-X вв. Такие ассоциации отражены также в погребальной скульптуре, изготовлявшейся в некоторых частях Северной Англии в X в., где светские мотивы преимущественно связаны с мужскими, воинскими проявлениями.

В предлагаемой статье также отмечается, что в Англии этого времени у скандинавских поселенцев не существовало единого погребального обряда. Захоронения с инвентарем показывают, что лишь незначительная часть мужчин удостаивались особо пышного ритуала. В Рептоне, например, наиболее богатое погребение принадлежало зрелому мужчине (возраст прибл. 35-45 лет), погибшему явно насильственной смертью; в его могилу положен меч в деревянных ножнах, облицованных овечьей шкурой и покрытый кожей, ожерелье с двумя бусинами и молоточком Тора, две пряжки (одна поясная, другая от перевязи меча), два ножа, ключ, клык дикого вепря и плечевая кость галки или ворона. В том же погребальном комплексе, захоронен еще один, более молодой мужчина (возраст прибл. 17-20 лет), однако в его могилу был положен только лишь один железный нож. Можно лишь строить предположения относительно различий между двумя захоронениями, однако примечательно, что антропология фиксирует полученные ранения, что могло определить некоторые черты обряда и стоящего за ним сознания

Методы естественных наук также начинают расширять наши представления о скандинавской погребальной практике. Применение изотопного анализа, позволяющего определить происхождение человека по содержанию стабильных изотопов кислорода и стронция в зубах, определяемого географией, дает надежду выявить выходцев из Скандинавии, захороненных в безынвентарных могилах. Суммируя сказанное, мы можем видеть, что скандинавская само­иденти­фикация не являлась чем-то данным, просто отраженным в погребальном обряде, а наоборот имела практическую направленность на удовлетворение определенных потребностей ситуации того времени, и, соответственно, характеризовалась крайней изменчивостью.

I shall be focussing, in particular, on the way in which burials contributed to the construction of elite masculine identity. The majority of the elaborately furnished burials that have been identified in England are those of adult males, and assuming that this is genuinely representative of Scandinavian practices then this suggests that most investment was placed in male burials by the newcomers. I shall argue that this is because of the importance of men in the processes of negotiation of lordship. Significant in this respect is the fact that many of these graves included not only Scandinavian artefacts, but also items of English, Irish and continental manufacture, in particular weapons and military accessories. It is difficult to know whether these items were acquired as a result of warfare, purchase or inheritance, but whatever the case such artefacts must have evoked particular associations with battles fought and past adventures. There is also evidence to suggest that some artefacts were of much greater antiquity than other in the same assemblage indicating that they had been curated over some period of time, and this suggests that select burials provided a context in which the past and the present were negotiated. There is also a notable tendency for these Scandinavian burials to be positioned in prominent landscape settings or to be located within pre-existing cemeteries and/or near to churches, which suggests that the newcomers were appropriating existing centres of power. That these forms of social display were principally constructed in male graves reinforces the close associations between men and lordship in ninth- and tenth-century England. Such associations are also reflected in the funerary sculptures produced in some parts of northern England in the tenth century, on which the secular imagery is overwhelmingly associated with male, warrior display.

This paper will also draw attention to the evidence to suggest that there was not a uniform burial rite for the Scandinavia settlers. Among the corpus of furnished burials it is evident that only a small number of men were chosen for particularly elaborate burial. At Repton, for example, the most elaborately furnished burial was of a mature adult male (c.35-45 years at death) who had met a particularly violent death; his grave was furnished with a sword in a wooden scabbard lined with fleece and covered with leather, a necklace with two beads and a Thor’s hammer, two buckles (one from a belt, the other for a suspension strap for the sword), two knives, a key, the tusk of a wild boar and the humerus of a jackdaw or raven. Within the same funerary display was a second, younger adult male (c.17-20 years at death), but his burial was furnished with only an iron knife. We can only speculate on the contrast between the two burials, but it is notable that both demonstrate evidence of having fought, in the form of weapon injuries, thus some other aspect of their identity and experiences determined the burial ritual. Scientific evidence is also expanding our understanding of Scandinavian burial practices. The application of stable isotope analysis — which permits the identification of a person’s place of origins by measuring the oxygen and strontium isotopes in their teeth, which are geographically variable — is beginning to identify individuals born in Scandinavia who were buried in unfurnished graves. In sum, we can see that Scandinavian identity was not a given, reflected in straightforward terms in the burial rite, but was employed to meet certain contemporary needs, and, as such, was highly variable.
М. Хардт (Лейпциг, Германия)

Морской флот викингов в верховьях Эльбы и на Южной Балтике в IХ в.
В отличие от многочисленных сведений об операциях викингских флотилий в IX в. на реках в центральной и западной частях территории франкских королевств, историо­гра­фические свидетельства о морских операциях в Южной Балтике и на реке Эльба крайне ограничены. Последняя, начиная с начала столетия, входила в состав системы границ, созданной для обороны от норманнов и славян. Укрепленная замками по западному берегу и мостовыми плацдармами по восточному, она, по-види­мому, была создана под влиянием руин позднеримских границ - limites, прохо­дивших вдоль Рейна и Дуная. При рассмотрении политической структуры этого пограничного региона, разделявшего франков, саксов, данов и славян, возникает вопрос, какую роль военная активность викингов играла в этой самой западной контактной зоне Восточной и Центральной Европы.

Франкские королевские анналы под 804 г. сообщают о прибытии датского короля Годофрида с флотом в место, называвшееся Слисторп непосредственно на границе между Датским королевством и саксами. Он намеревался встретиться с импера­то­ром Карлом Великим, который в этом году стоял лагерем в Холленштедте на южном берегу Эльбы. Однако, в конце концов, Годофрид отказался от прямых контактов, предпочитая сообщаться с императором с помощью дипломатических миссий. Основной темой этих переговоров между датским и франкским правителями, должно быть, были ободриты, которым Карл Великий за четыре года до того предоставил сакские земли к северу от Эльбы, и с которыми Годофрид теперь находился в конфликте. В 808 г. он снова направил флот и армию против ободритов при поддержке старых врагов последних – вильцев. Одновременно Карл Великий направил своего сына Карла через Эльбу с армией франков и саксов для нападения на славян линонов и смелдингов (смолян), которые присоединились к датской стороне. До возвращения Годофрида из похода, он подчиняет своей власти жителей торгового порта, который датчане называли Рерик, и те выплатили в его казну большую дань для его похода на север. Перед тем как отправиться в Слисторп, Годофрид приказал разрушить этот торговый центр. После вынужденного переноса эмпориума он приступил к укреплению южных границ королев­ства, воздвигнув Даневерк между Балтийским и Северным морями; этот оборонительный вал можно было пересечь с юга на север через единственные ворота, что предоставляло контроль над дальним торговым путем между севером и югом, проходившим от Саксонии до Ютландии.

В 845 г. флот датского короля Хорика разорил Гамбург – с 831 г. столицу епископа Ансгария, – а также соседний vicus, которые находились под властью отсутствовавшего тогда ландграфа Беренгария. В результате этого Гамбургский епископат был в 847 г. объединен с Бременской епархией, которая стала теперь столицей архиепископства Гамбургского и Бременского, хотя это нарушало права епископа Верденского и архиепископа Кёльнского, которому Бремен до этого принадлежал. Согласно Бертинским анналам, составленным епископом Пруденцием из Труа, викинги, атакованные саксами, бежали, разрушив по пути славянскую крепость. В 1971 г., немецкий исследователь Ганс-Дитрих Каль предположил, опираясь на древние нордические эддические сказания, что флот короля Хорика мог избрать путь на северо-восток вверх по рекам Эльба и Эльде, частью по Шверинскому озеру, и достичь Висмарской бухты в Балтийском море.

В 880 г. восточнофранкские и саксонские графы и епископы проиграли крупную битву против датского войска, которое предположительно возвращалось из грабитель­ского набега на англосаксонскую Англию. К сожалению, Фульдская хроника не упоминает место этого разгрома; в более поздней историографии обсуждаются предположения, что оно могло находиться недалеко от Гамбурга или Люнебурга (Эбсдорф).

Эта норманнская победа в битве с неустановленным местоположением, по-види­мому, стала последним нападением викингских флотов IX столетия на юго-западные берега Балтий­ского моря и на Эльбе. В настоящем докладе обсуждается вопрос, почему датские корабли вторгались в Западную Прибалтику и Эльбу не столь часто, как на Рейн, Маас и Сену. Возможно, несмотря на то, что города, возникшие еще при римлянах, и сулили больше выгоды, пограничный регион по Эльбе был сильнее укреплен, либо, что тоже не исключено, мы сталкиваемся в историографии просто с отсутствием интереса к периферии Восточнофранкской империи во второй половине IX в.

(Перевод с английского А.В. Гилевича)
M. Hardt (Leipzig, Deutschland)

Danish Fleet Operations at the Southern Shores of the Baltic Sea and along the Elbe River during the 9^th Century
In contrast to the numerous reports about 9^th century Viking fleet operations on the rivers in the central and western parts of the Frankish kingdoms, there is only little historiographical evidence for naval operations in the southern Baltic region and on the Elbe river. The latter had become a part of the Frankish border organisation against Northmen and Slavonic groups since the beginning of the century. With castles on the western and bridge-heads on the eastern banks it seems perhaps inspired by the ruins of late antique Roman limites along Rhine and Danube. Regarding the politics and structures of this frontier region between Franks, Saxons, Danes and Slavs, the question arises, which role the activities of the Viking armies played in this most western contact area of East-Central-Europe.

The Frankish royal annals report in the year 804 of the Danish king Godofrid arriving with a fleet at a place called Sliesthorp right at the frontier between the Danish realm and the Saxons. He intended to meet the emperor Charlemagne, whose camp had been set up in Hollenstedt that year at the southern banks of the Elbe. But Godofrid after all refused direct contact and rather communicated with the emperor by way of legations. The topic of this communication between the Danish and Frankish ruler must have centred on the Abodrites, whom Charlemagne had given the Saxon lands north of the Elbe four years ago and whom Godofrid now laid in conflict with. In 808 he again directed a fleet and army against the Abodrites, assisted by their old enemies, the Wilti. Charlemagne sent his son Charles across the Elbe with an army of Franks and Saxons to attack the Slavonic Linones and Smeldingi, who had joined the Danish side. Before Godofrid returned after a disastrous campaign, he commanded the inhabitants of a port of trade, in Danish language called Reric, who had paid a lot of taxes into his treasure before, to accompany him to the North. He also ordered the destruction of this trading-place before he set out to Sliesthorp. After this compelled transfer of an emporium he began to fortify the borderline of his realm towards the South by erecting the Danewerk between Baltic and North Sea coasts, a rampart to overcome only at one gate from South to North and thus controlling the oxen way, a long distance South-North trade way leading from Saxony to Jutland.

In 845 a fleet of the Danish king Horic plundered and destroyed Hamburg, bishop Ansgar’s metropolitan see since 831 as well as the neighbouring vicus, both being under the rule of the absent Bernharius comes in this time. As a consequence, the bishopric of Hamburg was united with the diocese of Bremen in 847, the latter one becoming see of the archbishop of Hamburg-Bremen now, albeit this happened in antinomy of the rights of the Verden bishopric and the archbishopric of Cologne, to whom Bremen had belonged. According to the Annals of St. Bertin, written by bishop Prudentius of Troyes, the Vikings, after being attacked by the Saxons, escaped and destroyed a Slavonic stronghold on their way. In 1971, the German scholar Hans-Dietrich Kahl argued with reference to old Nordic eddic traditions, that king Horics fleet might have taken the way upstream the rivers of Elbe and Elde to the Northeast, by the side of the lake of Schwerin passing to the Wismar Bay of the Baltic Sea.

In 880 east Frankish together with Saxon counts and bishops lost a large battle against a Danish army that presumably had returned from a plundering-raid to Anglo-Saxon England. Unfortunately, the Annals of Fulda do not inform us about the place of this defeat, while later historiography speculates about locations near Hamburg or Lüneburg (Ebsdorf).

This unlocalised Norman victory seems to have been the last attack of Viking fleets and armies on the south-western coasts of the Baltic Sea and along the Elbe river in the 9th century. The lecture will follow the question, why Danish fleets invaded the western Baltic Sea and the Elbe-river not as often as Rhine, Maas and Seine, if perhaps cities with Roman origins promised more profits, the frontier region along the Elbe had a better military organisation of defence, or, which also seems not unlikely, if there was simply a lack of interest in the historiography about the periphery of the East Frankish realm in the second half of the 9th century.
Н.В. Хвощинская (Санкт-Петербург, Россия)

Этно-культурные процессы на южном побережье Финского залива в конце I – начале II тыс. н. э.: миф и реальность
Территории, расположенные южнее побережья Финского залива, издревле были заняты финским населением. Однако недостаточная археологическая изученность данного региона способствовала появлению в научной литературе определенных вольных интерпретаций относительно расселения отдельных финноязычных групп, а также о существовании в районе р. Нарвы мифического племя нарова.

В своем докладе мы коснемся трёх аспектов: 1 – локализации коренного для данного региона водского населения, 2 – времени появления здесь ижоры, 3 – существования загадочного летописного племени нарова.

Водь. Водь – одна из групп западных финнов родственных эстам. Язык води наиболее близок северо-эстонскому диалекту эстонского языка. В отличие от территории эстов выявление древних памятников води долгие годы вызывало споры. Начиная с XIX в. исследователи, опираясь на сведения письменных источников и этнографические материалы, старались определить регион расселения води и центр ее земли. Водь представлялась племенем, занимавшим огромную территорию от низовьев р. Луги на западе до р. Волхова на востоке. Безусловно, за их суждениями стояли границы южной части Водской пятины Великого Новгорода. Само название «Водская пятина» довлело над исследователями, как своего рода указание на район, заселенный водью. Эстонский ученый Х. Моора восточнее р. Нарвы выделял три водских племени: северо-восточное на Ижорском плато, северо-западное – в междуречье Луги и Нарвы и южное – в районе Гдова. Основанием этому явилось существование в водском языке различных диалектных групп, которые были зафиксированы у небольшой группы потомков води в нескольких деревнях в районе Копорья. В целом, рассматривая аргументацию автора, можно констатировать, что «южная водь» является не более чем мифом, так как для её выделения нет никаких доказательств, а включение Ижорского плато в зону проживания води является данью традиции, основанной на отождествлении с границами Водской пятины. Х. Моора априорно это принимает. В настоящее время, суммируя данные письменных и этнографических источников, можно достаточно определенно очертить зону проживания води от Понаровья, включая районы Северо-Восточной Эстонии до Копорья и его окрестностей. Именно в пределах очерченного региона и были выявлены археологические памятники, которые можно связать с водью.

Ижора. В последнее время О. Коньковой было высказано мнение, что ижора в междуречье Нарвы и Луги является автохтонным населением. Эта точка зрения идет в разрез с мнением подавляющего большинства исследователей, которые полагают, что центр расселения ижоры был бассейн Невы, а западная граница первоначально доходила до рр. Стрелки и Оредежа. Анализ археологических, этнографических и письменных источников показывает, что в район обитания води ижора продвигается только в позднем средневековье и никаких оснований помещать ее на пограничье с эстами в I тыс. н. э. нет.

Нарова. Один раз в «Повести временных лет» по Лаврентьевскому списку при перечислении финно-угорских и балтских народов, платящих дань Руси, упоминается племя норова (нарова, нерева). Созвучие названий племени и р. Нарвы натолкнули исследователей на мысль о локализации этого народа в районе последней. Впервые Н. Барсов обратил внимание на определенный порядок, в котором летописец упоминает племена. Нарова упомянута среди балтских племен. Данная точка зрения была принята, и все последующие исследователи относили нарову к числу балтских народов. Однако, в последнее время Д. Мачинский вновь вернулся к этому вопросу. Основываясь на различных географических названиях (гидронимах и топонимах), он пришел к выводу, что финское племя нарова занимало обширные пространства, охватывающие широким полукругом оз. Ильмень, и отождествил археологические памятники наровы с культурой длинных курганов. Данная точка зрения не выдерживает никакой критики. Во-первых, связывать длинные курганы с памятниками наровы – это просто несерьезно. Во-вторых, прямолинейно привлекать географические названия для локализации исчезнувших народов некорректно (в частности многие названия приводимые Д. Мачинским по мнению Л. Васильева имеют балтскую этимологию). Наиболее аргументированной является логика исследователей, склоняющихся к балтской принадлежности данного племени. Речь идет о группах балтского населения к востоку и западу от р. Даугавы. Именно в этом районе известна еще одна р. Нарва (Нарев) – правый приток р. Западного Буга. В западнорусских летописях и хрониках она несколько раз упомянута в связи с событиями XIII – XIV вв. и имеется достаточно оснований, что какая-то группировка балтов по р. Нарве – притоку Западного Буга и была упомянута летописцем.
N. Khvoshchinskaya (Saint-Petersburg, Russia)

Ethno-Cultural Processes in the Southern Region of the Gulf of Finland: Myths and Reality
The territories south of the Gulf of Finland from the earliest times have been occupied by Finnish populations. However, the insufficient archaeological knowledge of this region has induced the appearance of certain liberal interpretations in literature. These hypotheses are concerned with settling of particular Finnish-speaking groups, as well as with the presumable existence of a mythical tribe of Narova around the Narva River.

This paper is treating three aspects: 1 – localization of the Vod population indigenous of the region under consideration; 2 – dating of the emergence of the Izhora tribe here; 3 – the existence of the mysterious tribe of the Narova of chronicles.

Vod. The Vods are one of the Western-Finnish groups kindred to the Ests. The language of the Vods or Votian is very close to the North-Estonian dialect of Estonian. By contrast to the territory of the Ests, the discrimination of ancient sites of Vods has been arguable for many long years. Since the 19^th century, the researchers basing on written sources and on ethnographic evidence attempted to define the region of settlement of the Vods and the centre of their land. The Vod, as it seemed, was a tribe occupying a vast territory from the low reaches of the Luga River in the west as far as the Volkhov River in the east. Undoubtedly this conception was based on the boundaries of the southern part of the Vodskaya (Votian) Pyatina (district) of Novgorod the Great. The very name of the Vodskaya Pyatina was prevailing over scholars as a kind of indication of a region occupied by the Vods. The Estonian researcher Harri Moora, distinguished three Votian tribes east of the Narva River: the north-eastern one on the Izhora plateau, the north-western – between the Luga and Narva rivers and the southern – in the region of the town of Gdov. This hypothesis was based on the existence of three different dialectic groups in the Votian language which have been recorded among a small group of descendants of the Vods in a number of villages around Koporye. Considering the arguments of the author it seems that the “southern Vod” is no more than a myth since there is no evidence for its distinguishing. Moreover, the inclusion of the Izhora plateau into the zone of Vod settling is just a tribute to the tradition based on its identification with the boundaries of the Vodskaya Pyatina. Moora accepted a priori this view. Presently, summing up the evidence of documentary and ethnographical sources we are able with a fair degree of certainty outline the zone of the Votian occupation from the Narva region, including the areas of north-eastern Estonia, as far as Koporye and its surroundings. It is within the limits of the area specified that archaeological sites presumably related with the Vod have been revealed.

Izhora. Recently, Olga Konkova expressed an opinion that the Izhora were an autochtonous population. This view runs contrary to the opinion of the predominant number of scholars who believe that the centre of settling of the Izhora was the basin of the Neva while its western boundary originally lay as far as the Strelka and Oredezha rivers. Analysis of archaeological, ethnological, and documentary evidence suggests that the Izhora advanced to the regions occupied by the Vods only in the late mediaeval period so that there are absolutely no grounds to place the former in the borderland of the Ests in the 1^st millennium AD.

Narova. In the Russian Primary Chronicle (Povest’ Vremennykh Let), in its Laurentian Codex, in the enumeration of the Finno-Ugrian and Baltic peoples rendering tribute to Rus, the tribe of Norova (Narova, Nereva) is once mentioned. The consonance between the name of the tribe and that of the Narva River suggested to researchers the idea of the localization of this people in the region of the Narva. Nikolay Barsov, the first has taken note of the definite order in which the chronicler enumerates the tribes. The Narova is mentioned among the Baltic populaces. This view has been accepted and all the subsequent researchers placed the Narova among the Baltic peoples. However, recently Dmitriy Machinskiy turned back to this problem. Basing on different geographical names (hydronyms and toponyms) he arrived at the conclusion that the Finnish tribe of Narova occupied vast spaces encompassing Lake Ilmen in a broad semicircle. He identified archaeological sites of the Narova with the culture of the long kurgans. This view is beneath any criticism. Firstly, it is merely unfounded to link the long kurgans with sites of the Narova. Secondly, it is incorrect to employ geographic names straightforwardly for localization of the vanished peoples (in particular, many names cited by Machinskiy, in the opinion of Leonid Vasil’yev are of the Baltic etymology). The logic of the researchers inclined to assume the Baltic belonging of the tribe under consideration seems to be the most reasoned. We are dealing possibly with the groups of Baltic populaces east and west of the Daugava River. It is in this region, that another Narva (Narev) River is known – the right tributary of the Western Bug River. In West-Russian chronicles it is mentioned not once in connection with the events of the 13^th-14^th centuries and there are quite enough reasons to suppose that it is exactly some group of the Balts living along the Narva – the tributary of the Western Bug River – that was mentioned by the chronicler.

(Translated by A. Gilevich)

ОГЛАВЛЕНИЕ - TABLE DES MATIÈRES - CONTENTS