Slavs, Scandinavians, and Germans at the Southern Coast of the Baltic Sea

Compared with these terms of interethnic contacts, the relationships between the Polabian Slavs and their other Germanic neighbours from Scandinavia, particularly from Denmark, have been neglected in the historical research. It was a conference organised in Leipzig about ten years ago, which aimed at the analysis of these very contacts, and this contribution to the Novgorod conference is to resume the approach to this very subject. Such an approach has to take account of the historical events, which took place between the 9^th and the 13^th century, but it cannot carry out a complete survey of the events, and likewise it can only take into consideration some aspects of the archaeological and linguistic research. The picture of the Danish-Slavic relations which can be completed in some phases by the contacts with the Swedes may be compared with the interethnic situation in Northern Rus’, eventually with the one decisive difference that they did not involve transcontinental trade relations which would traverse the territories of the Polabians.

On the other hand, trade undoubtedly gave the impulse for the presence of the Danes at the Slavic coastal stripes of the Baltic which can be illustrated drawing on the example of Reric, a place that is mentioned in the Annales regni Francorum under the year 808. Archaeological findings from the last fifteen years near Groß Strömkendorf prove that this place existed at the Wismar Bay not far away from a Slavonic hillfort. The excavations extremely well complete the written sources related to this place as well as to the emporium Haithabu, the follower of Reric, showing that they can be regarded as ports of trade.

Existence of these early emporia coincided with the first encounters of the “barbarian” societies at the frontiers of the Frankish Empire with the newly crowned emperor Charlemagne. By this means the barbarian princes like the Danish Gudfred and the princes of the (Polabian) Abodrites and Veletians were confronted with Christianity, particularly since the archbishopric Hamburg-Bremen had been founded and was endowed by the legation for the peoples of the North. Then archbishop Ansgar came to the Baltic as a missionary. But the challenge by Christianity came to an end after the death of Ansgar, and when the Carolingians translocated the centre of their power to Regensburg.

A new constellation, similar to that from the 9^th century, which anew concerned the Danes and the Polabians as well, arouse only in the 40s of the 10^th century when Otto I initiated the foundations of bishoprics in Denmark and in the territories of the Polabians. After this the written sources from that time paid more attention to the lands at the Southern coast of the Baltic Sea and reveal a certain parallelism related to paganism and Christianity. Anyway, in the second half of the 10^th century there existed vital relations between the dynasties of the Abodrites on the one hand and of the Danes and Swedes on the other, and one must not overlook the ruling dynasty in Poland, the Piasts, who were in contact with the Scandinavian princes as well.

One decisive difference between the situation in Denmark and in the Polabian lands was related to Christianity which step by step won prevalence in Scandinavia but not in Northern Polabia, particularly not in the regions dominated by the Luticians after 983 (the date of a big Slavic uprising against the supremacy of the Ottonian Empire). The Luticians, eastern neighbours of the Abodrites, then formed a federation of Slavic tribes whose specific items were: sharp enmity against the Christian church and lack of princes because their political organisation was acephalous. Such a “normal” way of Christianization which can observed in the European Middle Ages (christening of the prince who then forces his elite and people to take the baptism, too) could not be realized, and this is why the princes of the Abodrites who wanted to prove their legitimacy as Christian rulers occasionally asked for Danish help. The Danish attendance in the Polabian affairs reached its height, when emperor Lothar in 1129 formally endowed the Danish ruler Knut Lavard with the control over the Abodrites and with a crown. From now on, the relations between the Danes and the Polabians (and their neighbours in the East, the Pomoranians) intensified even more, and the Slavs retaliated the Danish pretension to supremacy by means of numerous pirate raids. These came to an end after the Danish conquest of Arkona and the Isle of Rugia followed by a phase of Danish dominion at the coastal lands south of the Baltic Sea which lasted up to the battle of Bornhöved in 1227.

Based on the picture of the different levels of encounters and relationships between the Slavs and the Danes in the historical course from the beginning of the 9^th century until 1227 the lecture is to demonstrate the chances of a comparing approach that might take account of other interethnic contact zones, particularly in Northern Rus’.
Е.А. Мельникова (Москва, Россия)

Аккультурация скандинавов в Древней Руси по данным языка и письменности
По общему мнению, оседавшие в Восточной Европе со второй половины VIII в. скандинавы подверглись быстрой ассимиляции в славянской среде. Это заключение основывается на археологических материалах, свидетельствующих, что этнически определимые скандинавские древности были вытеснены из материальной культуры русской элиты уже в концу Х в. Убедительность этого аргумента сомнительна, поскольку исчезновение этнически показательных элементов может объясняться внедрением христианства и изменениями в статусной моде древнерусской элиты, которая включала варягов. Кроме того, аккультурация заключается не только в смене материальной культуры. Это был сложный процесс замены проявлений этничности как в материальной, так и духовной сферах, в том числе в языке и письменности, фольклоре и литературе, религии и верованиях, который и привел к смене идентичности.

Одним из наиболее важных компонентов этно-культурной самоидентификации является язык. Поэтому важнейшее значение приобретает установление времени, когда скандинавы, осевшие на Руси, прекратили говорить на родном языке и писать рунами. Исследование языковой ассимиляции скандинавов на Руси может основываться на трех видах источников. Первый – эпиграфические материалы. Второй – прямая и косвенная информация, дошедшая в древнерусских и зарубежных источниках о языковой ситуации на Руси в Х–XI вв. Третье – использование древнескандинавских личных имен, хотя само по себе, не поддерживаемое другими факторами, оно может рассматриваться как семейная традиция. Тем не менее, степень фонетической адаптации скандинавских имен в русских источниках, равно как и контекст имянаречения, проливает определенный свет на рассматриваемую проблему.

Древнейший письменный памятник, найденный на территории будущей Древней Руси, – руническая надпись на деревянном стержне из Старой Ладоги, датированная первой половиной IX в. Вместе с тремя руническими амулетами Х в. из Поволховья она образует группу рунических памятников, типичных для Восточной Швеции. По крайней мере, один амулет (Городище II) был изготовлен на месте находки – это копия более раннего амулета (Городище I). Если даже стержень и два амулета были привезены скандинавами, они были достаточно понятны и значимы для поселенцев скандинавского происхождения, чтобы заказать копию амулета.

Первые следы использования варягами славянского языка появляются в первой четверти Х в. - в одном из погребений, совершенном по скандинавскому обряду, находилась амфора с кириллической надписью. Кто бы ни сделал эту надпись, она должна была сообщать по преимуществу скандинавской общине о содержимом амфоры, что предполагает способность членов этой общины прочесть текст. Билингвизм росов в середине Х в. засвидетельствован Константином Багрянородным в De administrando imperio (ок. 950 г). Параллельные скандинавские («росские») и славянские наименования Днепровских порогов переданы им без существенных искажений. Эта ситуация продолжается и во второй половине Х в., что отмечают испанский путешественник Ибрагим ибн Якуб (960-е гг.) и Лев Диакон, византийский историк конца Х в.

Два граффити на стенах новгородского Софийского собора дают верхнюю точку отсчета. Хотя они сделаны лицами, носившими скандинавские имена, оба текста написаны по-русски и кириллическим алфавитом. Первое граффито гласит: «Ох, худо мне, Гер(е)бену, грешнику». Второе, читающееся «Господи, помоги рабу своему Фарьману, Глебову отроку», датируется 1137 г., временем правления князя Глеба в Новгороде. Четкость начертаний, использование правильных форм, твердость руки указывают, что и Геребен, и Фарман полностью владели и русским языком, и письмом.

Те же тенденции характеризуют и руническое письмо в Восточной Европе. От Х в. сохранилось много граффити на восточных монетах. Большинство надписей, около 100, выполнены рунами и руноподобными знаками, но примерно на 10 нанесены слова или личные имена. В XI в. количество рунических надписей сокращается, и они обнаруживают следы деградации (за исключением Березанского камня, воздвигнутого скандинавами на пути в Византию или из нее, есть лишь одна типично скандинавская надпись – футарк из Новгорода), что может рассматриваться как результат постепенной утраты потомками варягов навыков рунического письма.

Процесс аккультурации со второй половины Х по конец XI в. освещается личными именами, принятыми в клане киевских Рюриковичей и в среде военной элиты. Вплоть до середины Х в. все имена, приводимые летописцем начала XII в., скандинавского происхождения (Олг/ Олег < Helgi, Игорь < Ingiharir, Свенельд < Sveinaldr, все послы Олега в Византию в 911). В договоре 944 г. насчитывается 76 имен, среди которых пять славянских: три – членов семьи Игоря и два – купцов. Проникновение славянских имен в княжеский именослов указывает на начало процессов ассимиляции. Впоследствии число скандинавских имен в среде Рюриковичей сокращается до трех мужских и двух женских (Олег, Игорь, Глеб и Ольга, Малфредь). Три других имени продолжают использоваться, но знатью, а не Рюриковичами.

Русский летописец передает древнескандинавские имена в русифицированной, ассимилированной форме, даже когда он пишет о событиях начала Х в. Однако фонетическая трансформация имен произошла вряд ли ранее самого конца Х или начала XI в.; до этого времени имена произносились в их скандинавской форме. Византийские источники сохраняют группу -нг- в имени Игорь – Ingor, Inger и начальное придыхание в имени Ольга, а в письме, написанном по-еврейски, имя Helgi > Олег передано как HLGW. В 1073 г. имя Глеб < Guðleifr написано с редуцированным гласным Гълеб, который может отражать первую основу. Однако в начале XII в. летопись не отождествляет имя Глеб с Guðleifr в тексте договора 944 г. и передает последнее как Вузлев.

Таким образом, кардинальные изменения в культурных традициях бывших варягов, как кажется, завершаются во второй половине XI в. К концу этого столетия и родной язык, и руническое письмо перестают использоваться потомками варягов и, вероятнее всего, забываются. Они заменяются русским языком и кириллическим алфавитом. Личные имена скандинавского происхождения меняют фонетический облик и перестают соотноситься со своими прототипами. Они рассматриваются не как иностранные имена, а, скорее, как русские языческие.

Эти выводы основываются на материалах из крупных поселений, как Гнёздово, Киев, Новгород, а свидетельства касаются княжеской семьи и военной элиты – среды, наиболее подверженной культурным инновациям. В сельской местности процесс ассимиляции был значительно более медленным. Мы обнаруживаем руническую надпись sigriþ и две отдельные руны f на шиферном пряслице из Звенигорода (Западная Украина) в слое 1115–1130 гг. и еще два пряслица с руноподобными знаками из близлежащих поселений. Из городища Масковичи на Западно-Двинском пути происходит комплекс из примерно 50 руноподобных надписей. Ряд скандинавских имен встречается в берестяных грамотах, присланных в Новгород из отдаленных областей Северной Руси. Они датируется временем от XI до начала XV в. Таким образом, вероятно, на периферии Древнерусского государства потомки варягов, которые поселились там значительно раньше, сохраняли, по меньшей мере, некоторые из своих культурных традиций на несколько столетий дольше, чем в крупных центрах.

One of the most important components of ethno-cultural self-identification is language. Therefore the time when Scandinavians who had settled in Rus’ stopped to speak their native language and to write with runes is of crucial importance.

The study of the linguistic assimilation of Scandinavians in Rus’ can be based on at least three kinds of sources. First, it is epigraphic material. Second, it is direct or indirect information preserved in Old Russian and foreign sources on linguistic situation in Rus in the tenth and eleventh centuries. Third, it is the usage of Old Norse personal names, though in itself it might be viewed as a family tradition not supported by other cultural features. Still, the degree of phonetic adaptation of Old Norse names in Old Russian sources as well as the context of name-giving can throw some light on the problem.

The earliest written record in Ancient Rus’ is a runic inscription on a wooden stick from Old Ladoga dated to the first half of the ninth century. Together with three runic amulets coming from the same area and dated to the tenth century it forms a group of runic inscriptions typical for Eastern Sweden. At least one of the inscriptions (Gorodishche amulet II), was produced on the site being a copy of an earlier amulet (Gorodishche I). Even if the stick and two amulets belonged to occasional visitors to the Ladoga region, they must have been intelligible and meaningful enough for the settlers of Scandinavian origin to order a copy of one of the amulets. It means that in the tenth century the Varangians, at least in the North-Western part of Rus’, were in full possession of their native language and beliefs.

First traces of the usage of Old Russian by Varangians appear in the first quarter of the tenth century. A burial made according to Scandinavian ritual of a warrior and a woman in Gnjozdovo near Smolensk contained an amphora with a Cyrillic inscription. Whoever made the inscription, it was intended to inform the community consisting mostly of Scandinavians about the contents of the amphora which presupposes their possibility to comprehend the message. The bilinguism of rus’ of the mid-tenth century is attested by Constantine Porphyrogenitos in his treatise De administrando imperio (ca 950). Parallel Old Norse (“Russian”) and Slavic names of the Dnieper rapids are rendered without significant corruption of the original words. This situation continued through the second part of the tenth century as a Spanish traveler Ibrahim Ibn Jakub (960ies) and Leo the Deacon, a Byzantine historian of the late tenth century witness.

Two graffiti on the walls of St Sofia cathedral in Novgorod provide another chronologically precise reference point. Although inscribed by persons with Old Norse personal names, both texts are written in Old Russian in Cyrillic. The first graffito reads “Oh, miserable feel I, Ger(e)ben (= OSw. Herben) the sinner”. The second inscription that reads: “Lord, help your slave Far’man (< Farmaðr) Gleb’s retainer” can be dated to 1137 when prince Gleb ruled in Novgorod. The accuracy of spelling, the usage of correct forms, and the sureness of hand show that both, Gerben and Far’man, were experienced in speaking and writing in Old Russian.

The same tendency is characteristic of runic literacy in Eastern Europe. The tenth century is rich in graffiti on Islamic coins. The majority of inscriptions, ca 100, are made with runelike signs and only about 10 bear words or personal names. In the eleventh century the number of runic inscriptions decreases and they show traces of degradation (except for the Berezan’ stone that was erected by Scandinavians on their way to or from Byzantium there is only one inscription typical for Scandinavia, a part of futhark from Novgorod) which can be regarded as a result of gradual loss of writing-with-runes habits of the descendants of the Varangians.

The developments between the mid-tenth and late eleventh centuries are partially elucidated by personal names current in the family of Kievan princes and the warrior elite. Up to the mid-tenth century all the names mentioned by the Old Russian annalist of the early twelfth century are of Old Norse origin (Olg/ Oleg < Helgi, Igor’ < Ingiharir, Svenel’d < Sveinaldr, all Oleg’s emissaries to Byzantium in 911). The treaty of 944 lists 76 personal names five of which are Slavic – three of members of Igor’s family and two of merchants. The penetration of Slavic names into princely anthroponymicon indicates the beginnings of assimilation processes. Since then the number of Scandinavian personal names among the Rurikides’ gets restricted to three masculine and two feminine names (Oleg, Igor’ and Gleb; Ol’ga and Malmfred’). Three other names continued to be used by Russian nobles, not the Rurikides.

The Russian annalist renders Old Norse names in a russified, assimilated forms even when writing about the events of the early tenth century. But the phonetic transformation of the names must have taken place only in the late tenth and early eleventh century, before that time the names were pronounced in their Old Norse forms. Byzantine sources preserve -ng- group in the name of Igor’ (Ingor or Inger) and the initial h- in Ol’ga whereas a letter in Jewish transcribes Helgi > Oleg as HLGW. In 1073 the name Gleb > Guðleifr is still spelled with a reduced vowel Gъleb that might be a reflex of the first stem. However, at the beginning of the twelfth century the annalist does not identify the name Gleb with Guðleifr in the text of the 944 treaty and renders the latter as Vuzlev. In the twelfth century a newly borrowed name Ingvar’ appears parallel to the old one, Igor’ but they are regarded as different names.

Thus, cardinal changes in the cultural traditions of former Varangians seem to have been completed only in the second half of the eleventh century. By the end of this century both the Varangians’ mother tongue and runic script fell into disuse and most probably became forgotten. They were replaced by Old Russian language and Cyrillic alphabet. Personal names of Old Norse origin changed phonetically and stopped to be identifiable with their prototypes. They were no longer viewed as foreign but probably were equaled to Old Russian pagan names.

This conclusion bases on materials from larger sites, Gnjozdovo, Kiev, Novgorod and the evidence concerns the princely family and the warrior elite, that were most liable to adoption of cultural innovations. The processes of assimilation in rural communities were much slower. We find a runic inscription sigriþ and two isolated runes f on a slate spindle-whorl from Zvenigorod (Western Ukraine) in a layer dated to 1115–1130 and two more spindle-whorls with runelike signs from another site nearby. A twelfth century complex of about 50 rune-like inscriptions comes from a fortified site Maskovichi on the Western Dvina route. A number of Old Norse names appears in birch-bark letters sent to Novgorod from various far-away villages in the North-West of Rus’. They date from the eleventh till the beginning of the fifteenth century. Thus, it seems that in remote areas of the Old Russian state the descendants of the Varangians who had settled there, much earlier preserved at least some of their cultural traditions for several centuries.
А.А. Пескова (Санкт-Петербург, Россия)

Византийско-скандинавские компоненты в христианской металлопластике Древней Руси X-XI вв.
В последнее десятилетие вышли в свет сразу три крупных свода памятников средневековой христианской метаталлопластики, в которых максимально полно собраны и проанализированы скандинавские нательные кресты и нагрудные кресты-реликварии (Staecker 1999), древнерусские кресты-энколпионы (Корзухина, Пескова 2003) и, наконец, византийские бронзовые кресты-реликварии (Pitarakis 2006). Древнерусские нательные кресты получили новое обобщенное освещение в монографии А.Е. Мусина (2002). Благодаря этому открываются возможности широкого сопоставления этих памятников, а иногда и новой оценки и переосмысления как самих крестов, так и процессов их эволюции.

В большинстве случаев отличить древнерусский крест XII-XIII вв. от византийского или скандинавского не вызывает затруднений в силу их ярко выраженной специфики. Однако на начальном этапе христианизации (X-XI вв.) эта специфика еще не сформировалась. Древнерусские мастера только начинали осваивать новое дело, как путем копирования привозных византийских крестов, так и путем создания собственных моделей. Об этом красноречиво свидетельствуют новгородские археологические находки, датированные концом X-первой половиной XI вв. Их иконографический и стилистический анализ позволяет уверенно говорить об участии в этом процессе выходцев из Скандинавии. Северные художественные черты отразились как в серийной продукции (нательные кресты с так называемым «грубым изображением Распятия» разных типов), так и в отдельных уникальных памятниках, таких например, как серебряный крест-реликварий, происходящий из раскопок в Угличе.

В то же время несомненной является византийская иконографическая основа всех рассматриваемых древнерусских памятников этого периода. При этом наиболее близкие и непосредственные аналогии (а в некоторых случаях – прототипы) для них обнаруживаются главным образом в Балкано-Дунайском регионе, и в первую очередь в Добрудже (северо-восточная часть Первого Болгарского царства). И это неслучайно, поскольку древнейшие на Руси находки надежно датированных крестов-реликвариев и других типов также связаны своим происхождением с Балкано-Дунайским регионом.

В основе иконографии древнерусских крестов с Распятием, как удалось выяснить, лежат древнеболгарские миниатюрные кресты-реликварии с изображением Распятия (Христос препоясанный) и Богоматери в типе Оранты. В Болгарии обе створки таких крестов служили зачастую образцами для изготовления крестов-тельников. На Руси на той же основе сложилась самостоятельная традиция изготовления крестов-тельников – изготавливались кресты только с изображением Распятия, к тому же по специально созданным моделям. Одна из этих моделей восходит непосредственно к указанным древнеболгарским крестам-реликвариям. Другая модель возникает, по-видимому, в процессе создания древнерусскими мастерами нового типа миниатюрных крестов-реликвариев, что пока прослеживается только на новгородских памятниках. Для них иконографическим прототипом послужили другие древнеболгарские миниатюрные кресты-реликварии, на которых Христос изображен не препоясанным, а в колобии. Обе модели древнерусских крестов с Распятием имеют ярко выраженные стилистические признаки, характерные для североевропейской художественной традиции, что уже неоднократно отмечалось исследователями.

В Скандинавии древнерусская модель креста с изображением Христа препоясанного также получила широкое распространение, но там она имеет свои особенности. Главные из них – двусторонность изображений, широкое использование серебра (вместо медных сплавов) и применение различной техники для изготовления крестов (включая скань и зернь). В то же время сегодня есть основания предполагать, что именно на Руси (вероятнее всего, в Новгороде) была создана основная (исходная) модель крестов с Распятием и налажено их изготовление. Об этом свидетельствуют высокая концентрация находок таких крестов на Руси и их стандартизация, а также отдельные, порой уникальные, находки крестов с комбинированной иконографией, в основе которой лежит все та же древнерусская модель.

Территория распространения (от Дуная до Скандинавии) и датировка крестов с Распятием (от конца X в.), а также стилистические особенности позволяют предполагать, что основными проводниками этой традиции были представители варяжской дружины, принимавшие участие в осуществлении византийской политики древнерусских князей.

Most commonly there is no difficulty in discriminating between an ancient Russian cross of the 12^th-13^th centuries and Byzantine or Scandinavian ones due to their clearly expressed specifics. However, at the earlier stage of Christianization (10^th-11^th centuries) these specifics still had not been established. Ancient Russian artisans were only starting to master the new craft both by the way of copying imported Byzantine crosses and creating their own specimens. This fact is eloquently suggested by Novgorod archaeological finds dated from the late 10^th and first half of the 11^th century. Their iconographic and stylistic analysis allows us to state with confidence the participation of natives of Scandinavia in this process. The northern artistic features have been reflected both in the mass production (wearable crosses with the so-called “rough representation of the Crucifix” of various types) and in particular unique objects such as, for instance, the silver reliquary cross from excavations in Uglich.

At the same time, the Byzantine iconographic basis of all the Russian objects of that period is undoubted. Moreover, their closest and the most immediate parallels (occasionally even prototypes) are found predominantly in the Balkan-Danube region, particularly in Dobrudja (north-eastern part of the First Bulgarian Kingdom). This fact is not fortuitous, since the most ancient finds of reliably dated reliquary crosses from Rus as well as other artefacts are also related in terms of their provenance with the Balkan-Danube region.

As it has proved possible to find out, the basis of the iconography of the ancient Russian crosses with the Crucifix derives from the ancient Bulgarian miniature reliquary crosses with representations of a Crucifix (Christ wearing a loincloth) and the Virgin of the Orant type. In Bulgaria, the valves of such crosses often served as models for making wearable crosses.

In Rus, an independent tradition of manufacturing wearable crosses was established on the same basis – only crosses representing the Crucifix were produced which furthermore were made according specially developed models. One of these models derives directly from the abovementioned reliquary crosses. Another one emerges, as it seems, in the process of the creation of a new type of miniature reliquary crosses by ancient Russian artisans (this process is thus far traceable only at Novgorod sites). The iconographical prototype for these was in other ancient Bulgarian miniature reliquary crosses where Christ is represented not wearing a loincloth but in a colobium. As already noted not once by researchers, the two models of the ancient Russian crosses with a Crucifix both possess some clearly expressed specific features characteristic of the North-European artistic tradition.

In Scandinavia, the Russian model of the cross with the representation of girded Christ also came to be fairly widespread, but there it had its own peculiarities. Among the major ones were the two-sidedness of the representations, wide use of silver (instead of copper alloys) and employment of diverse techniques of manufacturing crosses (including filigree and grain-filigree).

Nonetheless, we have now grounds to suppose that it is exactly in Rus (most probably in Novgorod) the basic (original) model of the crosses with a Crucifix was created and their manufacture was established. This is suggested by the high concentration of finds of crosses of that type in Rus and their standardization, as well as occasional, now and then unique, finds of crosses with a combined iconography based on the same ancient Russian model.

The territory of distribution (from the Danube as far as Scandinavia) and dates of the crosses with a Crucifix (since the late 10^th century), as well as their stylistic peculiarities allow us to presume that the main bearers of that tradition were representatives of the Varangian druzhina (retinue) who participated in the realization of the Byzantine politics of Russian princes.

В коллекциях, полученных при исследованиях памятников Приильменья и Поволховья можно выделить четыре группы изделий, свидетельствующих о связях этого региона с территориями, прилегающими к Балтийскому морю. Это скандинавская, прибалтийско-финская и западнославянская керамика, а также посуда так называемого «татингского» типа.

В первую группу можно отнести керамические сосуды с прямыми или загнутыми внутрь венчиками. По свидетельству Дагмар Селлинг, подобная посуда характерна для памятников раннего средневековья Швеции (подгруппы A IV: 3a1 и A IV: 4a), причем истоки этих форм прослежены в материалах предшествующих эпох. Немногочисленные экземпляры целых либо фрагментированных сосудов этого вида встречены на Северо-Западе России в материалах Староладожского поселения, Рюрикова городища под Новгородом, могильнике Плакун, расположенном на правом берегу Волхова, напротив Староладожской крепости, а также одном из курганов юго-восточного Приладожья. Результаты рентгено-спектрального флуоресцентного анализа XRF двух обломков керамики этой группы, найденных на Земляном городище Старой Ладоги, показали, что их тесто по своему химическому составу не отличается от местной посуды, и, следовательно, эти изделия были изготовлены скандинавами на нижнем Поволховье. Аналогичную картину дало петрографическое изучение находок с Рюрикова городища.

При рассмотрении керамического комплекса Старой Ладоги и Рюрикова городища, бросается в глаза малое число находок североевропейской посуды, особенно по сравнению со значительным количеством разнообразных вещей скандинавского происхождения, встреченных на этих памятниках. Этот факт можно объяснить целым рядом причин, главными из которых являются, по-видимому, приготовление викингами пищи в металлических котлах и использование ими изделий местных гончаров.

Вторая группа керамики объединяет изделия с памятников Северо-Запада России, имеющие ближайшие аналогии в раннесредневековых древностях юго-западной Финляндии и Эстонии. Это тонкостенные округлодонные миски и плоскодонные сосуды с хорошо заглаженной, часто лощеной поверхностью. Большая часть этой посуды декорировано горизонтальными, зигзагообразными или волнистыми линиями, выполненными зубчатым орудием или отпечатками шнура, а также небольшими валиками.

Наибольшее количество подобных изделий (20) встречено в культурном слое Старой Ладоги. Древнейшие обломки прибалтийско-финской посуды происходят из отложений горизонта Е₃, датированных концом VIII- началом IX в. В незначительном количестве такие сосуды встречены также в горизонтах Е₂ и Е₁, а наибольшее их число связано с отложениями горизонта Д. Фрагменты семи округлодонных ребристых мисок найдены на Рюриковом городище в отложениях Х в. Отмечены находки финской керамики на поселении Холопий городок под Новгородом, а также в одном из могильников на р. Оять.

Зафиксированные в Старой Ладоге фрагменты принадлежали изделиям, различающимся по профилировке, орнаментации, а также, очевидно, и месту изготовления. Последнее заключение было подтверждено методами естественных наук. По-видимому, эти сосуды были завезены на Волховские берега путешествующими по «восточному пути» скандинавскими купцами-воинами, причем не в качестве товара, а в составе предметов личного обихода. В тоже время, миски, найденные на Рюриково городище, судя по их однотипности и результатам исследования состава глиняного теста, изготовлены на месте приезжим финским гончаром.

Скорее всего, с торговой активностью викингов следует связывать и появление на Руси керамики третьей группы – «Татингских» сосудов. В этот тип исследователи объединяют тонкостенную посуду, главным образом кувшины, характерной особенностью которых является чернолощеная поверхность, декорированная оловянной фольгой. Английский исследователь Р. Ходжес считал «татингские» изделия одним из наиболее интересных пост-римских артефактов (Hodges 1981: 68). К настоящему времени керамика этого типа зафиксирована более, чем в пятидесяти пунктах в регионе Балтийского и Северного морей. Исходя из имеющихся в настоящее время данных, можно говорить о существовании нескольких гончарных центров, в которых делали украшенные фольгой сосуды. Наиболее вероятным местом производства «классических татингских» кувшинов являются мастерские среднего Рейна.

Единственным местом находки кувшинов «татингского» типа в Восточной Европе является нижнее Поволховье. Здесь они встречены в кургане № 7 могильника в урочище Плакун, а также в отложениях первой половины IX – первой половине Х в. Земляного городища Старой Ладоги. К настоящему времени, с поселения происходят двенадцать чернолощеных обломков от разных частей «татингских» сосудов. Они встречены в раскопах разных лет, но возможно, что какая-то их часть происходят от одного кувшина.

Если первые три группы керамики, очевидно, связаны с торговой деятельностью на территории Северной Руси скандинавов, то за появлением в этом регионе западнославянской сосудов, составляющей четвертую группу, стоят более сложные процессы. В.М. Горюнова, многие годы изучающая раннесредневековую посуду Северо-Запада России, считает, что влияние западнославянского гончарства в керамическом комплексе Новгородской земли Х – начала XI в. проявляется на трех уровнях (Горюнова 2007). К первому из них она относит присутствие в ряде пунктов Приильменья и Поволховья (Старая Ладога, Рюриково городище, Новгород, Городок на Ловати, могильник Боково) небольшого числа сосудов, полностью аналогичных западнославянским образцам. Эти изделия относятся к различным типологическим группам – Фельдберг, Менкендорф, Гросс-Раден, Торнов, Фрезендорф или их гибридным формам. Второй уровень, представленный несколько большим числом находок, определяется наличием в керамических материалах отдаленных подражаний западнославянским образцам, а также местных гибридов западнославянских типов. К последнему, третьему уровню В.М. Горюнова относит возникновение на Северо–Западе Руси двух новгородских групп горшков (III и V), восходящих либо непосредственно к гросс-раденским прототипам, либо к гибридным фрезендорфским формам местных мастеров. Исследовательница полагает, что толчком к внедрению западнославянской гончарной продукции в керамический комплекс раннегородских центров Северной Руси послужило расселение в течение второй половине IX в. по ключевым поселениям, лежащим на торговых магистралях Балтики, ремесленников, производивших достаточно высококачественную для того времени фельдбергскую посуду. В Х в., по её мнению, городское гончарное производство севера-запада Древней Руси находилось под западнославянским влиянием. Здесь происходил, особенно во второй половине этого столетия, процесс регулярного поступления на территорию Новгородской земли посуды различных западнославянских типологических форм.

В целом, следует отметить, что практически все находки импортной посуды происходят с памятников Северо-Запада России, лежащих на ключевых отрезках раннесредневековых трансъевропейских торговых путей, связывающих народы Балтики с Византией и странами Востока. Довольно хрупкие керамические изделия не являлись предметами дальней торговли, что объясняет малочисленность. Однако, не смотря на это, они являются весьма важным материалом при изучении этнокультурных контактов.
A. Plokhov (Saint-Petersburg, Russia)

Contacts of the Ilmen and Volkhov Population with Peoples of the Baltics in the 9^th-10^th Centuries on the Evidence of Ceramic Finds
Active contacts of the population of North-Western Russia with peoples of Northern Europe have been reflected in diverse written sources, as well as in anthropological, numismatic and archaeological evidence. Among the latter, of considerable importance are ceramic finds.

In the collections yielded by studies of sites in areas of Lake Ilmen and the Volkhov River, four groups of artefacts are distinguishable suggesting connections of this region with the territories adjacent to the Baltic Sea. These ceramic groups are constituted by the Scandinavian, Baltic-Sea Finnish and West-Slavic pottery as well as the ware of the so-called ‘Tating’ type.

The first group includes ceramic vessels with straight or inturned rims. According to Dagmar Selling, the ware of this kind is characteristic of the sites of the Early Middle Ages of Sweden (subgroups A IV: 3al and A IV: 4a) the roots of these forms having been traced down to materials of the antecedent epochs. Rare specimens of complete and fragmentary vessels of this type have been encountered in North-Western Russia among the finds from the settlement of Staraya Ladoga, Ryurik Gorodishche near Novgorod, the cemetery of Plakun situated on the west bank of the Volkhov opposite the stone fortress of Staraya Ladoga, as well as in one of the kurgans of the south-eastern Ladoga region. X-ray fluorescent analysis of two sherds of that group found at Zemlyanoye Gorodishche (Earthen Hillfort) of Staraya Ladoga has shown that their clay in terms of its chemical composition does not differ from that of the local pottery. Hence these vessels must have been manufactured by the Scandinavians in the lower reaches of the Volkhov River. A similar supposition is suggested by petrographic studies of finds from Ryurik Gorodishche.

When considering the ceramic assemblage from Staraya Ladoga and Ryurik Gorodishche striking is the scanty number of finds of North-European pottery, especially if compared with the considerable amount of various objects of Scandinavian provenance recovered from these sites. This may be explained by quite a number of reasons, the main being probably the fact that the Vikings cooked their food in metal cauldrons and used the pottery made by local artisans.

The second group of ceramics unites the artefacts from sites of North-Western Russia having the closest parallels among early mediaeval antiquities of south-western Finland and Estonia. These are thin-walled round-bottomed bowls and flat-bottomed vessels with a well-smoothed, often polished, surface. The most of that pottery is decorated with horizontal, zigzag or wavy lines made by a dentate tool or with a corded ornament or imprints of small cylinders.

The greatest number (twenty) of such artefacts has been recovered from the cultural layer of Staraya Ladoga. The most ancient sherds of the Baltic-Sea Finnish ware come from the deposits of horizon E₃ dated to the late 8^th and early 9^th century. Inconsiderable numbers of these vessels have been encountered also in horizons E₂ and E₁, while their greatest amount is connected with the deposits of horizon D. Fragments of seven round-bottomed ribbed bowls have been found at Ryurik Gorodishche in the deposits of the 10^th century. From the settlement of Kholopiy Gorodok near Novgorod, finds of Finnish ceramics also have been reported as well as from one of the cemeteries on the Oyat River.

The fragments recorded at Staraya Ladoga belonged to objects with varied profiles and ornamentation as well as of different places of manufacture. The latter conclusion has been confirmed by methods of the natural sciences. Apparently, these vessels were brought to the banks of the Volkhov by Scandinavian merchant-warriors travelling via the ‘Eastern Way’. Moreover, these objects were no trading commodities but constituted the sets of goods of personal use. At the same time, the bowls found at Ryurik Gorodishche, judging by their uniformity and the results of studies of their clay mass, were manufactured at the site by a visitant Finnish potter.

Most probably, the emergence of the pottery of the third group – the ‘Tating’ ware – in Rus also should be tied with the trading activities of the Vikings. Under this type, scholars unite the thin-walled ware, mostly jugs, peculiar in its black-polished surface decorated with tin foil. British researcher Richard Hodges considered the Tating ware as “one of the most interesting of post-Roman artefacts” (Hodges 1981: 68). By presently, the ceramics of that type have been reported from over fifty sites in the area of the Baltic and White seas. The evidence now available suggests the existence of several pottery-making centres where vessels decorated with tin foil were manufactured. The most possible manufacturing places of the ‘classical Tating’ jugs are workshops of the Central Rhine.

The only find-spot of jugs of the ‘Tating’ type in Eastern Europe is the Lower Volkhov. Here, they have been encountered in kurgan no. 7 of the burial ground in the Urochishche (isolated terrain) of Plakun as well as in deposits of the first half of the 9^th – first half of the 10^th century at Zemlyanoye Gorodishche of Staraya Ladoga. By now, twelve black-polished sherds from different parts of ‘Tating vessels’ are provenient from the latter settlement. These specimens have been encountered in excavations of different years although possibly some of them come from a single jug.

While the first three groups of pottery evidently are connected with the trading activities of the Scandinavians within the territory of Northern Rus, the appearance of West-Slavic vessels constituting the fourth group in this region resulted of more complicated processes. Valentina M. Goryunova, who for many years studies Early Mediaeval pottery from North-Western Russia, believes that the influence of the West-Slavic pottery-making on the ceramic assemblage of Novgorod Land of the 10^th – early 11^th century is expressed at three levels (Горюнова 2007). To the first one she attributes the presence of a small number of vessels identical to the West-Slavic examples in a number of points of the Ilmen and Volkhov regions (Staraya Ladoga, Ryurik Gorodishche, Novgorod, Gorodok on the Lovat, the cemetery of Bokovo). These specimens belong to different typological groups – Feldberg, Menkendorf, Gross Raden, Tornov and Fresendorf or to their hybrid forms. The second level, represented by slightly greater number of finds, is defined by the presence of remote imitations of the West-Slavic examples among the ceramic material as well as of the local hybrids with the West-Slavic types. To the last third level, Goryunova attributes the emergence of two Novgorod groups of pots (III and V) in North-Western Rus. These types derive either directly from the Gross Raden prototypes or from the hybrid Fresendorf forms of the local artisans. The researcher supposes that during the second half of the 9^th century, settling of manufacturers making Feldberg ware of a high-quality (in terms of that period) throughout the key settlements along the trade routes of the Baltic region served as the impulse to the introduction of the West-Slavic pottery into the ceramic production complex of the early urban centres of Northern Rus. In her opinion, in the 10^th century the urban pottery-making in the north-western part of Ancient Rus was under West-Slavic influence. A process of regular importation of pottery of various West-Slavic types to Novgorod Land was occurring exactly during that period, particularly in the second half of the 10^th century.

On the whole, it must be noted that practically all of the finds of imported ware come from the sites of North-Western Russia lying along the key sections of the Early Mediaeval trans-European trade routes linking peoples of the Baltics with Byzantium and countries of the Orient. The fairly fragile ceramic objects were no objects of long-distance trade, hence the scantiness of the finds. Nonetheless they are very important evidence in studies of ethnocultural contacts.

(Translated by A. Gilevich)
Л.В. Покровская (Москва, Россия)

Опыт реконструкции раннесредневекового металлического убора Новгорода во второй половине X-XI вв.¹
Среди украшений, найденных в процессе археологических исследований в Новгороде, практически нет предметов из драгоценных металлов, которые редко теряли и долго хранили, а если они ломались или устаревали, то их переплавляли. Поэтому основу коллекции ювелирных изделий, собранных на новгородских раскопах составляют украшения из различных сплавов, в основном бронзовых, которые широко использовались в городском костюме. Фрагментарность археологических источников, происходящих из городских напластований, существенно затрудняет реконструкцию средневекового металлического убора. Однако, за долгие годы археологического исследования Новгорода, благодаря уникальной сохранности культурного слоя и крупномасштабным раскопкам в Неревском (Неревский раскоп) и Людином (Троицкий раскоп) концах, была собрана огромная коллекция археологических древностей, которая делает выборку украшений достаточно представительной и предоставляет возможность реконструкции новгородского городского женского убора.

Археологические исследования на Неревском раскопе Новгорода были начаты в 1951 г. и продолжались до 1962 г. Здесь был исследован участок площадью 8840 кв.м., а мощность культурного слоя достигала 7,5 м. На Неревском раскопе был исследован квартал средневекового города, который включал три улицы (Великую, Козмодемьянскую и Холопью) и прилегающие к ним усадьбы. На Троицком раскопе археологические работы, начатые в 1973 г., продолжаются до сих пор. На его территории были вскрыты перекресток Черницыной и Пробойной улиц и небольшой участок Ярышевой улицы, а так же примыкающие к ним усадьбы. Общая площадь Троицкого раскопа составляет более 6500 кв.м, а его глубина в некоторых частях достигает 7 м.

Всего в слоях X-XI вв. на Троицком и Неревском раскопах найдено 342 украшения (Неревский - 166, Троицкий - 176). Металлический убор Людина конца этого периода аналогичен убору Неревского, исследованному М.В. Седовой. М.В.Седова отмечает, что его отличает обилие нагрудных привесок, среди которых есть привески-амулеты. Увеличение общего количества найденных в Новгороде привесок-ложек в результате исследований на Троицком раскопе опровергает, на мой взгляд, мнение о том, что в городских центрах данная категория вещей является редкостью, и их производство было сосредоточено в деревне.

В новгородском костюме в обоих концах широко используются фибулы, в основном подковообразные, со спиральнозагнутыми концами. Среди височных колец большей популярностью пользуются браслетообразные, но в Неревском конце, в отличие от Людина конца, половину из них составляют браслетообразные височные кольца с завязанными концами. Браслеты и перстни на обоих раскопах представлены разнообразными типами и определить преобладающий среди них не представляется возможным.

Основная часть украшений, найденных в слоях X – XI вв., имеет широкие аналогии среди курганных древностей и древностей сельской округи. Можно отметить, что они типологически идентичны тем, которые использовались в древнерусском костюме повсеместно. Специфические же особенности новгородского металлического убора заключаются в использовании некоторых типов прибалтийско-финских привесок, булавок и фибул, что в целом характерно для северо-запада.

К кругу украшений балтского и западно-финского происхождения относятся: крестовидные булавки, узкомассивные и звериноголовые браслеты, а так же некоторые типы фибул (например, с маковидными и зооморфными концами). К славянским древностям можно отнести лунницы и ромбощитковые и браслетообразные височные кольца, дротовые браслеты и рубчатые перстни, известные по археологическим материалам обоих концов. Кроме этих предметов, на Троицком и Неревском раскопах много этнически неопределимых украшений, широко распространенных у разных племен и народов. К ним относятся большая часть браслетов и перстней, некоторые типы привесок (например, круглые) и височных колец (например, перстнеобразные). Наличие трех групп украшений стабильно уже на раннем этапе новгородской истории и обуславливает своеобразие новгородского городского костюма. Уже в самых ранних изученных археологических слоях в Новгороде прослеживается сложившаяся культура, и процесс ее оформления относится, по-видимому, к догородскому периоду, т.е. ранее первой половины X в.

Investigations at the Nerevsky Excavation were started in 1951 and had been continuing until 1962. Here, an area of 8,840 sq. m has been excavated with the thickness of the cultural layer up to 7.5 m. At the Nerevsky Excavation a living quarter of the mediaeval city including three streets (Velikaya, Kozmodem’yanskaya and Kholop’ya) has been studied together with the adjoining homesteads.

At the Troitsky Excavation, the archaeological explorations started in 1973 are continuing till today. Among the areas here excavated are the intersection of Chernitsyna and Proboynaya streets and a small area of Yarysheva Street as well as the adjoining homesteads. The total area of the Troitsky Excavation amounts to over 6,500 sq. m, while its depth in places reaches seven metres.

From the layers of the 10^th-11^th centuries at Troitsky and Nerevsky excavations, a total of 342 ornaments (Nerevsky – 166, Troitsky – 176) have been recovered. The set of metal ornaments from Lyudin in the end of the period under consideration is similar to the set from Nerevsky studied by Mariya V. Sedova. She notes that it is characterized by the abundance of pectoral pendants including pendants-amulets. The augmentation of the total number of spoon-like pendants found in Novgorod due to investigations at the Troitsky Excavation seems to run contrary to the opinion that this category of artefacts is uncommon in urban centres, their manufacture having been concentrated in villages.

The Novgorod attire in the two districts both demonstrates a wide use of fibulae – predominantly horseshoe-shaped with the terminals turned into spirals. Among temple-rings, the bracelet-like specimens were popular, but in Nerevsky Konets in contrast to Lyudin Konets, half of them were represented by bracelet-like temple-rings with tied terminals. Bracelets and seal-rings from the two excavations comprise very differing types so that it seems impossible to define the predominant group among them.

Most of the ornaments found in deposits of the 10^th and 11^th centuries have a wide circle of parallels among antiquities from kurgans and the rural surroundings. It is of note that they are typologically identical to those used everywhere in the ancient Russian costume. The specific feature of the Novgorod set of metal ornaments is the use of certain types of Baltic-Finnish pendants, pins and brooches, this fact being altogether characteristic of the North-West.

The assemblage of ornaments of the Baltic and West-Finnish origin comprises: cross-like pins, narrow-massive and animal-head bracelets, as well as some types of brooches (e.g. those with poppy-shaped and zoomorphic terminals). The antiquities presumably considered as Slavic include lunar ornaments and rhombus-bezel or bracelet-like temple-rings, dart-like bracelets and ribbed seal-rings found among the archaeological materials from both districts. In addition to the items enumerated above, at the Troitsky and Nerevsky excavations there are numerous ethnically unidentifiable ornaments widespread among different tribes and peoples. These include the most of the bracelets and seal-rings, some types of pendants (e.g. the circular ones) and temple-rings (including those shaped as signet-rings). The presence of the three groups of ornaments pertains already to the early phase of the Novgorod history constituting the peculiarity of the Novgorod urban costume. Already in the most ancient of the archaeological deposits in Novgorod, an established culture is traced, the process of its formation evidently dating from the pre-urban period, i.e. before the first half of the 10^th century.

(Translated by A. Gilevich)
М. Саломон (Краков, Польша)

Русь и варяги в Византии. На пути к интеграции?
Давняя дискуссия о ситуации с росами (русь) и варягами в Византии не принесла пока особых результатов, но, тем не менее, все же позволила прояснить некоторые моменты. Нет никаких сомнений, что выходцы из Скандинавии и Руси с IX-X вв. присутствуют в Восточной империи, однако до сих пор мы затрудняемся определить их положение в рамках византийского общества. У нас нет достаточной информации ни о положении русских и варяжских наемников в структурах имперской армии, ни о юридическом и общественном статусе древнерусских купцов, поселившихся в Империи.

М.В. Бибиков в своем наброске к исследовательскому проекту по византийско-скандинавским отношениям (1996) подчеркивал длительность процесса интеграции варягов в Византии, отразившегося в появлении греческих фамилий типа Варангопулус или Варангос и др. Можно сравнить их с именами, связанными с другими этническими группами, например куманами и т.д. Присутствие в XIII-XV вв. таких имен по-видимому отражало интеграцию иноземцев, которая происходила начиная с X-XII столетий.

Письменные источники гораздо лучше осведомлены о судьбе северных воинов на службе Византии, чем о положении купцов и других категорий пришлых людей (паломников, дипломатов и т.д.). Однако, имеются весьма важные пробелы в наших знаниях об отношениях инородцев с греческим населением. Действительно ли они служили в отдельных подразделениях, сформированных по этническому признаку? Когда образовалась так называемая «варяжская дружина» или «варяж­ская гвардия» и что означали эти названия с точки зрения официальной военной терминологии? Нам известны символика и традици­онные достоинства, приписывавшиеся русско-варяжским воинам, но мы не знаем, относились ли они ко всем варяжским подразделениям, в том числе и в составе местных гарнизонов. Из-за всех этих, а также других неопреде­ленностей, трудно ответить с уверенностью на вопрос, способствовало ли положение варягов в императорской армии их интеграции в византийское общество или, наоборот, только подчеркивало их инородность. Не следует забывать, что в рамках полиэтничного населения Империи иностранные наемники сохраняли свое особое положение среди других подразделений армии и, таким образом, вносили свой вклад в этническую и культурную пестроту, столь свойственную для византий­ского населения. Их профессиональные этика, традиции и обычаи обеспечивали им прочное положение в византийском обществе независимо от того факта, что этнический состав «варягов» на самом деле постепенно изменялся.

Присутствию русско-варяжского элемента в Византии в определен­ной степени способствовали дипломатические отношения между Скандинавией и Русью с одной стороны и с Византией с другой. Это помогало легализации вновь прибывших, статус которых оговаривался государственными соглашениями. По сохранившимся текстам таких соглашений можно заключить, что в X столетии сближение между русью и варягами не происходило. В какой-то, неизвест­ный нам момент, вероятно, в XI в., ситуация улучшилась. Согласно недавним исследованиям Т. Томова, специалиста по топографии Констан­тино­поля, русские купцы, должно быть, получили какие-то новые привилегии, позволявшие им организовать торговлю в центре Константинополя, и была основана Русская колония с базаром на очень удобном для торговли месте к югу от Золотого Рога. Несомненно, все это усиливало позиции русских в столице, но, в то же время, могло препятствовать процессу их интеграции.

M. Salamon (Cracow, Polska)

Mikhail V. Bibikov, in his outline of a research-project on the Byzantine–Scandinavian relations (1996) stressed the long term process of integration of the Varangians in Byzantium, witnessed by the emergence in the late Byzantine period of Greek family-names of the type: Varangopoulos or Varangos etc. They can be compared to the names originating from other ethnic epithets like Cumans, Rus’ians etc. The presence of such names in the 13^th-15^th centuries reflects, as it seems, the integration of foreigners which had taken place since the 10^th-12^th centuries.

The written sources are much better informed about the fate of the warriors from the North serving in Byzantium than about that of the merchants or other categories of visitors (pilgrims, diplomats etc.). There are, however some important gaps in our knowledge, concerning the relationship of the foreigners to the Greek population. Did they really serve in units separated from soldiers of other ethnic origin? When was the so-called “Varangian guard”, or the „Varangian regiment”(?) established and what did those names mean in terms of the official military terminology? We know some symbols and traditional virtues, the (Rhos) Varangians were credited with; it is difficult though to be certain whether they concerned all of the Varangian units, including those from the local garrisons. Due to all those and other uncertainties, it is difficult to answer positively whether the position of the Varangians in the imperial army favored their integration into the Byzantine society or rather stressed their foreignness. On the other hand, one should not forget the fact that in the frame of the multiethnic population of the Empire foreign mercenaries maintained their specific position among other components of the army thus contributing to the ethnic and cultural diversity so typical for the Empire’s population. Their professional ethos, traditions and habits secured them a durable position in the Byzantine society, irrespective of the fact, that the ethnic composition of the “Varangians” gradually changed.

The presence of the Rus’ian and Varangian element in Byzantium was favored to some extent by the diplomatic relations between Scandinavia and Rus’ on the one hand, and Byzantium – on the other. They favored the establishment of the legal position of newcomers, regulating their status by state agreements. From the preserved texts of those agreements it can be concluded that in the 10^th century a rapprochement between the Rus’ and Varangians was to some extent restricted. At an undetermined moment, probably in the 11^th century, the situation improved. According to the recent findings by Toma Tomov, a specialist in the topography of Constantinople, the Rus’ian merchants must have obtained new privileges allowing them to arrange trading in the centre of Constantinople, and a Rus’ian Colony with a market was founded in a place suitable for commerce to the south of the Golden Horn. Undoubtedly, it strengthened the position of the Rus’ians in the capital, but, at the same time, it might have hindered their integration in the capital.

Есть источники, позволяющие судить о круге чтения образованных новгородцев начала XVII века. Существуют доскональные исследования об уровне начитанности приказной среды в это время. Выдающимся «начетчиком» был дьяк Иван Тимофеев. В вещах тушинского дьяка Дениса Сафонова, служившего в 1611 г. в Новгороде были обнаружены сочинения Андрея Курбского.

Оценивая культурные явления в новгородском обществе в годы Смуты, обращает на себя внимание интерес к наследию Древней Руси в образованной среде. В 1613/14 г. произошло заметное событие в духовной жизни Новгорода. Шведские солдаты, стоявшие в Юрьеве монастыре, вскрыли гроб с телами св. кн. Мстислава и св. кн. Федора Ярославича, брата Александра Невского. Митрополит Исидор устроил торжественное перенесение мощей св. Федора: «сведав про се Исидор Новгородцкии митрополит и испросив у немецкого воеводы у Якова Пунтусова волю, да повелит ему взяти мощи их из Юрьева монастыря, и взял сам митрополит со всем освященным собором честные их мощи и привез к Софии и положил с надгробным пением честне в церкви предреченней рожества Пресвятей Богородицы на леве в Софийском пределе».

Именно в этом контексте следует, вероятно, оценивать обращение хутынского архимандрита Киприана на Выборгских переговорах лета – осени 1613 г. к легенде о призвании варягов. Острота политической ситуации в Новгороде, и в Московском государстве вообще, неожиданно вызвало обращение к летописной традиции. Здесь не стоит касаться проблемы достоверности легенды о призвании варягов. Ее выдающиеся литературные достоинства, а также востребованность в политическом дискурсе начала XVII в. привели в 1613 г. к воспоминанию о древнем прошлом Руси, преемственность с которой была необходима новгородским интеллектуалам этого времени для обоснования новгородской идентичности.

There are certain sources allowing us to form an idea on the circle of reading of well educated Novgorodians of the early 17^th century. Fairly detailed studies inform us of the extent of literary erudition of the official milieu of the period. A prominent ‘erudite’ was clerk Ivan Timofeev. Among the belongings of the Tushino clerk Denis Safonov who was serving in 1611 in Novgorod, works by Andrey Kurbsky have been revealed.

When considering the cultural phenomena of the Novgorod society in the years of Trouble, of note is the interest of the educated milieu to the inheritance of Ancient Rus. In 1613/14 a marked event took place in the spiritual life of Novgorod. The Swedish soldiers staying in the Yuryev Monastery opened the coffin with the bodies of St Prince Mstislav and St Prince Feodor Yaroslavich, brother of Alexander of the Neva. Metropolitan Isidor organized a ceremonial transference of the relics of St Feodor: “having learned about this fact, Isidor, the Metropolitan of Novgorod requested of the foreign voevode Jakov Puntus his permission to take the relics from the Yuryev Monastery, and together with all the consecrated council he brought these sacred relics to the precincts of Sophia [Cathedral] and placed them with a solemn dirge in the Sophia side-chapel of the Church of the Saint Virgin”.

It is probably in this context that we should evaluate Khutyn Archimandrite Kiprian’s citation of the legend of the “Calling of the Varangians” at the Vyborg talks of the summer/autumn of 1613. The acuteness of the political situation in Novgorod, and in the Muscovite state in general, suddenly induced the advert to the annalistic tradition.

Here it seems improper to touch upon the problem of the trustworthiness of the legend of the Calling of the Varangians. Its remarkable literary virtues as well as its relevance in the political discourse of the early 17^th century evoked in 1613 recollections of the ancient past of Rus, continuation of which was necessary to Novgorod intellectuals of the period for grounding the Novgorodian identity.

(Translated by A. Gilevich)

С.Е. Торопов (Великий Новгород, Россия)