Джоан Фелис Жорди To: info@seb.lt, for NN (account XXXXXXXXXXX) From

¡Salud!

Нет, вы посмотрите, что пишут о нем в досье. Я на скоро переписала два последних листка, усевшись на подоконнике в кабинете Лоренцо.

Аффективнобредовая дереализация и деперсонали зация, двойная ориентировка в ситуации, окружающих лицах (симптом Фреголи) и в собственной личности… центральное место занимает грезоподобный онейроид, перемешивание фрагментарно отражаемого реально го мира с иллюзиями и псевдогаллюцинациями… Сами они онейроид.

Раньше я считала , что Ваш брат придумывает мир, в котором все устроено так, как должно быть: он насе лен пылкими архивистами, кудрявыми эфебами на ску терах, бледнолицыми богинями в кашемировых шалях, мудрыми татуировщиками, девственными следователя ми в серебряных амулетах и прочим дружественным людом, которого ему не хватает в нашем с вами мире, и знаете — пожалуй, и мне не хватает, чего греха таить.

Мальчишеский сундучок, думала я, с оклеенной кра савицами крышкой, под которой живут не марионетки, не картонные плоские фигурки, как те, что я вырезала на радость всей палате, когда сама лежала в больнице, нет — это ожившие лакуны его собственной жизни, ставшие рельефными, выпуклыми, только оттого, что на них смо трят изнутри. Так я думала.

А теперь я думаю вот как. Часть сознания Мозеса не выносит разъедающего действия ratio и стремится осво бодиться от него, создавая персонажей, воплотивших acid, действие как таковое, нет, не так — оно становится ими, как часть дерева, осознавшая себя дуплом, впускает белку или черного дятла, и они становятся частью дерева.

Лечить его от этого так же смешно, как лечить со кращения мышцы, стремящейся избавиться от избыт ка молочной кислоты.

Но как, черт побери, объяснить это Лоренцо и Гу тьересу?

К тому же вполне вероятно, что, поверив в это, один из них окажется белкой, а другой — черным дятлом.

МОРАС

без даты

прошло пять месяцев, а подснежников все нет

апрель, 4

фиона уехала

вчера меня подвозил мрачный мороженщик, на кры ше грузовичка вращалось чудовищное фруктовое эс кимо, внутри у эскимо играла карамельная музыка, лю бите ли вы мороженое? спросил я его, он покрутил пальцем у виска, продолжая выкручивать руль на пере крестке, мы чудом не задели велосипедиста, машину тряхнуло, мерзлые брикеты загремели в контейнере, музыка в эскимо заткнулась, прошуршав напоследок охрипшим винилом, вот и слааавно! сказал водитель и стал выбираться из кабины, я засмеялся, открыл двер цу, встал на подножку и — вот оно — снова почувство вал уходящее время

но не так, как бывает, когда, включив компьютер, ви дишь, что windows просит тебя подтвердить пароль, и это значит, что прошло три месяца, — нет, так говорит о себе ушедшее время, время, провалившееся в паст перфект

если я стану писателем, то напишу об одном только стоящем деле — о тех моментах, когда время перелива ется через край, уходит физически — прямо по твоей ко же, топая тысячей циркульных иголочек, вселяя ужас и выдирая волоски, но для этого нужно, чтобы чтото ду рацкое произошло — например, приехать в дурацкий го род N, где все ходят с дурацкими браслетами на щико лотках или пьют гимлит вместо мартини с лимонным соком, где на плоских крышах гниют водоросли, нет, не N, пожалуй, N не годится, такие места должны назы ваться завораживающе, как tugurios, трущобы, обозначен ные на городских картах аккуратными белыми пятнами, рваные дыры в мировых васильковых обоях, возьмите хоть ла перлу в санхуане или манильский мандалойонг, где ты просыпаешься в латаных простынях и видишь ровную спину местного мальчика в розовых отметинах или ровную спину местной девочки в розовых отмети нах и неровную стену в следах от убитых жуков и вы ползаешь в кафе, дрожащий от джетлага, под взгляды завсегдатаев, под дубовые лопасти вентиляторов, гоня ющие конопляных дымчатых змеек, отпиваешь из тол стой кружки и вдруг понимаешь уходящее время, как если бы тебя омыло теплой водой — так бывает, когда моешь стебли цветов над раковиной или наполняешь вазу, ты просто разрешаешь воде перелиться и бежать по запястьям, и стоишь так, и слушаешь бог знает какое радио за картонной стеной, ожидая неизвестно чего, как генрих в синих озерных облаках, там еще волны были, как дивные груди, это новалис — или я путаю? почему ты смотришь на меня всеми глазами сразу, золотая стре коза? это чтобы съесть тебя, дорогая алиса

а на обложке этой книги я помещу свое мертвое лицо со сбегающей по нему теплой водой, это вам не вечная чернобелая сигарета в углу чернобелого писательско го рта, любите ли вы воду, как люблю ее я?

апрель, 5

фелипе пишет, что я пришел в себя, но я, кажется, пришел в когото другого

третью неделю работаю в кафе санмикеле, а денег еще не платили — хозяин мной недоволен, я нетороплив и роняю предметы сервировки, в пятницу — на пасхаль ном обеде для банковских клерков — разбил длинную тарелку для морской снеди с выпуклыми ракушками по краям, лангустины и мидии разлетелись радостно по терракотовому полу

рожденный ползать летает после смерти

хорошо, что я начал дежурить в золотом тюльпане по средам и субботам, там за ночь перепадает пара фун тов — из тех монеток, что бросают в стеклянную банку с прорезью, как будто рыбок кормят, и монетки там се ребрятся потом и тихо трогают носами стекло

к тому же под утро кудрявый буфетчик приносит мне пакет с горячими булками, обсыпанными кунжутом

ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ

10 апреля

Профессор почти не покидает номера. Так сказал мне русский, он теперь работает в отеле полный день и ката ет с этажа на этаж тележку с шампунями и полотенцами. Подарил мне целую горсть пластиковых флакончиков с гелем для душа, просто душка этот парень, особенно когда неожиданно замолкает и виновато улыбается — как если бы спохватился и передумал говорить.

Я заходила узнать Фионин адрес, но в отеле его не нашли.

Выходит, она не ожидала почты на остров, все ее де ла здесь закончены. Мы с русским посидели на подокон нике в комнате для персонала, у него оказались полные карманы лакричных ирисок. Такие в этом отеле кладут на подушку, вместо шоколадки.

Он рассказал мне, как профессор стучался в номер с табличкой олеандр в то утро, когда Фиона уехала.

— У них была любовь? — спросила я, но он только покачал головой.

— Нет, не думаю, — сказал он через сто тысяч лет в своей странной манере: он долго шевелит губами, а потом выпаливает сразу все предложение, слова у не го будто на пружинках изо рта выскакивают, к тому же он умудряется говорить сразу на трех языках, это толь ко те, что я знаю. Может, он еще и на суахили говорит, но я бы все равно не поняла.

— И потом — èacqua passata — какое нам до этого дело? — спросил он так нарочито равнодушно, как буд то ему до этого было дела больше всех. — Ce n’est pas mon affaire. Так вот, Форж стучался в номер Фионы целое утро, и у него лопнуло терпение. Он попросил портье открыть номер, и портье прислал русского, наверное, потому, что русский — новенький, ему положено за всех бегать. В но мере не было людей, зато была рыжая толстая белка, ко торая сначала прыгнула со шкафа прямо на профессора, а потом просочилась в полуоткрытую дверь и изо всех сил рванула по коридору.

— Профессор побежал было за ней, — сказал рус ский, — но потом остановился, развел руками и сел пря мо на пол, у веселого красного автомата, который делает лед. При этом он задел длинную красную ручку, и авто мат сделал ему лед — шесть аккуратных кубиков. Никто не подставил стакан, и они упали на пол.

— Кажется, он плакал, — сказал русский, помолчав часа три, — мне стало imbarazzante, и я ушел.

— А что это была за белка? — спросила я, не до ждавшись дальнейших объяснений. — Ручная белка? Она ее в номере забыла?

— Да нет, обыкновенная белка, облезлая ardilla из зоомагазина, — сказал русский и замолчал, разгляды вая мое лицо. Это было приятно, как ни странно. — Можешь это, как у вас говорят в полиции, присовоку пить — inserire nel dossier, — сказал он лет через сто и улыбнулся.

Улыбка у него неожиданная, жемчужнорозовая, си яющая, как у маленькой девочки, нет — как у маленько го бегемотика.

Хотела показать русскому свою Штуку, уж онто не проболтается, но тут его позвали: запищал крошечный местный телефон, который хозяин выдает отельной об слуге, чтоб не отлынивали. Русский выгреб из кармана оставшиеся ириски, зачемто показал мне кружок из пальцев и ушел на своих длинных ногах — враскачку — по длинному коридору.

Если у меня когданибудь будет гостиница, я назо ву ее Белая Лилия Вивальди и построю напротив этой, чтобы волосатый хозяин лопнул от злости.

12 апреля

Удивительно, как мы все поразному устроены. Когда Веронике назначали свидание, она собиралась мгновен но — начинала красить губы, еще не успев повесить труб ку. Она всегда знала, куда пойти, где подают тыквенный пирог с базиликом, где самый вкусный браджоли и луч шая на острове тимпана. Возвращаясь, она всегда прино сила мне кусочек кекса или ореховой халвы в салфетке и рассказывала всякие дурацкие подробности.

Меня приглашают на свидания не так уж часто, ни чего странного в этом нет: профессия такая, виданное ли дело, девушкаполицейский. Но если приглашают, я це лый день не нахожу себе места: пытаюсь понять, какую косынку повязать, перебираю свои фенечки, решаю — опоздать или прийти вовремя, и в результате всегда прихожу раньше и сижу там как дура.

Эл Аккройд пригласил меня на ланч в Марсашлокке, и мы ели распаренную пшеницу с мидиями, ужасная га дость, но мне было все равно. Мне нравится, что Ак кройд не загорает, кожа у него голубоватобелая, как сня тое молоко, мне нравится, как он смотрит в окно и посту кивает пальцами по столу, мне нравится, как он медленно делает в солонке ножом холмик из соли, а потом разру шает одним резким движением, мне нравится, что под форменный свитер он надевает белоснежную рубашку, правда, всегда перекрахмаленную.

Когда мы заказывали десерт, я вдруг поняла, что больше всего на свете хочу завернуть кусочек халвы в салфетку. Для Вероники.

Дорогой Мо, ты, верно, сердишься на меня за мол чание.

Уезжая, я обещала написать тебе без промедления, но обстоятельства сложились так, что первое время мне было не до писем. Мадрид выжал меня досуха и выбро сил скукоженную цедру на обочину проспекта Калье Алкала.

Помнишь, я тебе рассказывала о храме из Дебода, по священном Исиде и Амону? Тот, что перевезли в Мад рид тридцать лет назад, это был подарок Испании за участие в египетском проекте ЮНЕСКО, помнишь?

Ребята из Ла Лагуны возятся с ним давно — там по трясающие надписи, от которых, правда, после стольких лет под водой остались рожки да ножки… но — пред ставь себе, милый Мо! — храм, которому 23 раза по сто лет, построенный при царе Адихаламани, восста новлен в центре мадридского парка, где бегают утрен ние старички и обнимаются мучачос! Я провела там лучшую неделю этого года, не считая трех дней, что мы провели с тобой в моем номере, разумеется.

Знаешь ли ты, что я нынче читаю твой дневник в ин тернете? Дочь моих здешних друзей два года работала в Москве — представляла Banco Bilbao, — она перевела мне страниц пятнадцать близко к тексту, по крайней мере она в этом уверена, а мне приходится верить ей на слово.

Читаю и спрашиваю себя — почему мы не говорили больше, почему мы не говорили о том, что тебя на самом деле мучает?

Твой дневник отвечает на мои вопросы, даже на те, которые я не осмеливаюсь себе задавать; каждый раз, за глядывая в него, пробегая глазами незнакомые буквы, я слышу твой голос — низкий и напряженный, совсем не похожий на тебя — ведь ты такой высокий и легкий, по чти прозрачный.

Носишь ли ты то кольцо с потускневшей жемчужи ной, которое я оставила тебе на память? Ты еще сказал тогда, что его можно носить только на шее, а значит, я посвятила тебя в брамины, так, мол, написано в Ведах. Такое узкое, что даже на мой палец не годилось — пора зительно!

Хотела бы я увидеть эту руку, а еще лучше — само го владельца.

Между прочим, у меня была мысль оставить кольцо себе и сделать аграф, как тот, что в бургундской коллек ции Прадо — серебряный венок из листьев, с эмалью и крупным жемчугом посредине. То есть она появи лась, когда мне стало ясно, что я не смогу сдать находки в музей, даже не смогу представить их официально, как результат раскопок. А потом все поссорились и нача лось чтото уж вовсе énigmatique, как сказал бы покой ный СаВа.

Я ведь рассказывала тебе о том дне, когда все поссо рились?

Это случилось двадцать третьего февраля, кажется, мы с тобой еще не были знакомы, верно? Когда полицей ские сообщили о гибели француза, мы собрались в номе ре Форжа, жутко подавленные, особенно хозяин апарта ментов… это обстоятельство меня немного удивило — он ведь почти не знал Эжена, успел только пару раз переки нуться с ним незначительными фразами.

Тогда я подумала, что дело в том, что гибель месье Лева с новой силой воскресила в нем тоску по Надье.

Прошла ведь всего неделя с того дня, как она попа ла под каток его самонадеянности, как выразился Гу став, и боль должна была грызть его день и ночь.

Позже мне стало понятно, что грызть такого чело века боли просто не по зубам.

На этом позволь мне прерваться, опаздываю на лек цию Шимона Гибсона. Завтра допишу, хорошо? Фото графии пещеры, в которой жил и работал Иоанн Крес титель… пропустить такое мне не под силу.

Arrivederci presto, Ф. Р.

МОРАС

прощай, санмикеле, я получил два английских имени — басбой и беллмен — и ключи от служебной квартиры

славная работка для славного мальчиканомужа, живу в голден тюлип, на этаже для персонала, на нуле вом этаже — практически под землей, фионе бы по нравилось, она под землей лучше себя чувствует, чем под солнцем

вчера провел целый день in cerca di alloggio, но де шевле, чем двести лир, ничего не подвернулось, а у ме ня в кармане четыре лазурные бумажки hames liri, хорошо, что хозяин отеля сжалился и отстегнул мне ключик со связки — размером как раз с ту связку, что вручили тору вместе с брачным убором и ожерельем брисингов, когда он вместо фрейи отправился в ётун хейм, — ладно, живи покамест, сказал хозяин, а там поглядим

каморка завалена лоскутами и тесьмой, до меня здесь квартировала гостиничная прачкафилиппинка, и где, скажите на милость, она готовила свой адобо? кухни нет, зато в кладовке остался поразительно толстый манекен из гулкого белого дерева, обтянутый черным дермати ном, наверное, шила знакомым втихомолку, или пере шивала свои шелковые перышки, или просто колдовала

если бы мы жили здесь с фионой, в кладовке бы стояли кирка и лопата, а на гнутом минойском гвозде висели бы критские лавры артура эванса

без даты

древние индийцы лечили желтуху, прогоняя желтый цвет с больного на чтонибудь желтое, на предмет или существо, которому желтый цвет присущ от природы

одним из таких существ было солнце, другим — зо лотистая галка, стоило пристально поглядеть ей в гла за — и болезнь переходила в ее тело

что станется с птицей, никого не интересовало, а о судьбе солнца, поглотившего за долгие годы чудо вищное количество индийской желтухи, вообще ни кто не задумывался, а зря

когда меня начинает трепать лихорадка, я трогаю не которые вещи и дрожь унимается, переходит на них и застывает разводами, будто изморозь, это действие не обратимо, и некоторые вещи в моем доме сплошь по крыты разводами, будто многослойной глазурью

на это годится моя записная книжка — в ней адреса давно пропавших людей, — расшитая мелким коралло вым бисером, смотреть на нее колко, а трогать щекотно, еще у меня есть чернильница синего стекла — понарош ку, без чернил, в нее окунулось стеклянное перо, в моей квартире не было пепельницы, и гости стряхивали в чернильницу свои сигареты, пепел оттуда ужасно труд но доставать

и еще — лиссабонский кувшин для воды в мелких, невнятных лепестках — иммортелях? — как я его не разбил в переездах, ума не приложу, и кто подарил — не помню

да много всего, целая груда невозможно важных ве щей, я их все потерял, оставил, бросил в барселоне, но это не мешает их трогать, уверяю вас, доктор

без даты

радуйся, афинейския плетения растерзающая

говорят, у белки был когдато крысиный хвост, но в саду эдема она подглядела голый фруктовый завтрак перволюдей и в божественном ужасе прикрыла хвос том глаза — вот он и распушился, прямо как фионина грешная шевелюра

когда я смотрю — смотрел? — на ее волосы, я ду маю — думал? — что только их и нашли бы, пожалуй, если бы нас завалило в той пещере насовсем

это было в последний день, она повела меня туда, чтобы все рассказать, и рассказала, то есть абсолютно все, но это секрет

без даты

фиона любит всякие вещи и еще — стирать с них пыль ловкой беличьей щеточкой

метафизические искания — это признак юношеского невроза, сказала фиона, когда я видел ее в последний раз, искать нужно настоящие вещи! дада, протяженные во времени и в пространстве!

но помилуй, фиона, тщеславная четырехмерность ме ня пугает, поскоблите ее ногтем — и обнажится вопрос, на который нет ответа, скромной же трехмерности нуж на светотень, а мне светотень не нужна, мне подавай пло ские византийские лики, я — пыльная косточка ивана карамазова — увижу, что параллельные линии сошлись, а все равно не приму! нет, не так — я эйнштейновский плоскатик на ленте мёбиуса, бумажный червячок в бу мажном яблоке, сменивший запретный плод на плод во ображения, но разве такое фионе объяснишь?

когда я говорю — говорил — о вещах и городах, кото рые видел, она смеялась — смеется? будет смеяться? милый морас, ты классический подменыш, таких эльфы подсовывали в колыбель взамен украденных младенцев, а иногда, для смеха, подсовывали просто деревяшку, что ж, милое дело, окажись это правдой — я расколдо вался бы через дважды семь лет! еще дважды семь лет назад!

но нет — я чтото другое, неведомое даже фионе, иногда мне кажется, что я прорицатель тиресий, на семь лет обращенный в женщину, а иногда — что живу свою жизнь с другого конца, как китайский старец паньу, и скоро забуду не только испанскую грамма тику, но и как меня зовут

тем более, что все зовут меня поразному

To: Dr. Fiona Russell russellfiona@hotmail.com From: Густоп gzemeroz@macedonia.eu.org

8 апреля

Доктор Расселл, я не прячусь, напрасно вы сердитесь.

Просто интернеткафе, в которое я ходил на Саут стрит, закрылось, и приходится ходить на СантаЛючия, а там две лиры в час и всего три компьютера, и потом — столько всего происходит, что я прихожу в номер и па даю, как немыслимый тростник.

И потом — у меня было ощущение, что вы уехали, чтобы избавиться от моего присутствия, я даже заподоз рил этого парнишку из отеля, с которым вы шушука

лись последнее время — этого братаславянина с пре тенциозной кличкой — но он обнаружился на месте, с неизменной охапкой полотенец, я понял, что вы уеха ли одна, и немного успокоился. Но только немного.

Уехать втихомолку, подсунув записку под дверь моего номера! Non sta bene comportarsi così!

У меня даже денег на жизнь не осталось!

Вы пишете, что уехали по личным причинам. Охот но верю. У такой темпераментной женщины может ока заться целая куча личных причин, я сам был такой лич ной причиной на прошлогодних раскопках в Мемфисе. Я был Огюстом, милыммилым Августином, и даже булгарским джимеш ае.

Несмотря на это вы не поленились сказать свое сло во на обсуждении моей дипломной работы.

Той самой, что писалась урывками — между ногами доктора Расселл и руками доктора Расселл. Моя дип ломная работа после Мемфиса показалась вам неяркой, неполнозвучной — цитирую! и еще — векселем без по крытия.

Благодаря вам и вашему просвещенному мнению я остался без аспирантского гранта на весь две тысячи пятый год и перебиваюсь уроками языка для детей бал канских эмигрантов. Я знаю четыре живых языка и два мертвых! Но что это меняет? Ваше слово легло на год моей жизни, как та гранитная плита из Гераклиона, что везучий засранец Франк Годдио поднял со дна Среди земного моря.

Вы, наверное, забыли, что я родом из маленького го родка под названием Охрид и серьезная учеба в Лондо не составляет для меня единственную возможность из бежать пожизненного заключения во дворце Робеву, то есть местном Музее археологии, или, скажем, в Исто рическом архиве Скопье, что отличается от первой вер сии только возможностью устраивать пикники на руи нах римского города Скупи.

Несмотря на это вы пригласили меня на Мальту как своего ассистента. Вы хотели дать мне еще один шанс, так звучала официальная формулировка, не прав да ли?

Добрая, добрая доктор Расселл! Белая костлявая доктор Расселл, предпочитающая любовь в полевых условиях, в траншеях и шурфах, на гумусированном суглинке, на рыжей материковой глине, на прокален ном песке и на щебне.

Когда я получил ваше письмо с чеком и контрактом, я на минуту даже поверил, что, перечитав мою работу и статью про озеро Манцала в Antiquity, написанную со вместно с Элисон М. Дэскойн из Кембриджа, вы осо знали свою ошибку и намереваетесь ее исправить.

У меня был реальный шанс получить грант от Fonda tion Max Van Berchem, реальный! Элисон сказала, что поговорит с ними, а Элисон не станет мне врать. Но, по лучив ваше письмо, доктор Расселл, я проглотил обиду и принялся паковать чемоданы. И что же — приехав в Ла Валетту, я вижу, что меня позвали не затем, чтобы писать статью, способную перевернуть археологиче ский космос, а затем, чтобы три полевых месяца кряду ублажать бесценное веснушчатое тело руководителя экспедиции. Что я и делаю, собственно говоря, пока ме ня не оставляют в отеле, как рваный купальник или прочитанный томик Патриции Хайсмит.

Фиона, черт побери, и ты еще удивляешься?!

Прощай.

Густоп Земерож

МОРАС без даты

апрель, 11

снова разговаривал с полицейской девушкой пет рой, сидя на подоконнике, на черном в малиновую кра пинку третьем этаже голден тюлипа, второй у нас — се рый в желтую крапинку, лобби выложен розовым, вечно влажным гранитом, а выше я ни разу не поднимался

петра как раз из тех барышень, чьи вкусы бывают до жестокости определенными, они любят многослой ные юбки, или богиню нейт, или индейских собачек, ни смерть, ни время их понастоящему не интересуют

когда петра слушает, рот у нее полуоткрыт, глаза плавают, воробьиные пружинки раскачиваются над яс ным розовым лбом, подпертым розовыми пальцами, почти не видными под кольчугой тяжелых колец, прос то загляденье, я даже поцеловал ее в этот лоб, когда она уходила, выпросив у меня на память гостиничный бре лок с латунным тюльпаном, он висел на ключах от кла довой, девчонка с ума сходит по всему блестящему

еще она говорила об археологах, и я удивлялся, что их ктото еще помнит, ведь они давно упали в промои ну времени, а потом я понял: розовоперстая петра со своей нелепой подпиской о невыезде — это же божест венная щеколда, девственная жрица, силком удержав шая всех пятерых на мальте и приносящая их в жертву одного за другим

и вот еще что я понял: отель для меня самое пра вильное место на свете, потому что я нигде не живу, но много где останавливаюсь

вранье эта крейцерова соната, невозможно говорить о любви и смерти в поезде, неонтологично, сказал бы мой вильнюсский дружок ежи, все время думаю о ежи, что это со мной — вильнюс топорщится горелым терно вым кустом? вильнюс прокрадывается в мою память, точно любопытная психея с масляной лампой, горячие масляные имена шипят на правом плече

ежи! марина самуиловна! дарюс и андрюс, мама са пеги и сам сапега!

записываю друзей на чем попало, на обложках нейшнл джиографикс, на черновиках, на чернильных свитках сче тов за лаундри, ни одного врага пока не вспомнил — а были ли?

ежи всплыл у меня в голове изза термометра, отто го что я проснулся в жару и полез за своим термомет ром — прихватил на память из больницы святого пав ла — в потемках уронил его и — нет! не разбил! но пол на кухне заблестел, задвигался шариками ртути — такой же неуловимый, скользящий, разбегающийся блеск мы собирали тогда с пола в спальне ежиной матери, в кото рой искали совсем другое, когда градусник — вспомнил слово! — выпал из бездонного ящика, набитого фотогра фиями и пустыми флаконами изпод таблеток

без даты, вечер

нет, поезд никак не годится, другое дело — говорить о любви и смерти, устроившись с ногами — пятки к пят кам — на подоконнике, глядя на цветущий олеандр в гостиничном дворе

или — в сенджулианских раскопках, стоя по пояс в яме с осыпающимися красным песком краями, или — на балконе у соседа мило, распивая македонский чай с подоконной мятой, или — в гейском подвальчике ра но утром, когда пахнет мокрыми опилками и сонный эфеб спускается по лестнице в бар, в поисках утрачен ной вчера серебристой куртки, эй, pimpollo! выпьешь кофе?

нет, поезд никак не годится, это все равно что засо вывать спички в полупустую пачку сигарет, сразу видно дилетанта, если же выбрать верное место, можно часов через семь договориться до того момента, ради которого стоило затевать диалог — когда тебя словно пробивает морозным разрядом прямо в диафрагму, и, очумевший, стиснувший мокрые ладони, ты вдруг понимаешь, какое все слабое и — на каком перетертом шнурке оно дер жится

точьвточь рабочий сцены — в первый день на те атре, — застывший за кулисами с запрокинутой голо вой, в восторге от покорности латунного грома и бута форской простоты катарсиса

но это если выбрать верное место, никак иначе