Монологи от сердца

ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА

Впервые тут столкнулся с таким явлением. Воронок подходит, дверки задние открывают, в тюрьме двери открывают, у машины с двух сторон охранники. На подхвате. Да не просто стоят наготове. Каждый норовит в спину ударить прикладом. Какое-то садистское наслаждение. Совершенно не знают нас. Ничем не насолили… Ты из машины, а он, гад, старается садануть прикладом, да посильнее. После такой поездки, бывало, человека по три в больницу попадали. И вылечить не могут.

Привозят во внутреннюю тюрьму, говорить разрешается исключительно шепотом. Чекист командует: «Следуйте за мной». У него наган, никаких винтовок, как в лагере. Открывает дверь в камеру, одиночка. Тумбочка, табуретка… Привинчены. Исключено шарахнуть чекиста по голове. Шёпотом: «Разувайтесь». Обувь забирают, сиди босиком. Пол тёплый, покрашен, полированно блестит. Чистота. Кровать откидная. И не голые нары – матрас. Да не ватой или соломой набит – пух, перо. А я разучился спать на матрасе… Неудобно, сползает всё время. Утром подъём командуют шёпотом. Открывают дверь и тихо-тихо: «Пора вставать». Ничего не должны по соседству слышать. Всё тишком, по-чекистски. Кровать к стенке на крючок. Сижу, руку положил на тумбочку, он в окошечко увидел, открывает дверь, шепчет: «Руку с тумбочки уберите!» Руки должны быть на коленях. Сидишь так в напряжении и думаешь: скорей бы ночь, отстегнуть перину да лечь. Дня четыре мариновали. Потом стали вызывать постоянно. Полковник сначала вёл допрос, потом капитан. Был полный допрос в Хайларе, теперь здесь. Но процентов на пятьдесят в сравнении с хайларским меньше. Каждый день шёпотом на допрос приглашают, захожу, здороваюсь с полковником, он отвечает на приветствие.

Дело моё приподнял над столом:

– Скажите, а иначе не могло быть?

– Это с моих слов записано, – отвечаю, – это я лично говорил.

Записи хайларские заметные. Географические карты смершевцы разрезали, может быть, трофейные японские, с одной стороны писали. Бумага толстая.

Полковник в записи смотрит, допрос ведёт, пометки делает.

Задаёт вопрос:

«Вы были настроены против советской власти в Маньчжурии. Мы вас выпустим, а вы начнёте свою агитацию в Советском Союзе».

Говорю: «Позвольте, вы меня выпустите, пожалуйста, и посмотрите, последите за мной. Никогда я не был против советской власти. Как это я против своей родины? Раз народ выбрал эту власть, я тоже из народа. У меня мама в Советский Союз уехала, выйду из лагеря, найду её, папу приглашу из Китая, вместе будем жить».

А сам думал, может, и он в лагере, и Женька.

Я ничего не знал о них, о маме…

В 1957-м в Омске я пошел в серый дом, в КГБ. Один из наших земляков съездил к родственникам в Китай, погостил. Я прекрасно понимал, что я – особая статья, политический, но будь что будет. За мной уже не следили… А первые три месяца раз в неделю ходил отмечаться у офицера КГБ. Ещё он жив, однажды столкнулись… И слежка была… Как-то выхожу утром, автослесарем в первом пассажирском автохозяйстве работал, жили на Совхозной, перехожу через улицу и обратил внимание – по диагонали «бобик» стоит. На следующий утро выхожу, опять «бобик», номер вчерашний… Так несколько дней. Я не выдержал, что уж совсем за дурака держать, подошёл: «Вы хотя бы номера меняйте»… Стали менять… С месяц слежка продолжалась… Зато, может, потом эта слежка мне на руку сыграла.

Трое нас одновременно обратилось в серый дом за разрешением поехать в гости в Китай. Один, как и я, отсидел по 58-й, ему отказали, мне разрешили. Может быть, в результате той самой проверки записали меня в благонадёжные… Как я обрадовался. С женой и дочерью разрешили. Дочь Наденька малютка совсем, девять месяцев.

Отец за двенадцать лет очень изменился. В моём представлении красивый, статный мужчина. В 1957-м ему и шестидесяти не исполнилось, а выглядел стариком. Седой… Нас встречал на вокзале, наверное, весь русский Хайлар. Да и китайцы. У дедушки моей супруги Иннокентия Ивановича управляющим был Ли Ян, китаец, он прознал, что Тата приезжает, километров сто пятьдесят проехал, чтобы повидаться…

Мы вышли из вагона… Папа стоит бледный. Как струна стройный, но седой-седой… У него были густые чёрные волосы. У меня густые, у него ещё больше, как литые… Поседел… Усох… Морщины… И бледный-бледный… Тата у меня дочь взяла… Мы с папой замерли друг против друга, два-три шага нас разделяют… Женька чуть сзади сбоку, дальше родственники, друзья, знакомые… Мы с папой будто не верим в происходящее, смотрим неотрывно он на меня, я на него… Тата рассказывала: долго-долго смотрели… Наконец бросились в объятья… «Юра, Юрочка, сын! Какое счастье!» Тата Наденьку держит. Папа шагнул к ним и растерялся… Хочет взять внучку и не знает: можно ли? Наденька хорошенькая была, кудрявенькая, волосы русые… Папа наклонился, ручку Наденьке поцеловал… Одну, вторую… И вдруг начинает заваливаться на сторону… Сознание потерял… Мы с Женькой подхватили и в машину…

«Ты думаешь, легко сына потерять? – говорил. – Девять лет не знал, что и думать – живой, нет. Молился, конечно. Постоянно молился… Только маму нашу долго не мог «за упокой» поминать, хотелось верить: жива она, жива, уехала в Советский Союз».

У него был медальон, открываешь – в нём три маленькие фотографии, мамы, Женьки и моя.

Закатил нам встречу, друзей собрал. Все запасы вина из подвала выставил…

«Как получил твою весточку из лагеря, одним жил – надеждой на нашу встречу…»

Три месяца мы побыли в Хайларе, в Харбин съездили… Была возможность продлить визу, консул давал полтора месяца. Папа просил: «Поживите, Юра, когда ещё увидимся».

Но мне надоело.

Отец спрашивает: «Как, Юра, живёшь в России, можно ли нам туда ехать?»

Они уже подали документы в Австралию, ждали разрешения.

«Если, Юра, посоветуешь, сделаю изменение, начну оформляться на выезд в Россию, буду работать там».

Объяснил ему, что в Советском Союзе частной собственности нет, завести своё дело нельзя будет, только служащим работать.

Папа говорит: «Ты не рекомендуешь?»

Я оказался между двух огней. Если папа отказывается от Австралии, семье брата придётся переоформлять все документы. Весь этот долгий путь проходить сначала. Тогда как они вещи вовсю пакуют. Два сундука на заказ сделали им китайцы. Добротные сундуки.

«Папа, я тебя с удовольствием возьму в Омск. Но я стану врагом жене брата и Женьке. Двое детей у него, малышей».

Племяннику было пять лет, а племяннице всего два годика. Сейчас у них в Австралии самих по пятеро детей и у того, и у другой.

Брат присутствовал при разговоре, промолчал, ничего не сказал.

«Я буду счастливым человеком, – говорю, – мой дорогой папочка рядом со мной. Но будет ли тебе хорошо? В Советском Союзе условия совсем другие, как здесь, как ты воспитывался, как жил всю жизнь. В Австралии свобода. Что хочешь, то и делай, а не хочешь – ничего не делай. Никого не касается».

Полковнику в Свердловске, во внутренней тюрьме НКВД, я с умыслом сказал: «Если, конечно, мои отец и мать живы». Надеялся, вдруг что-то скажет о них, вдруг ему известно.

Полковник никак не отреагировал. Допросил, в камеру отправил. Там опять я обувь снял, босиком сижу. Натоплено, хорошо. Не лагерь.

Надеялся, очень надеялся: разберутся и освободят. Наконец полковник вызвал и объявил: «Следствие закончено, вы опять поедете в лагерь».

Хоть не утаил, как обычно, а то всё молча, везут, и не знаешь – куда, зачем?

Опять садят в воронок, я уже опытный, только бы, думаю, охранники у выхода не ударили в спину прикладом. Вовремя увернулся, вскользь задел плечо. Ух, как разозлился. Молодой, ретивый. «Ну, в следующий раз, зековский раздолбанец, получишь!»

Повезли нас сначала в небольшой городок Нижнюю Туру, в восемнадцатом веке при Екатерине это был военный завод, потом под тюрьму здание приспособили. Стены крепостные. Можно атомную войну пережидать. Решётка на окне старинная, из четырёхгранных кованых прутьев. Сначала нас по одиночкам держали. Каморка, два шага туда, два шага сюда. Стены чудовищной толщины, потолок нависает, давит на тебя. Холодина… Несколько дней подержали и в общую камеру перевели, семьдесят человек нас, «китайцев», собрали вместе. И как раз Пасха. Кто-то пасхалию помнил, объявил. Мы запели тропарь. Один начал, все подхватили: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» Камера огромная. Потолки сводчатые. Как в депо железнодорожном… И акустика – загудело всё: «Христос воскресе…» С каждым разом мощнее и мощнее… Я басом, а был такой Лямин, с дочкой его долго мы потом переписывались, сам рано умер, у него красивый тенор, в церковном хоре в Свято-Никольской церкви в Хайларе пел… Раннее утро, а мы поём: «…смертию смерть поправ…» Минут двадцать гремел хор на всю тюрьму… Вдруг залязгало железо… Там столько замков, засовов, крюков… Распахивается дверь. Человек двадцать наизготовку, в полной решимости изметелить нас вваливаются. И за ними ещё теснятся охранники. Задние передних толкают, а эти опасаются на рожон лезть… У охранников тревога. А мы поём. Они молчат. Потом начали спрашивать: «А что вы поёте? Зачем? Что такое? Почему поёте?» Они даже не знали, что Пасха, что поём тропарь Пасхи. Бурундуки… Все конвои в тюрьмах, лагерях были начинены безграмотными…

В этой тюрьме объявили мне, что осуждён по статье 58-2, буржуазный националист и сепаратист. И только в год освобождения сказали, что у меня 58-4, то есть я – агент мировой буржуазии.