ФИКТИВНО-ЭФФЕКТИВНЫЙ БРАК С ВОСТОРГОМ БРАЧНОЙ НОЧИ

ДИССИДЕНТСТВО

Начало положено, треволнения улеглись. Нагрянуло долгожданное ощущение – мы в Европе! Приехали в ноябре. В Омске снег, зима, в Брюсселе трава зелёная, тепло. На нас эйфория напала. Я вообще впервые за границей. И такая красота. В 85-м году сподобилась в Таллин поехать. Утренним поездом из Москвы прибыла и первым делом на вокзале спросила, где главпочтамт, ждала перевод. Иду с вокзала и вдруг бац – оказываюсь в средневековье. Ратушная площадь. До того неожиданно. Минуту назад жила ощущением обычного города, вдруг время делает скачок вспять на сотни лет. Строения все до одного совершенно непривычной архитектуры. Маленькая прямоугольная, мощённая булыжником площадь, окружённая фасадами островерхих, впритык стоящих друг к другу домов. Над ними возвышается ратуша. Брюссель по сравнению с Таллином – это помножить на тысячу. Сказка. Я даже не представляла, что попадём в такую. Будто лёг спать – и в другом мире. Устремлённая в небо готика, эта завораживающая резкость линий… В домах эпохи Возрождения на стреловидность готики накладывается лекальная плавность. Многоярусные башни с ажурным резным декором,… Мы оказались в совершенно другом мире. Другое пространство, другой аромат, другая толпа, сервис в кафе, в поезде, в магазине всегда «пятёрка»…

Жора ходил, как ребёнок. Скакал, подпрыгивал мячиком. Он в конечном итоге планировал осесть во Франции: «Обоснуюсь в великом городе художников и поэтов». Ускоряя события, то и дело попискивал: «Мы в Париже! Мы в Париже! Получилось!!!» А я готова была щипать себя: неужели в стране великих фламандцев: Питера Брейгеля, Ван Дейка, Рубенса. В шестнадцать лет отец подарил альбом репродукций Питера Брейгеля старшего. Непривычного, загадочного, притягивающего. Я-то воспитывалась на русском реализме. Лет в двадцать была очарована фильмом, несколько раз ходила смотреть – «Легенда об Уленшпигеле». Снят в тонах и настроении Брейгеля… И будто оживают в фильме его картины. Пасмурная зима. Снег. Одинокий серо-бурый двухэтажный голландский домик. Замёрзший пруд, по льду неторопливо скользят на коньках дамы в тёмных длиннополых, колоколами одеждах, воротники жабо, рядом кавалеры, тут же катающаяся детвора. И почти голый упитанный шут, лишь в колпаке с бубенцами да красно-чёрных клоунских трусах с потешными висюльками… Ему по фигу мороз… Бегает вприпрыжку в одном башмаке, как не зима вокруг и не лёд под ногами. Румяные щёки, румяные полные плечи. В прорубь прыгает, будто в летнюю воду, вынырнул и ну плескаться, как в июльский зной… А поодаль от праздника грустная Неле, её Белохвостикова играла, Неле с печальными глазами, Неле, вечно ждущая своего Уленшпигеля… Через весь фильм проходит шестёрка слепцов с картины Брейгеля «Притча о слепых»… Вечно скитающийся нестареющий Тиль и вечно бредущие слепцы. Падают с обрыва, ругаются… Сами того не желая, помогают Тилю – он прикидывается слепым и проникает с ними в город. В другой раз едва не надругались над Неле… Или безразмерный, огромный, однозубый рот смеющегося на площади. Как олицетворение эпохи Возрождения – разрешено радоваться. Чудовищно распахнутая пасть хохочет, ржёт, рыгочет… И уже не от представления, что даёт Уленшпигель, зашлась в ржачке, как в сладком приступе…

Жора кинулся искать писающего мальчика. «Должен поклониться, не повесь фото в туалете, может, не попал бы в Брюссель». И захлопал глазами перед скульптурой с малой нуждой. В Омске у него на фото другой пацан с наслаждением фонтанировал. Позже мы выяснили: брюссельцы слизали бесштанного мальчонку в каком-то маленьком городке Фландрии, забыла название, тот на добрых полтораста лет раньше струю пустил на потеху праздной публики. У Жоры первоисточник украшал туалет.

Бродили по улицам, площадям, не уставали восторженно восклицать «смотри-смотри», а душа пела от красоты, чистоты, ухоженности. Я сама чистоплюйка, бесит, когда бросают бумагу на улицу… Тут… Уезжая из Омска, взяли губку-мазилку для обуви, через год на неё наткнулась – ни разу в Бельгии не вспомнила. Не можем мы со всей нашей великой литературой, потрясающими художниками, учёными без пыли-грязи на тротуарах, буераков на проезжей части. Как тут не вспомнить ощущение, как приехала в Омск после шестилетнего пребывания в Бельгии. На второй день по приезде побежала к подруге, спешу в предвкушении встречи, разволновалась, как любовник молодой в порыве первого свидания, лечу, ничего не вижу, перепрыгиваю через лужу на автопилоте, и вот те раз – дежа вю – я через неё уже прыгала…

И хамство мужское. Увидела, как в первый раз. Женщина идёт, туфельки не туфельки, каблучки не каблучки. Загляденье… Наши женщины как бабочки. Расцветают по весне. Что-то девичье в них играет, им хочется показать себя, порадовать собой, какие-то кофточки, какие-то штанишки, всё опрятненько, всё аккуратно. А мужикам по барабану. Села в маршрутку. Из мужиков один водитель трезвый. Друзьям рассказываю свои впечатления, они ну хохотать: а ты уверена про трезвость водителя? В магазин зашла светильник посмотреть, парочка стоит, муж и жена, лет по тридцать пять. Она хорошенькая, фигурка, причёсочка, макияжик, по Брюсселю шла бы, как королева. Муж на неё орёт: «Дура, зачем эту люстру купила! Курица, куда смотрела?» Неужели не имеет право на ошибку такое создание?

Не забуду самое первое впечатление от Бельгии. Заходим в комиссариат, говорят: откройте сумки. Макс предупредил: ножи, колющие предметы отберут. Жандарм, что проверял, просто гигантский мужчина. И глаза что-то невероятное. Правым поверх моей головы уставился, левым по полу у моих ног шарит. Косоглазие конкретное. Раструб взгляда не передать, одним оком на север, другим на юг. Думала, как же ты, родной, их в кучу соберёшь сумку мою проверять на терроризм? В ней пару ложек, кружка железная, мисочка из нержавейки с одной, но большой, есть за что ухватить, ручкой – фирменная посудина, в походы ходила. Он увидел это богатство и захохотал. Громко, басом, но по-доброму, без издёвки, без унижения, без демонстрации собственного превосходства и махнул рукой – закрывайте. С подобной доброжелательностью постоянно сталкивалась. И не жила с подспудной мыслью в голове, как бы сумочку на улице не вырвали, как бы ночью не напали, квартиру не обокрали…

А красота в любом месте, в любом городке. Центральная площадь Мехелена. Будто искусный кулинар, находясь в весёлом расположении духа, торт мастерил. Он и башню высоченную, на початок кукурузы похожую, соорудил, и домиков рядом с ней разноцветных налепил, и церковь за ними поставил, причудливо разукрасил окна узорами. Какой ни возьми городок, своя неповторимость. Дома, домики, замки, ратуши, каналы. Как говорил Жора: «Чумею от архитектуры». Улицы называются чаще без всякой политики. Типа Черешневая, Цветочная, Весенняя. Также прославляют имена артистов, писателей, поэтов и немного встречаются генералов, что овеяли себя славой, в частности, во Второй мировой войне.

На ратушной площади в Брюсселе дом Кароля стоит. Тоже интересная особенность – каждый старый дом имеет своё имя, это даже на современные распространяется. Первый раз увидела дом Кароля – ба! да это ведь один к одному мой фантазийный образ, что вспыхивает в голове при словах «воздушные замки». Башенки, ажурность, эфемерность... Весь летящий, весь неправдошный… В церкви можно встретить полотно Рубенса, и никто не охраняет… Каждый район имеет свой большущий парк, а там озёра с огромными карпами… И кого только не встретишь в парке: косули, олени, черепахи, утки, лебеди, зайцы… Зайцы скачут, как у нас в лесу не встретишь… Никто не ловит на предмет сожрать… Везде цветы. «Смотри-смотри, – как-то воскликнул Жора, – здесь даже фонарные столбы цветут!» По правде сказать, пока ещё бельгийцы-мичуринцы не наловчились розы к столбам прививать, но и к этим вертикалям приспосабливают цветы...

Что ещё понравилось – нет мух и комаров. Летом с открытыми окнами без боязни можно спать. Если и заскочит какой залётный комарик, отмахнёшься, он, обидевшись за неласковый приём, забьётся в дальний уголок и сидит надувшись.

Есть, конечно, ложка дёгтя. Без дерьма собачьего на улицах не обходится. Хоть и держат собак крохотных, карликовых, даже овчарки у полицейских какие-то недоношенные, мелкие и убогие. Рядом с внушительными копами походят на дворняг. Но дерьма от собачонок хватает…

Макс учил, отправляя из Омска: лучший для нас вариант – сделать документы. Сам развёл бельгийцев на теме притеснения религиозных чувств и несвободы вероисповедания в России. Жора по его совету припас свои козыри. Пусть маленькие, да не краплёные. Инакомыслящий. Диссидент он, конечно, никакой. Но КГБ надо было свой хлеб с маслом отрабатывать. На заре перестройки Жора стихи не без смелости написал, не в дуду с коммунистической идеологией и духом интернационализма. Хорошие, кстати, стихи. С болью за Россию, за наш многострадальный народ. Читал их у кого-то на квартире. Добрые люди стук-стук сделали. Вызывали пару раз в КГБ. С кем-то из московских диссидентов тусовался в Москве. Как сам потом говорил: «За мой счёт два дня пили-ели».

В общем – мелкота по большому счёту. Никаких воззваний о свержении коммунистического режима, призывов к топору. Но дело в КГБ шили помаленьку. Надо было чем-то этому ведомству заниматься. Следили за Жорой, чуть ли не подслушивали. Когда началась катавасия с отменной Союза, КГБ подрастерялся на обломках государства от неясности будущего своей не без греха организации. Заметая следы, уничтожали какие-то архивы. Один ушлый товарищ из органов предложил Жоре купить его дело. Жора, не без скупости парень, да тут почувствовал – деньги не на ветер. Раскошелился. В Брюсселе предъявил документы: «Я был гоним, притесняем, невыездным, пострадал от коммунистического режима, живу с клеймом диссидента, так как никакой демократии нет в России, сами видите – оккупация Чечни, дайте возможность стать гражданином Бельгии».

На политического с таким мелким багажом не тянул, если бы в тюряге посидел, тогда другое, тем не менее – это дало возможность получить документы, о которых многие мечтают. Я прохожу как жена. Был момент – засомневались они, а мы завибрировали – облом. Обошлось, дали сначала оранжевую карту, потом белую – промежуточный паспорт, с которым можем ездить везде, кроме России.

Вот тут-то, во время процедуры оформления документов, Жора раскрылся во всём пышном цвете своей истеричности. Понял: я от него завишу, и пошло-побежало. Стал жить по принципу: делаю только то, что хочу. Если не желаю, никто заставить не сможет. А надо идти, скажем, к переводчику. Или он вдруг засобирался куда-то. Одевается, прихорашивается… Всё молча. Ни мур-мур. Спрашиваю:

– Куда?

Он на дыбы:

– Ах, ты меня контролируешь?

Истеричность проявлялась на ровном месте.

Пустяк мог вызвать такую штормовую волну. Такое остервенение… И цвет замечательного бельгийского неба окрасился в черноту. Я уходила из дома, сидела ночью в парке. А это чудо тем временем пило в отместку технический спирт. Купила как-то бутылочку на домашние нужды. Он засадил, следом выпил молока и написал: «Я отравился жизнью, спиртом и женщиной». Ну, дурость. Натуральная дурость. Но надо украсить пафосными словами. Погорелый театр дурковатого актёра. И везде, куда ни кинь – я плохая. Конечно, у каждой жены свой муж изверг. Не утверждаю, что я сплошняком ангел, но уж не настолько никудышная, чтобы пыль поднимать до потолка.

Когда подруга Иринка звонила из Омска с вопросом:

– Как живёшь?

Я отвечала:

– Сказать плохо – не поверишь, сказать хорошо – язык не поворачивается.

Я так всегда говорила в Омске. Иринка смеялась: дескать, так я тебе и поверила. Но в великолепной Бельгии шуточный смысл формулы окончательно улетучился, юмор ещё больше почернел.

Тем не менее что-то ждала. Чувствовала: не весь Жора такой. Чувствовала и надеялась. Но сидит в нём бес. Матёрый бесяра. Махровый. И крутит Жорой направо, налево. Тот захочет вести себя по-человечески, ему: стоп! И очередное ведро дерьма в душу на! А у Жоры помои не задержатся, тут же через край льются на окружающих!

Удивляло: только дверь откроет, порог переступит и ни с чего начинает гадить. Ему для орать глобальный повод не нужен. Из-за пустяка может по стенке человека размазать. Нередко и повода не вспомнишь – с чего слюной начал брызгать? Отвечаю спокойно, тихо. Но тоскливый дятел – это призвание. С одной стороны постучит, посмотрит, приценится. Ага, я никак не реагирую, держусь. С другой стороны начнёт. Долбит и долбит. Я не каменная, в конце концов могу и сорваться. Материться научилась. Он обрадуется на срыв:

– А что ты так орёшь? Психичка! Полечись!

Спрашиваю:

– Ты сам-то, что делал минуту назад? Как зашёл, что делал? Разве я первой начала пузыриться?

И что поражало, не мог ответить на этот вопрос. Зависает в прострации.

– Ты переступил порог, я сразу полкана спустила? Ты рта не раскрыл, я тебя начала поливать из своей канализации? Ответь: я первой стала орать или ты?

Молчит. Свои пакости забывал мгновенно.

Как-то бросил: «У меня девиз – ни дня без яда».

Окружающие это видели. Буквально недели через три, как приехали, были в одной русской компании, женщина из Новосибирска в две секунды просекла суть наших взаимоотношений. Подошла ко мне:

– Таня, не делай глупостей. Не теряй на него время. Пока на тебя пялятся, от твоего вида буквально спотыкаются бельгийские мужики, разводись! Да к тебе в очередь выстроятся, только свистни. Красивых баб тут нет. Если и есть, то ближе к Голландии, но это надо ехать. И местные мамзели настолько эмансипированные, это не мы русские дурочки, жить с ними не сахар с мёдом. Мужики это знают.

Подумала: а почему бы и нет. И стала настраиваться на развод. Он на интуитивном плане догадался, что-то не то. Я перестала реагировать, заводиться на его издевательские ниточки. Его бесит, а я посмеиваюсь.

Потом откровенно говорю:

– Буду разводиться.

Несколько раз принимала такое решение, и каждый раз в груди будто занавесочка задёргивалась. Жора воспринимался ни жарко, ни холодно – как посторонний человек. Ну, скорчила моя судьба гримасу для разнообразия, подсиропила для опыта. Надо отряхнуться, освободиться от репья и двигаться налегке дальше… В конце-концов не в первый раз в жизни мне делать резкий поворот.

Он чувствовал перемену и, как только я была готова пойти на разрыв, начинал слёзно просить:

– Таня, прости? Мы ведь семья. Ну, дурак, ну, прости! Не научился ещё думать за двоих!

Всё было настолько естественно. В словах, в интонациях. Нисколько не лицемерил в те минуты. Казнил себя, каялся. Верил тому, что говорил.

И я верила.

Или хотела верить?

Думала, может, и вправду за голову взялся, поумнел. Дошло наконец-то – не один теперь. И не я навязалась в жёны, он этого добивался.

Но хватало благостного Жоры после слёзного стояния на коленях на чуть-чуть. Дней пять, максимум неделя – он делался сама предупредительность. Будь я миниатюрнее – носил бы на руках. Сдувал пылинки. Денег на цветы не было, воровал с клумб. Утром спрыгнул с постели, убежал, а возвращается с букетом, вечером – опять цветы тащит. Что ни попрошу, никаких «потом» или «оно тебе надо».

Пролетит неделя любви, потом снова начиналась истерика по блошиному поводу. Бес не дремал, отпустит вожжи, но ненадолго, потом опять понужать. Жора придумал садистское занятие. Зондировать меня, как щупом, на что срываюсь. В жизни не попадались люди с таким стремлением целенаправленно изощрённо издеваться.

Понятно, любой и каждый не может на всё реагировать безразлично. Одному хоть заскрипись по стеклу, другой на стену лезет. Жора, стоило нащупать мою слабость – начинал методично бить туда. Никогда не предполагала в себе задатков истеричности. Он доводил до тряски, белого каления. И достигнув цели, когда чуть ли не головой билась, победно заявлял:

– Истеричка, полечись!

Прошу по-хорошему на очередную провокацию:

– Перестань!

В ответ:

Но почему я должна по миллиметру растаскивать труп, доказывая – это уже умерло? Ну, не нравится. В иные моменты думала – чокнусь, дойду до психбольницы. Как объяснить, почему не нравится скрип по стеклу? И зачем объяснять?

Его бы энергию на пользу. Проявлял такую находчивость в издевательствах.

Несу полный тазик со второго этажа на первый. Мыла окна, несу выливать в унитаз. Лестница крутая. Он за мной пристроился и раз – шлёпнул по заду.

– Не надо, – прошу.

– А что такого? Мне нравится.

И снова шлёп. Ну, взрослый человек. Не ребёнок.

– Перестань, – повторяю, – навернусь с лестницы. Тазик тяжёлый.

Ему что в лоб, что по лбу.

– А что я такого делаю?

Намеренно выводит из себя, ждёт, когда меня заколотит, чтобы выдать своё коронное: «Истеричка, полечись!»

Да будь законченной истеричкой, я бы таз с помоями надела ему на голову…

И стоило так сделать, он-то меня не жалел…

Один раз проняла его. Перед этим довёл, добился моей вспышки, после чего преспокойненько сел перед аквариумом – мы завели в Брюсселе подводную живность – сидит любуется рыбками. И тут меня подкосило. Подошла и молча на ему по затылку ладошкой. Знатно приложилась. Рука у меня не из лёгких на удар.

Он поворачивается, глаза квадратные:

– Ты что – сдурела?

– А что тут такого? Объясни популярно, почему не нравится? Пока не объяснишь – буду стукать. Мне это доставляет эстетическое удовольствие!

Вроде как дойдёт до него, бросит на какое-то время издевательские выкрутасы. Потом опять тем же концом по тому же месту… Такая расшатка продолжалась в течение года.

Ему говорили посторонние люди: так нельзя, что за отношения?

А я всё надеялась – перебесится. Ведь ничего не бывает случайным, может, и наш брак не только из-за Бельгии заключён, но и на небесах. Перебесится, успокоится, войдёт в колею. Такой уж мой крест.