Монологи от сердца

ПЛАМЕННАЯ МОЛИТВА

Звонок из больницы, куда за день до того отца Влада привезли. Сообщили: отец в крайне тяжёлом состоянии, надеяться не на что, счёт идёт на часы.

С мужем истерика.

Свёкор мой Пётр Фёдорович по жизни молодец. Близко не знал, что такое сердце, давление, печень, почки... Всю жизнь на партийной работе, но исключительно здоровый. В шестьдесят лет на турнике двадцать пять раз, как молодой, подтягивался, отжимался под сто раз, бегал по утрам в любой дождь и мороз по пять километров. Пить, курить на дух не переносил. Рыбак, охотник, за грибами страшно любил ходить. Жили они в посёлке городского типа, а попросту – в селе. Жену он близко не подпускал к грядкам, деревьям в саду. Всё любил своими руками выращивать. Консервировал с удовольствием. К ним приедешь, так радовался гостям. Обязательно каждый угол сада-огорода покажет. Тебе вроде и не надо, но так увлечённо начнёт рассказывать про помидоры, яблони, виноград – заслушаешься.

У меня есть подозрение: его Стелка прокляла, первая жена Влада, конкретная ведьмачка. Наехала на Петра Фёдоровича: «Вы плохо помогаете внучке». Устроила скандал. Пётр Фёдорович выгнал её из дома. И через два месяца его скрутило. Привезли в областную больницу, а его рак съел, места живого нет.

Влад переговорил с врачом, плачет, по стене кулаком бьёт.

Я его в охапку: «Не реви, завтра Рождество, пошли в церковь». «Когда, – говорю, – у моего отца был инфаркт, мне тоже сказали: навряд ли выживет. Я побежала в церковь, ставила за него свечки, просила, на следующий день пришли, он настолько оклемался, что сидел на кровати, с нами разговаривал. И рассказал, что в один момент его мигом отпустило и результаты улучшились». По времени произошло улучшение как раз, когда я молилась.

Тогда плакала, умоляла, чтобы папа жив остался, он нам очень нужен, он ещё совсем молодой…

Всегда встаю в центре храма. Тянет под купол. Раньше тянуло интуитивно, а потом женщина в часовенке сказала: если хочешь, чтобы молитва была услышана, лучшая точка – вставать под куполом.

Влад послушался, мы пошли в церковь, Настюху, дочь нашу, девать некуда, с собой взяли. Ей тоже дала свечку, проси, говорю, чтобы деда Петя выздоровел. Три года ребёнку, ничего не понимает, народу много, села на стул, а как раз служба началась вечерняя рождественская. Сидит и ноет: «Домой хочу».

Не знаю почему, Владу наказала: «Ты должен за отца семь свечей поставить и я семь. Рождество ведь. И тогда он выздоровеет». Влад обычно подсмеивался надо мной. Тут послушался. Мы поставили всем святым, Николе Чудотворцу, целителю Пантелеимону, Богородице, Христу. «Давай, – говорю Владу, – посмотрим, чтобы не погасили, не выкинули. Не разрешай бабушкам». Внутренне всегда с бабушками ругаюсь: не дают свечкам догореть. Читала, это суеверие, но я наблюдаю за своими свечами. Бывает, поначалу идёт грязная копоть, оплывает свеча. Если ты болеешь или ребёнок болеет, жду, чтобы прочистилась. Когда пламя идёт ровно, значит, тебя услышали и энергетически очистили. А бабки начинают тушить, особенно когда полная церковь народу.

Не знаю, сколько раз прочитала «Отче наш»? Может, двадцать, может, больше… Молилась своими словами. «Боже, – прошу и плачу, – не дай умереть замечательному человеку. Умному, интеллигентному, справедливому, с добрым сердцем. Он столько делал для людей. Помогал, защищал. Он заблудший, он не верит в Тебя, но обязательно придёт к Тебе! Всё сделаю, чтобы поверил! Сотвори, Господи, чудо! Яви Свою милость. Дай ему понять, что Ты есть! Он послужит Тебе! Ты всё можешь, Боже, не допусти, чтобы умер редкий человек!» Периодами не видела никого вокруг, смотрела на пламя свечей и молилась, молилась. Обращалась к Иисусу Христу, просила помощи у Пресвятой Богородицы, Николая Угодника. Снова читала «Отче наш».

Мой брат, Костя, он кардиохирург, не присутствовал на операции, но в реанимации сидел с Петром Фёдоровичем всю ночь. Костя его очень уважал. Свёкор такой, что его все любили. На следующий день, как мы молились, Костя звонит: «Ничего понять не можем. Его разрезали, труха одна. Надежды ноль. Он лежал в реанимации. Жизнь угасала. По медицинским данным – всё перестало работать, но вдруг началась нормализация…»

Петра Фёдоровича выписали через месяц. Мы с Владам старались каждый день бегать в больницу. До операции в туалет ходить не мог, неделя прошла – вниз к нам стал спускаться. Весёлый. Весь в задумках провести по весне в саду перепланировку. «Выкорчую весь крыжовник, на его месте посажу ещё один сорт винограда». Шутил, анекдоты из газет рассказывал.

Первый раз силу молитвы поняла я на самой себе. Сон приснился, будто спрашиваю у кого-то: «Во сколько лет умру?» Не вижу кто, но уверена – знает точно. И ещё уверена, ответит: «Девяносто». Не меньше. Не сто, не восемьдесят, именно – девяносто. Голос влепил: «Тридцать три». Я в шоке – год жизни осталось. Ударилась в слёзы: «У меня ребёнок маленький, – запричитала, – не могу так рано умереть?!» Реву, умоляю. Голос говорит: «Ладно – тридцать четыре». Расщедрился, что называется. Проснулась сама не своя. Вбиваю себе в голову: не надо в белиберду верить! Не надо!

Успокоилась, забылась, через год мне исполнилось тридцать три, а потом начались вещи – врагу не пожелаешь. Развела стирку и поволокла таз с мокрым бельём на балкон развешивать. По пути, как заяц в петле, запутываюсь ногой за шнур от стиралки и лечу. В коридоре трюмо, в миллиметре от угла тумбочки виском просвистела. Чуток левее – и прощай глаз. Головой об пол врезалась. Влад смеётся: «Будь мозги – получила бы сотрясение».

Есть они, как ни странно. Поначалу не проявлялись: не тошнило, голова не болела. Достирала без проблем, а вечером друзья заманили активно отдохнуть – на дискотеку. Потанцевать люблю, начала прыгать, и голова закружилась.

Через месяц ещё раз Ангел-хранитель помог. Подхожу к перекрёстку. Машин с детства панически боюсь, всегда как пионер – «посмотри налево, посмотри направо», прежде чем идти. Тут никаких «посмотри», вылетела на дорогу, как настёганная. И прямиком под «Волгу». Водитель затормозил. Выскочил из кабины. Интеллигентного вида, но как начал материть на все буквы: «Если тебе, полоротой, жизнь не дорога, обо мне подумай!» Я заржала каким-то не своим голосом и пошла. Потом как заплачу. Показалось, какая-то сила меня толкнула.

Поехали мы в Волгоград. А там какие-то катастрофы в то лето. Град выпадал с голубиное яйцо. Потом ураган, смыло много домов в Волгу. Мы уезжали от этой грозы на машине с дачной местности. Чёрная туча несётся, дядя Саша гонит – быстрее-быстрее в город. Дача у них на берегу. В самую грозу оказались в центре Волгограда. Над нами гром и молнии. Ливень, град. На дороге потоки воды по самые дверцы машины. Молнии хлещут. Я опять вспоминаю голос, нагадавший мне «тридцать четыре года». И полезли мысли: Волгоград – моя родина, здесь суждено умереть.

Мама напугалась, дядя Саша весь в напряге, одна Настюха веселится. А потом гроза ушла, всё рассеялось. Слава Богу, пронесло. Думаю, теперь ничего не может произойти, два раза не расстреливают.

Но нет. В поезде из Волгограда на нас с Настюхой вываливались окна. Вагон купейный, но дряблый до последней степени. В туалет идём, окно вместе с рамой в коридоре падает. Чуть не прибило. Мужчина вовремя подхватил. Я опять заволновалась. Господи, думаю, доехать бы до дома.

В Омске как-то успокоилась, было очень радостное состояние, считала, что пророчество про «тридцать четыре года» пройдено, живём и радуемся. За неделю до дня рождения вижу сон. Сижу за длинным богатым столом в красной одежде, типа рясы с золотом, на голове высокий головной убор. Вижу себя грозной и властной и непохожей на себя, но знаю: это я. Слуги в чёрных масках, чёрном трико, в чёрных водолазках, чёрных перчатках вносят блюдо с огромной рыбой. Та витиевато расписана кремами, майонезами. Царская рыба. Думаю: рыба – к беременности. И с радостью вкушаю её. Мы с Владом хотели второго ребёнка. Но постоянно снились сны на тему: не заводи второго ребёнка. То вижу дохлую рыбу, то не дают рыбу купить на рынке. То хочу взять рыбу, а на ней огромные комары. И знаю: если укусят – умру. Будто мне показывали: нельзя иметь второго ребёнка. И тут рыба. Вот думаю, наконец-то, получила разрешение, можно забеременеть. Начинаю есть – бесподобное мясо. Никогда такое вкусное не пробовала. Спрашиваю: «Что за рыба?» Отвечают: «Сом». Я в гневе брезгливо отшвыриваю блюдо и кричу на слуг: «Как вы посмели принести эту рыбу? Сом пожирает трупы! Это трупное мясо!»

До дня рождения остаётся четыре дня, я принимаю решение: сидеть дома, как в окопе. Никуда не выходить, ничего не делать. И пронесёт роковую дату. Полтора дня безвылазно торчу в квартире. Ни в магазины, никуда. Влад ворчит, но я – кремень.

На второй день добровольного ареста прибегает вечная затейница Надюха Калинина с приглашением на шашлыки. Они купили холодильник, надо обмыть, чтобы надёжно морозил. «Пойдём, – зовёт, – на берегу Иртыша оторвёмся, шашлычки поедим, пиво попьём!»

Уболтала.

С Надюхой с училища дружим, крестились на втором курсе две дурочки на пару. Мы в одном рок-ансамбле выступали. Надюха клавишница, я пела. Выпендрёжницы, само собой! Рокерши, звёзды местного небосклона, на танцах лабаем. На тот момент лето жарило, мы в джинсах, топиках, цепи на шее, идём по Тарской в сторону церкви. Надюхе выдумщице загорелось. «Каменда, – тянет меня, – пошли крестики купим». Я и не сопротивляюсь, тоже не прочь церковную атрибутику прибавить к цепям и медальонам. Заходим простоволосые и в лавочку свечную: какие тут у вас крестики?

Мы-то думали: бабуля, что торгует, обрадуется. В церкви одни иконы, никаких покупателей, а тут сразу двое. Бабуля вопреки ожиданиям оптимизма не проявила на наши кошельки, как начала кипяток плескать: «Вы что, греховодницы такие-сякие, в церковь в брюках заявились? Стыда на вас нет! С непокрытыми головами. Не продам!»

Надюха врёт: «Мы невинные девушки, значит можно голову не покрывать!» «Невинные, а припёрлись в таком виде!» – честит бабуля, не хочет лахудрам крестики продавать.

«Поди, и некрещёные?» – ругается.

Про невинность Надюха соврала, с крещением не решилась.

«Ах, некрещёные! – бабуля совсем разошлась. – Не продам ни за что! Ходите со своими цепями бесовскими!»

«Так мы покрестимся сейчас!» – Надюху смутить, это надо пуд соли съесть. Готова на всё ради крестика.

Бабуля поняла: такую не переговорить, начала закрывать лавочку. Дескать, замок и до свидания. Напоследок взывает к нашей совести: «Посмотрите на себя! Вы в храм пришли! А губы накрашены, майки – в таких спать-то срамно, пупы, прости меня, Господи, для всех мужиков наружу! Какой вам креститься? Когда оденетесь как надо, тогда и приходите!»

Я Надюху тяну: «Ладно, пошли, что ты вцепилась?». Но её несёт по буеракам: «Вы, собственно, кто здесь такая? Мы сейчас у батюшки спросим: будет крестить или нет?»

Бабуле тоже палец в рот не клади: «Вы к Богу ещё и шажочка не сделали, а туда же – креститься. Купите вон «Закон Божий», почитайте».

«Чё нам читать?» – Надюхе одно слово скажи, она два абзаца в ответ вылепит.

В процесс спора подходит священник. Среднего возраста, посмотрел на нас, оценил голопупых дурочек, говорит бабуле: «Если сейчас не окрестить, никогда к Богу не придут».

Распорядился, не откладывая в долгий ящик, подготовить рокерш к таинству: освободить от непотребных джинсов и маек.

Бабуля, ворча под нос, завела нас в подсобку, выдала какие-то халаты, юбки балахонистые, косынки. «Помаду стереть! – приказала. – Цепи снять!»

«Девушки невинные называются, цепи собачьи навешали, губы как у обезьян», – бурчит.

Надюха молчок, язык прикусила, что теперь спорить – получит крестик законным путём. Подошли к купели в церковном наряде. Умереть не встать видок что у одной, что у другой. Посмотрим друг на друга и вот-вот заржём. Надюха глазами маячит: не смейся, держись, я ей – тоже. Дурочки зелёные. Как бы там ни было, добились в оконцовке результата – получили законные крестики на шеи.

«Вы хоть сейчас, девчонки, цепи свои дурацкие не надевайте», – бабуля напоследок попросила уже нормальным тоном.

Мы и сами поняли: нельзя это совмещать.

Ни во что я тогда не верила, ничего не соображала. Но вышли из церкви, Надюхе говорю: «Хорошо, что покрестились, нам теперь Бог помогать, как Таньке Верёвкиной, будет». Та на экзаменах всегда говорила, что ей Бог помогает, на одни пятёрки сдавала. У нас с Надюхой вечно какие-нибудь заморочки. Всё выучишь – попадётся ерунда, которую пропустишь. Верёвкина перед экзаменом стоит в уголке и молится: «Боженька, помоги мне». И сдавала отлично.

У меня получилось наоборот. Будто показали: ага, сейчас, разбежалась, ты же ещё не веришь. Посыпались неприятности. Кого люблю, того не дают – посылают другого. Раньше чувствовала: что хочу, то делаю, а как покрестилась, ничего подобного. Знаю точно: должно исполниться, оно наоборот.

Яркий пример: захотела юбку и кофточку оверлоком обметать. Дома начала шить, иголка сломалась. Накануне с Любкой, сестрой двоюродной, разговариваю, она говорит: «Человек предполагает, а Бог располагает». Я ей: «Ничего подобного, всё от человека зависит. Захочу сшить костюм, неужели мне что-то может помешать?»

Она говорит: «Как Богу угодно, так и будет с твоим костюмом». И как сглазила. Что там летний костюм шить? А у меня сломалась иголка в оверлоке. Пошла во Дворец, к костюмерше. И раз – перепут ниток, машинка встала колом. Да будь ты неладна. Побежала к Томке – своей подружке. Она шьёт на заказ. И у неё облом с оверлоком. «Вчера, – говорит, – сломался, чинить надо!» И тут меня осенило: да это меня по носу щёлкнули – не будь самонадеянной.

Короче, Надюха приглашает на шашлыки. А я буквально за неделю услышала разговор на смертельную тему. Выбегаю из подъезда на репетицию, мама на лавочке с бабушками сидит и рассказывает о докторе Павлове. Она любит познавательные лекции на лавочке читать. «Павлов – такой молодец, такой до последней минуты доктор, – рассказывает бабушкам-старушкам. – Лежит на смертном одре и диктует для будущей науки состояние отмирающих органов. Студенты плачут, сил нет, как жалко любимого профессора, и записывают сквозь слёзы. А он как над собакой опыты проводит. Без паники сообщает, что руки холодеют, ноги до колен холодеют, синева пошла, в сердце перебои. Подробно рассказывает. А те, бедняги, пишут вперемешку со слезами!» Бабушки-старушки охают, им про смерть и боязно, и интересно. Мне по барабану эта лекция, но краем уха зацепила...

На берегу Иртыша отдохнули классно. Погода отличная, тепло, вода – можно часами плавать. Никаких комаров. Надюха в ударе, притащила банджо, она на чём только не лабает, мужики взяли гитары, напелись, надурачились. Я налегала на шашлык. Дети тоже ели, но слава Богу…

На следующее утро просыпаюсь, до того плохо, лучше бы не просыпалась. Влад поворчал: «Пить меньше надо!» – и ушёл, наша группа выступала в парке. Ничего я не пила, кроме бутылки пива. Надеялась, полежу и пройдёт. Кого там – хуже и хуже. Головная боль разыгралась, будто иглы раскалённые в затылок вонзают. Лежать не могу. Бегаю по квартире, вьюном кручусь. Температура высокая, озноб бьёт. Таблетки не помогают. Позвонила по телефону соседям – никого нет. Легла и чувствую: ноги и руки коченеть начинают. И вроде как синевой покрываются. Вот тут-то и мелькнула мысль про умирающего Павлова.

Лежу, а меня трясёт от холода. Руки-ноги как не мои… Настюха сидит рядом, тихо плачет. А у меня сил нет успокоить ребёнка – в сон по-страшному клонит. Впервые в жизни почувствовала: если засну, всё – не проснусь. Умру. Испугаю Настюху. Вот мамочка родная лежала, а вот холодное тело. И как прояснение. «Настя, – прошу, – неси икону, на которой Иисус Христос и Богородица». Положила икону под подушку, и как лучик от неё пошёл в голову, легче стало. Потом поставила перед собой. Настюха тем временем по своей инициативе все иконки, что в доме были, собрала, рядом со мной положила. Молюсь. Прошу: как же я оставлю Настюху одну? Напугаю ребёнка. Молюсь своими словами.

Потом. не помню как, оказалась в ванне. То не могла встать, ноги с руками отмёрзли, а тут в ванне. Сижу в кипятке и пытаюсь согреться и не могу. Вдруг замутило. Подтащила таз. Вырвало с кровью. Три раза. Такое ощущение – все внутренности вылетели. Настолько мощный выброс. Собрав силы, встала, вылила в унитаз, чтоб ребёнок кровь не увидел. Таз сполоснула. Легла в постель, чувствую – в жар бросило. Настюха принесла градусник, а у меня за сорок температура.

Снова стала просить Бога помочь ради дочери. Постепенно прошла головная боль... И тут звонки раздались. Родственники друг за другом нарисовались: мама, папа, Влад. Брат Костя приехал с работы, спрашивает: «Что было?» Рассказала. Он говорит: «Мощная интоксикация. С таким отравлением к нам трупы привозят. Чудо, что не умерла». И спрашивает: «Что ела?»– «Мы вчера на шашлыки ходили». Влад объяснил: «Всё ясно – трупное мясо!» – «Мы все ели – и дети, и взрослые». – «Значит, одной тебе кусок попался».

Надюхе позвонила, та жива-здоровёхонька. Доложила, что мясо на шашлык под закрытие базара покупали, им по кусочкам собрали.

Вот тебе и сон про царского сома…

Ещё раньше до этого был сон с Настюхой. Захожу в кинозал в ДК Нефтяники, а на экране яркий огонь, и дьявольское лицо из пламени выпирает и хохочет зверски. Мороз по коже, так оно хохочет. А на первом ряду моя Настюха. Глазёнки от страха выпучены, пытается закричать и онемела. Меня увидела, ручонки тянет, забери, просит… Дьявол дико хохочет и на Настюху пальцем показывает. Я на него, как кролик на удава, уставилась, столбом стою. Потом опомнилась, дёрнула Настюху за руку, мы бегом из зала, двери выстрелами за спиной захлопали…

На следующий день ребёнок слёг. Нам играть на банкете, Настюха никакая. Влад говорит: «Сиди с ней!» Настюху беспрерывно рвёт. «Скорая» приехала, таблеток насыпали… Пытаюсь дать лекарство – бесполезно. Беспрерывно или на горшок сажу, или тошнит. Одна вода идёт отовсюду. Таблетку растолкла, крошки обратно с водой. Не знаю, что делать. Сознание застопорилось, я почему-то врача не вызвала больше? В час ночи приехал с банкета Влад, Настюха в забытье... Всегда щекастая, толстая, кудрявая, тут все рёбра выступили, руки – палочки… И я не в себе. Чё это, думаю, у моего ребёнка кости, как показывают в войну концлагерь. Влад как начал орать: «Ты что не видишь – ребёнок умирает? Смотри, в кого за день превратилась? В скелет!» У меня истерика. «Ведь была «скорая», – кричу, – почему ничего не сделал врач?» Плачу дурниной... Настюха глаза закатила, как умирает.

Тут у меня всплыл сон про дьявола. Тогда про Бога не задумывалась. Но постоянно тянуло покупать иконы. Мимо церкви ли иду, на рынке у нас есть отдельчик. И когда сон вспомнила с дьяволом, забегала, иконы собирая со всех углов. Поставила их около Настюхи, начала молиться. Стала просить, чтобы с ребёнком всё прекратилась, пусть лучше со мной будет. Не знаю, что вокруг происходило, что делал муж. Вдруг осознала, что Настюха ни разу не проснулась. Ровно дышит, не тошнит. Но худущая. Влад, пока я молилась, вызвал «скорую». Те же врачи приехали, что в первый раз. Ужаснулись, что стало с ребёнком, организм обезвожен донельзя. Требуют в больницу отдать Настюху, мы отказались.

Врач наказал выкармливать её постепенно. Три дня по чуть-чуть бульона давали и водой поили кипячёной, ничего больше. Слава Богу, пошла на поправку, стала набирать вес, а мне опять сон видится. Наша квартира, но я ни больше ни меньше в костюме Папы Римского. В руках жезл с набалдашником, а набалдашник – брильянт редкой величины, с куриное яйцо. Стою в зале, а из-за часов наших настенных выглядывает чёрт и смеётся надо мной. Пальцем в меня тычет и смеётся. Здоровый чертяка, с рожками. Если дьявол с человекообразным лицом был, этот – как обычно описывают: чёрный, с копытцами, отвратной рожей. Из набалдашника жезла, что в руке держу, бьёт острый луч и жжёт, как лазер. Направляю в чёрта, с того дурацкий смех слетает, с визгом прячется за часы и тут же высовывается с другой стороны, куда луч не достаёт. И снова тычет в меня пальцем, хохочет противным смехом. Ах так! Чуть поворачиваю жезл. Загоняю кривляку обратно. Раз десять высовывается и с каждым попаданием луча становится меньше и меньше. Потом и вовсе превратился в точку, за часы с концами юркнул.

Дальше сон меняет координаты. Я уже не в папских одеждах, в родном обличье и во сне рассказываю Владу про сон, как видела себя священником, как гоняла отвратного чёрта, он сбежал в дырку, что за часами. Часы, говорю, остановились, надо поменять батарейки. Он снимает часы, а за ними в стене чёрная дырка. В эту дырку, показываю, скрылся чёрт. Беру карболат, забиваю им отверстие. Целая банка ушла…

Утром просыпаюсь – часы стоят. Владу рассказала про священника, как гоняла лазером чёрта, описала набалдашник, змейка вокруг жезла до набалдашника. Про сон с часами не вспомнила. И когда увидела, что часы остановились, сказала, надо батарейки заменить. «На работу пойдём, – Влад говорит, – и купим».

Я на работу собираюсь и зависаю в туалете. Зверское расстройство желудка. Влад злится: у нас концерт для детей, но куда певицу с таким недержанием на сцену выпускать. Влад ушёл, я вдруг ловлю себя на мысли: у меня то же самое, что у Настюхи. Тошнит без конца, из туалета не вылажу… Худею и худею. С одной стороны хорошо, изящную форму приобрела, но показать её людям не могу, сижу на привязи. Промучилась два дня…

И не сообразила сразу почитать молитвы, заказать молебен через Влада, если сама не могу от туалета оторваться и пойти в церковь. Но почему-то сразу связала с часами, заведу – и пройдёт… А Влад никак батарейки не купит. То отдел закрыт, то забудет.

И тут Надюха звонит. В разговоре с ней до меня доходит: я сама напросила расстройство желудка. Молила с Настюхи перевести болезнь на себя, так и получилось, только в более лёгкой форме. Надюха узнала про туалетные страдания, заказала сорокоуст во здравие, свечек привезла: молись, дурочка. И батарейки купила. Первым делом я часы завела. Молилась, свечи зажигала, и прошло…

…Отец Влада умер через три месяца по выходе из больницы. Я, как он выписался, принесла ему большую икону целителя Пантелеимона, Библию, «Закон Божий», «Жития святых», рассказала, что мы молились за него. Он что-то почитал, вернул книги и сказал: «Тема интересная, но я не верю в Бога, для меня его нет». У меня едва не выскочило: «Вы ведь раком болели! Он сожрал все ваши внутренности! Владу после операции сказали: через день вы умрёте! Мы побежали в церковь с Владом и Настюхой, молились за вас!»

Почему не сказала? Жена его, свекруха моя незабвенная, строго-настрого запретила говорить о раке: «Ни в коем случае не травмируйте его! Ни слова об этом!» Как мы ни приедем, первым делом подлетала: «Только не говорите ему! Только не говорите! Ни намёка!»

Надо было сказать, брата моего Костю призвать в свидетели. «Я ведь всю жизнь в партии состоял, – повторял Пётр Фёдорович на мои попытки обратить его к Богу, – сколько лет был замом по идеологии, учил других: Бога нет! Теперь вдруг сам начну молиться…»

И всё же, умирая, попросил жену: «Ты, Лена, свечки ставь за меня в церкви!»