Монологи от сердца

ЦЫПА И ДИНА

В Дине Елизавета Ивановна видела себя. Такая же была в молодости, каждый раз, сталкиваясь с людской бедой, сердце рвала. Однако на внучку, слушая её рассказы, ворчала: «На всех тебя не хватит!» Дина могла и слезу пустить, вспоминая случаи из практики «скорой».

Как-то звонит старый знакомый Елизаветы Ивановны, лет тридцать назад стажировался у неё после института. Сейчас сам замечательный хирург.

– Елизавета Ивановна, – спрашивает, – сколько родственников у вашей Дины? За месяц троих по блату рубанул. То и дело бежит: «Андрей Петрович, прооперируйте, пожалуйста, мы тут моего родственника привезли, лучше вас никто не сделает». Хорошая она девушка, как отказать!

Душевная Дина, а вот красотой обделил Господь. Круглое простоватое личико, носик пипочкой, усыпанный рыжинками. Елизавета Ивановна иногда смотрела на неё с болью: «Простушечка ты моя, простушечка, неужели не найдёшь мужа хорошего».

«Сказать Цыпе про беременность? – Дина поднималась по лестнице к бабушке. – Или не надо?»

После училища Дина выбрала «скорую». Елизавете Ивановне ничего не стоило поспособствовать найти внучке другое место, но молодой специалист упрямо настояла: «Хочу опыта набраться».

– Цыпа, – сказала Дина, доставая из пакета любимое бабушкино мороженое, – сегодня ответственная по смене вызвала на планёрке, поставила перед всеми и говорит: «Вот так надо приходить на работу!»

Елизавета Ивановна всегда относилась к халату трепетно, а уж Дина… Елизавета Ивановна запомнила на всю жизнь слова институтского профессора: «Врач начинается с халата». У Дины он зайчики пускал. «Дыбки стоит!» – говорила техничка «скорой» баба Валя. Собираясь на смену, Дина стирала халат до белоснежности. Ещё и крахмалила по рецепту бабушки. Мучки разведёт пару ложек, в кипяток болтанку выльет, затем в воду для полоскания. После чего главное не пересушить – замучишься потом гладить. А уж отгладит. Ни ямочки, ни стрелочки. И ухитряется всю смену, все сутки эту свежесть хранить. Ни пылинки, ни пятнышка.

Бабушка любовалась внучкой. Самой в первые годы после института не довелось работать в такой форме одежды.

– Ну что. звонить Белолобову? – спросила Елизавета Ивановна, пробуя ложечкой мороженое. – Пора, Диночка, в областную больницу переходить. Хватит на «скорой» мотаться.

«Пусти по воде хлеб, – услышала Елизавета Ивановна недавно, – он вернётся к тебе с маслом».

Окончила она медицинский в 42-м, направили в Томскую область в село Пудино. Война далеко, а и здесь, в сибирской глуши, что на фронте. Лагерей вокруг… Лиза между ними разъездным хирургом. То колотая рана у зека, то огнестрельная, то переломы конечностей, то лесиной придавило бедолагу, то челюсти надо ремонтировать после мордобоя... Почти полевая хирургия в прифронтовой полосе. Курсировала от одного лагеря к другому по таёжным тропам. Освоила горожанка верховую езду и в седле мерила километры. Однажды в ноябре речка встала на пути. Лёд молодой, Лиза тоже. Подумать бы горячей девичьей головушке: стоит – нет рисковать? Она понукнула лошадь – в лагере после поножовщины тяжелый больной ждал – и с головой в воду. Выбраться выбралась, лошадь тоже, но жестокое воспаление лёгких схватила. Не лошадь, ей хоть бы хны ледяное купание, Лиза слегла. Да с осложнением. Пенициллин ещё до Сибири не дошёл. Очаги появились в лёгких.

Жила Лиза с подругой Раей Зариповой – терапевтом. Той охотники насоветовали выхаживать тяжёлую до безнадёги больную собачьим жиром и собачьим мясом. Лиза не одних зеков лечила, всю округу пользовала. Среди охотников обрела славу хирурга лёгкой руки. Одному аппендицит вырезала, другого зашивала после схватки с медведем, третий угодил в капкан волчий. Охотники на лечение доктора собак зажиревших под нож пускали и приносили Рае. Та, дабы не отвратить больную от неаптечного лекарства, пошла на хитрость. Ни слова подруге о собачьем происхождении мяса. Барсучье, дескать. И жир барсучий. О целебных свойствах барсучьего мяса Лиза слышала, посему ничего против него не имела.

Рая крутила из собачатины котлеты... Пока сделает фарш – раз пять за дверь выскочит с позывами тошноты, пока нажарит из него котлет – столько же раз вырвет. И это не все мучения – надо жир натопить. Хорошо, охотники сами разделывали собак, а то бы ещё на одном этапе страдать повару-лекарю.

Лиза ест котлеты, нахваливает: «Вкусно, ой как вкусно! Ты бы, Рая, поела со мной!» «Не-е-е! – категорически отказывается подруга, у самой тошнота к горлу, – я пока готовила – наелась до отвала, еле дышу».

Теми котлетами выходила Лизу, каверна зарубцевалась.

– Рая созналась, – рассказывала Елизавета Ивановна внучке, – что кормила собачатиной только через двадцать лет.

Вылечилась Елизавета Ивановна и перебралась из Пудино в Омск. В 1965-м Рая надумала покинуть таёжные края и тоже приехала в Омск. В одной руке чемоданчик, в другой сын-школьник. Ни родственников, ни денег. Одна подруга Лиза. Зато какая! Зав хирургического отделения областной больницы. Больших начальников успешно оперирует. Добилась она квартиры для подруги юности, отплатила добром за собачьи котлеты.

А теперь Раин сын в облздраве первый человек, ему и хотела звонить Елизавета Ивановна, чтобы Дину устроить на хорошее место. Сама Рая десять лет назад как умерла.

– Не, Цыпа, не надо, – в который раз отказывалась Дина, – я ещё хочу в «скорой» поработать. У нас сейчас в бригаде такой хороший доктор, Иван Геннадьевич Запарий. Чудной только. – Дина, опережая изюминку анекдотичного случая, заразительно смеётся. – У него кипятильник с евровилкой. Розетка под него есть в одной комнате – у ответственной по смене. Сходил Иван Геннадьевич туда, кипяток приготовил, кипятильник на шею, и к себе кофе пить. Сел в кресло, только поднёс к губам чашечку первый глоток сделать, а тут вызов. Кофе в сторону, бегом в карточку данные записал, папку свою схватил и по коням. Вызвала женщина, у которой температура под сорок. Приехали, она полулежит в кровати, тяжело дышит. Иван Геннадьевич рядом сел, за руку взял. Он, каким бы замотанным ни был, всегда ласково с больными. Для каждого найдёт тёплое слово. «Всё будет хорошо, милая женщина, – успокаивает больную, – сейчас вас послушаем». А у той глаза на лоб. На словах «сейчас послушаем» начинает испуганно жаться к стенке: «Не надо этого, доктор, не надо! – умоляет, одеяло до подбородка натягивает. – Не надо! Само пройдёт!» Иван Геннадьевич ничего понять не может: «Я должен послушать, с гриппом шутки плохи: осложнение даст на сердце, почки…» И поднимает руку фонендоскоп взять, а вместо него на шее… Представляешь? Ей сразу кипятильник в глаза бросился. Подумала: у доктора крышу рвёт. Сейчас поднесёт к её груди кипятильник, вилку в розетку и начнёт пытать…

– Как ты говоришь фамилия?

– Запарий.

– Редкая.

«Может, родственник», – подумала Елизавета Ивановна.

В 1976 году на улице остановил её дедок:

– Вы ведь доктор? – спросил.

– Да! – зачем Елизавете Ивановне скрывать профессиональную принадлежность.

– Моя фамилия Запарий. Вы к нам в лагерь хирургом приезжали…

Поговорили, а через пару недель доктора вызывают в серый дом, за стенами коего комитет госбезопасности.

Дедок не сказал, почему так обрадовался встрече. У самого в голове развивался целый детектив с актом отмщения в развязке. Дедок в Омске случайно столкнулся ещё с одним знакомым по лагерному прошлому – охранником. Тот из вертухаев выбился в офицеры КГБ, служил в чине майора. Дедка, тогда политзека, в марте 43-го будущий офицер отметелил так, что Елизавета Ивановна устала кости складывать. Перелом правой руки, ключицы, пальцев левой руки, выбита челюсть, два ребра сломаны. Богатый хирургический набор.

Дедок, полный гнева за пережитое прошлое, написал письмо в КГБ, мол, вот какие звероподобные кадры затесались в ваши славные ряды. И призвал в свидетели доктора, своими руками устранявшую последствия побоев. Хирург не знала о намерениях зека, поэтому при встрече в Омске честно поведала – в какой медсанчасти служит. Дедок запомнил и указал в обличительном письме адрес работы свидетеля его переломанного состояния после беседы с охранником.

В сером доме дали Елизавете Ивановне телегу прочитать. И потребовали комментарий в письменном виде: было такое в советских лагерях или всё выдумка? Елизавета Ивановна, воробей стреляный, написала, что имела медицинское дело с ранами бытового порядка. Заключённые работали на лесоповале, где случались всевозможные производственные травмы, разного характера переломы. Обтекаемо изложила и, протягивая через стол подполковнику бумагу, добавила устно: «Ну и били вы их там! Или блатные по вашей наводке» «А почему вы о побоях ни слова», – краешком губ улыбнулся кагэбэшник, прочитав написанное. «Как-то не хочется, чтобы со мной такое же», – улыбочкой на улыбочку ответила посетительница.

Об этом бабушка не посчитала нужным поведать Дине.

– А у Запария халат белоснежный, как у тебя? – спросила.

– В начале смены да, ведь я ему стираю, крахмалю. Только он страх какой заполошный, может руки вымыть и об халат...

– Лет сколько ему?

– Тридцать восемь. Недели две назад жара стояла, тридцать пять градусов, духота… Мы с вызова приехали, он в шорты переоделся, по пояс голый. И вдруг снова вызов. Ребёнку плохо. Иван Геннадьевич халат накинул и в машину… Как с тем кипятильником – забыл шорты на брюки сменить. Ребёнок, мальчик пятилетний, увидел его и в рёв. Мать успокаивает: «Ты что, Коленька, это дядя доктор, он тебя полечит». «Это не доктор, не доктор! – кричит. – Это дядька с пляжа». А вчера попали в переплёт! Гипертонический криз у женщины. Из новых русских. Приехали, привели её в порядок. Она говорит: «Там на столе тысяча лежит, возьмите на кофе, только пятьсот рублей сдачи дайте». Будто мы с кошельками ходим. Иван Геннадьевич говорит: «Не выдумывайте, ничего не надо. Тем более – тысячи вашей здесь нет». «Как нет? – подскочила наша больная. И сразу вывод сделала: – Значит, вы взяли?» Представляешь, Цыпа, какая наглость! «Вы в своём уме?» – Иван Геннадьевич на неё. «Я сейчас милицию вызову, – она схватилась за телефон, – отдавайте по-хорошему». «Милицию не надо, – Иван Геннадьевич говорит, – обыщите нас, но, как врач, вставать вам с постели категорически запрещаю! Мы сами разденемся». Снимает халат, отдаёт ей на обыск. И мне приказывает: «Раздевайся».

– И ты при нём раздевалась?

– А что делать? Если бы эта дура позвонила старшей по смене с жалобой, что обворовали врачи: скандал бы поднялся – стыда не оберёшься. Я отвернулась и начала раздеваться.

– До трусов?

– Он не смотрел.

– Трусы тоже снимала?

– Нет, слава Богу, обошлось. Жара ведь стояла. А у неё мощный вентилятор работал. Струя как из брандспойта. Я на стену бросила взгляд, а тысяча к обоям струёй прижата.

– Иван Геннадьевич женатый?

– Да, двое детей…

– Ты с ним поосторожней, доча. Мужчины – народ такой…

«Не буду говорить, – решила Дина, – пойду на аборт».

МАМА-МАЧЕХА

Груша в преклонном возрасте была истовой богомолкой. Грех ли какой замаливала? Теперь уже никто не скажет. До Преображения Господня – яблочного Спаса, яблочка в рот не брала. Была какая-то тайна. Может, забеременела по молодости да сделала аборт, а больше Бог деток не дал. В народе считается: яблоки до Спаса нельзя есть женщинам, которые избавились от своих детей, иначе в раю им яблочка не дадут.

Последние годы, до болезни, жила сама. Две стены в одной комнате были в иконах в три ряда. Среди них две достались от бабушки, остальные приходили по-разному. Приносили: «Возьми, Груша, а то невестка приспособилась бочонок в чулане накрывать». Или на чердаке у соседей валялась, дом начали перестраивать, и замаячило иконе быть выброшенной. Случалось, с помойки приносила. «Прости их, Господи, – протирала Груша доску с ликом святого, – не ведают, что творят».

Залётные парни приехали на машине. Кто-то навёл. Обходительные. Хорошо одетые. За иконы предложили очень даже неплохие деньги. Пенсию за полгода. Потом набавили ещё столько же. «Зачем мне эти деньги? – стояла на своём Груша. – С собой не возьму». «Иконы тоже не возьмёте», – хохотнул один из парней.

Посмотрела на него Груша и решила: бесполезно что-то объяснять.

Она не поняла, как всё произошло. Собака даже не взлаяла. Крючок на двери с одного удара вылетел. Груша не успела с кровати подняться, как в глаза ударил свет фонарика и подушкой накрыли лицо… Остался только Спас Нерукотворный со спиленным углом и медный складень, что завалился за кровать. В эти же дни обокрали старика из молельного дома. Старовера, у него были Псалтирь и Евангелие восемнадцатого века, более десяти икон, а также обнесли церковь в селе Никольское между Волгоградом и Астраханью, старинную, большую, пятиглавую, единственную на всю округу радиусом в добрые четыреста километров, которая пережила все богоборческие катаклизмы двадцатого века, не закрывалась и не разорялась атеистическими гонителями.

Груша помешалась. Соседка застала её с подушкой в руках. Груша называла подушку Петенькой, убаюкивала, приговаривая: «Спи, мой родненький! Царица Небесная тебя оградит и сбережёт…»

…Своих деток Бог не дал, но как любила Петеньку.

Жена у Василия умерла, когда дочери Полине ещё и десяти лет не исполнилось, а сыну Пете всего-то полтора года было. Как родила его жена, так и начала гаснуть. Похоронил свою Грушу, поплакал тайком от детей. Надеяться не на кого. Ни родных, ни близких. Начал приводить в дом женщин на показ дочери. Почему-то решил: дочь должна выбрать. Посидит у них женщина, чаю попьёт, с детьми познакомится. Василий, проводив гостью, спрашивал: «Полюшка, подойдёт тебе такая мама?» И каждый раз Полина, еле сдерживая слёзы, резко говорила: «Нет!»

На что надеялся Василий? Что мог сказать ребёнок? Во время болезни матери Полюшка не отходила от неё.

Но почему-то Василий упорствовал в своём решении: за дочерью последнее слово. Однажды в воскресенье направился с детьми к своему другу, тот жил в деревянной двухэтажке. Зашли во двор, в тени дерева женщины стоят, одна к другой обратилась: «Груша…» Петя услышал имя матери, как закричит: «Мама! Мамочка» И бросился к совершенно незнакомой женщине. Та подхватила мальчонку, прижала к себе: «Ах ты, дорогой мой! Ах ты, птенчик родной!» Сама плачет, женщины глаза вытирают, Василий зубами заскрипел…

Друг, к которому шли в тот день, проявил завидную активность, по максимуму использовал ситуацию: через соседок познакомил Василия с женщиной по имени Груша. Была она молодой, одинокой, замуж не против.

И всё равно Василий обратился к дочери: «Согласна, Полюшка, с такой мамой или нет?»

Вскипели слёзы обиды у Поли, но, низко склонив голову, пряча глаза, молча кивнула: «Да». Видела, как брат с первого мгновения привязался к женщине по имени Груша.

Так в доме появилась мачеха. Любила Петю, не каждая своего сына так любит. Полине мало что оставалось, можно сказать – ничего. Отец это видел, старался восполнить недостающее, был ласков, нежен с дочерью, всячески жалел её…

Когда Петя назвал Грушу мамой, было ей двадцать три года. В девятнадцать лет влюбилась Груша в парня. Так влюбилась, что казалось – без него и жизнь не жизнь. Он – счастье, он – солнце, он – до последнего дня… Да лучшая подруга – Лида Казарская – увела парня. В одночасье лишилась Груша и подруги, и любимого. Кто знает, может, от его ребёнка избавилась Груша, как случилась измена? Но это лишь предположение...

Придёт время, Грушина падчерица Полина родит дочку и захочет назвать Лидой. «Давай-давай, – скажет Груша, – будет ещё одна Лида Казарская!» И вариант отпал.

В 41-м Василия забрали на войну, он бился с фашистами на фронте, Груша в тылу сражалась за жизнь с двумя чужими детьми, парализованной матерью. Работала в колхозе, тащила дом. Доставалось и Поле… Сполна. И по хозяйству доставалось, и затрещин от мачехи… Нрав у Груши был крутой, рука тяжёлой и скорой на расправу. А Пете к началу войны всего-то три года исполнилось.

Василий носил в сердце вину перед дочерью. Нельзя сказать, что сына любил меньше, но болела душа за Полю. Та нисколько не жаловалась в письмах отцу, что отправляла на передовую, да понимал он: несладко, ой как несладко дочери. Демобилизовавшись в 45-м, бравый солдат, война научила решительности, надумал поменять хозяйку. Женщин одиноких много, выбирай какую хочешь. И появилась одна на примете. Мягкого характера, на восемь лет младше Груши, дом под железной крышей. Василий повёл к ней дочь. «Зачем?» – спрашивала по дороге Полина. «Пошли-пошли, хорошая женщина, – не раскрывал раньше времени задуманного отец, – посидим, поговорим».

Но когда спросил по пути домой: «Нравится такая мама?» – Полина встала на сторону мачехи: «Нет!» И привела много доводов в её защиту. «Папа, погибни ты на фронте, она бы нас не бросила. Я уверена».

Пойти наперекор дочери Василий не смог.

Окончила Полина педучилище на одни «пятёрки». Прекрасно читала со сцены прозу… Маленького роста, толстая коса до пояса; если сцена была большой и глубокой, в первые мгновения, когда Полина появлялась на ней, казалось, куда же ты вышла крохотулечка? Но девушка произносила одну фразу, вторую, и зал заворожённо замирал. Будто она читает не Пушкина, Толстого или Горького, а начинает, волнуясь, рассказывать самое сокровенное о себе. Слова, заряженные энергией выразительного грудного голоса, обретали объём, вкус, цвет… Полина получала на конкурсах грамоты, отрезы на платья.

В пединститут её брали без экзаменов. Мачеха постановила: «Нет! Кто вас будет кормить? Иди работать!» И отец в защиту дочери ничего не сказал.

В семнадцать лет Полина пошла учительствовать. Первые годы ходила в школу за Волгу. Летом лодочная переправа, зимой – пешком по льду. Не раз тонула – проваливалась в полыньи, переворачивалась в большую волну лодка. Вытаскивали за длинные, густые, с каштановым отливом волосы. Дети её любили, и она работу с ними. Но планы, тетради… Повторяла за Пушкиным: «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…» Не будь семьи, пропадала бы в школе с утра до вечера. Да и с семьёй пропадала – постоянно вела кружки: поэтические, драматические, художественного чтения. Благо, муж в ней души не чаял.

Как-то раз, уже своя дочь Полины поступила в институт, покажется ей, что мачеха хочет покаяться за свой крутой нрав, за прошлое. «Окончи институт, ты, Поля, стала бы, наверное, большим человеком, но не могла тебя отправить, не могла…» «Что уж старое поминать. Значит, так на роду написано…» – оборвёт разговор Полина. «А мамой ты, Поля, меня так и не назвала, – посетует Груша. – Но спасибо, что не дала отцу бросить меня. Пете было бы очень тяжело».

Полина никогда не говорила о попытке отца поменять мачеху. Он сам перед смертью проговорился.

Грушу, как тронулась умом после воровства икон, досматривала Полина. У Пети были сложности с женой.

Полину Груша называла Петенькой.

жүктеу/скачать 2.28 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: