Монологи от сердца

ПОХОРОНЫ

Зимой на шахту из лагеря ведут, с километр идти, дорогу занесёт за ночь. Инвалидов перед нами прогонят, те дорогу немножко расчистят… Потом мы... Троса стальные натянуты, чтоб не сбиться в темноте в пургу. Касаемся локтем и идём. Конвой спереди и сзади… Пурга, буря как разыграется. Ветер, снег, морозяка градусов 50! Всё равно гонят. Приходим на шахту, там проверяют – у кого носы, щёки обморожены? И давай снегом оттирать.

Защищаясь от ветра с морозом, уши у шапки завяжешь, на лицо тряпочку, под шапку концы заправишь, одни глаза открыты. Брови, пока идёшь, обледенеют, коркой покроются. На шахте говорю: «Облысеют брови!» «Не бойся!» – смеются.

И уже не знаешь, что лучше – вот так вот мучиться или в яму угодить, что у дороги слева, как на шахту идти, выкопана. Огромная яма. Всю зиму в неё каждый день по несколько человек кидают. И летом пополняется.

Похороны надо было видеть. Обычно знаешь, из какого барака выносить будут. Бывает, пойдёшь посмотреть. Арба-тележка одноосная. Один человек впереди впрягается, другой сзади толкает. Везут покойника к вахте. Тот абсолютно голый, циновкой закрыт. Японский мешок из-под сахара распороли, сахар мелкий, как мука-пудра. Покрывало в последний путь. К вахте привезли, оттуда надзиратель выходит. С увесистым молотком в руке. Откинул циновку, посмотрел на труп и молотком в лоб как даст-даст! Не заплачет ли покойник, не закричит ли дурниной? Нет, молчит как рыба – порядок, можно в яму... Ударная контрольная проверка на случай: вдруг задумал зек хитроумный побег, как в «Графе Монтекристо» у Дюма.

Начальство требовало: «Давайте норму!» «Кормите, – говорили мы, – будем выполнять». «Ага, вы убежите».

Куда? В яму, предварительно получив последний привет молотком по лбу.

Забор в лагере метра четыре с половиной или пять, не меньше. Сосну валят, вершинку отпиливают, ошкуривают, такие болванки-кругляки друг к другу ставят, а сверху три ряда колючей проволоки. Что мы, волшебники, перелезть через такую преграду? Перед забором предзонник – мёртвая зона четыре метра. Перепахана, перекопана, и всё время ухаживают за ней, кто в лагере сидит, за зону на работу не ходит, они граблями разравнивают, комочки разбивают. Помню двух мостостроителей из Ташкента. Пожилые, оба седые-седые. По десятке сначала дали, мерка такая в 30-е годы была, отсидели, думали: всё – домой. Им объявляют: сидеть до особого распоряжения. Тогда-то, рассказывали, окончательно и побелели. Что интересно, не разъединяли их. Вместе из лагеря в лагерь кочевали. Боже, сколько замечательных людей перед глазами прошло. Как скажут, за что посадили… Эти же мостостроители… Праздновали сдачу нового моста, открывали шампанское, струя как даст… И в портрет Ленина… Всех, кто был за столом, арестовали…

Мостостроители – фитили оба. Только и могли работать – предзонник граблями разравнивать… А у охранников на вышках «шмайсеры», как швейные машинки строчат…

Но воры перескакивали через забор. Раз случай. Привезли бытовых, до этого была одна 58-я, потом решили разбавлять бытовиками – блатными. Они издевались над нами, обворовывали, унижали. И всё с согласия начальства. Это ворьё, убийцы, нелюди считались социально-близкими советскому строю, а мы – враги. Пришёл этап с блатными, они не работают, ему западло лопату в руку брать, а начальство попустительствует. Вор в законе приходит с этапом, заявляет начальнику лагеря: «Начальничек, я – Ленинградский Интеллигент, вор в законе, чтобы жратва была, мой Петюнчик придёт со своей кастрюлькой… А если что, знай: твой забор ерунда, тебя и дома достану». Вывески у них были: Ленинградский Интеллигент или какой-нибудь Московский Бродяга…

Раз начальник не послушался. Не наш, в другом лагере. Воры в законе также сказали, чтобы Петюнчикам выдавали черпачок побольше да погуще. У каждого вора в законе в прислужниках малолетки-заключенные. Начальник наплевал на их условия. «У меня, – говорит, – свои законы». Они: «Посмотрим на твои законы».

Петюнчик или другой кто из ворья проскочил через забор и зарезал начальника лагеря.

В нашем бараке у вора в законе хлеб кто-то украл. Он глазами повёл, на одного осетина указал: «Ты сожрал!» Тот начал клясться: «Не я!» Бесполезно, приговор вынесен. К осетину подходят двое, на пол бросили, доску из вагонки двухметровую вынимают, под подбородок ставят и на горло торцом как надавили. Из носа, из ушей кровь… И никого не наказали за убийство. А осетин ли взял хлеб или кто... Зато наглядная акция возмездия в назидание другим проведена.

К ворам в законе всё время приезжали какие-то деятели, хорошо одетые, представительные, им давали свидание. Поговаривали – те же воры. Поддерживали друг друга. Это были идолы лагерные. Я с одним работал. Я был банщиком, а он, конечно, ничего не делал. Только поговорить. Уважительно ко мне относился. Чуть не каждый день называл свой адрес, на улице Подлужной в Казани жил. «Жору Казанского там каждая собака знает!» Дескать, освободишься, ко мне обязательно приезжай, я тебя озолочу. Девок, обещает, будет всяких – татарок, русских… Ох, любил рассказывать, как он милиционеров с носом оставлял. «Я в переднюю дверь трамвая на ходу заскочил, чекист – в заднюю. Трамвай под уклон несётся, скорость бешеная, чекист ко мне сквозь народ продирается, рад, гад, что сейчас сграбастает! Лыбится, как же – поймал меня! Хрен тебе! Я как спрыгну, аж подошвы у сапог отлетели… А чекист зассал… Я ходыля по дворам…»

Был случай в нашем лагере: воры в законе в карты играли. Делали из газет. Мокрый хлеб через тряпку продавливают. Хлеб серый, а на выходе после тряпки белая масса. Ей карты клеили из газетных полосок. Случалось – как сейчас говорят, «чтоб адреналин пёр» – жизнь охранников на кон ставили. Один проиграл начальника лагеря. Тот жил в посёлке, самый красивый дом. В снегопад вор перелез через этот чудовищный забор, проник в дом начальника лагеря и его же ножом убил. Пришёл на вахту и сказал: я зарезал начальника. Увезли. Охрану сменили. Месяц прошёл, снова сменили.

Но ни один политический у нас не убежал. Ни один. И ни одного с 58-й статьёй не освобождали. Никого. Я первым оказался. Но об этом позже.

Если вернуться к похоронам, охранник приложится к покойнику, благословит на предание земле, молоток в карман сунет. Большой такой карман. И достаёт из другого фанерку, грубо вырубленную топором, может быть и три угла, и шесть, и восемь. Для кого стараться? Поплюёт на химический карандаш, номер покойника напишет на фанерке и к большому пальцу ноги привязывает.

Спрашивается, кому этот номер нужен? Кому? Господу Богу? Ведь в общую могилу свалят. Однако формально получается: не безымянным похоронили.

Охранник свою функцию исполнил, открывают первые лагерные ворота, извозчики арбу с покойником вывозят, ставят перед наружными воротами, возвращаются в лагерь. Внутренние ворота закрываются. Открываются наружные, другой надзиратель смотрит, кого привезли, но в лоб молотком больше не проверяет на побег. Затем расконвоированные краткосрочные зеки арбу-тележку тащат к яме, и сваливают покойника. Так сказать – предали земле. Ещё один успокоился. Летом яму с трупами землёй забрасывают. А на зиму новую заготавливают…

Если летом зек умирает, его сразу закапывают. На другой день нас ведут на шахту, на свежей могильной земле травка зелёненьким пушком вылезла, на могилах хорошо росла, и, смотришь, плотный стебелёк с утолщением наверху выстрелил. Стрелкой возвышается над зеленью. Обратно идёшь – цветок уже распустился. Природа торопится отыграть свою песню за короткое северное лето. А зимой снег, всё снегом завалено и куропаток полно белых. Абсолютно белые, по глазам только видишь, ходят по снегу, шевелятся.

В нашем особом лагере немцев много было, латышей, эстонцев, литовцев. А жизнь такая, что всю дорогу строем. Утром строем в столовую, строем на шахту, строем с шахты, снова строем в столовую. Из столовой – в барак. Наконец-то вечером наступило нестроевое время. Личное. Но строго приказано – в чужой барак ни ногой. Нечего по территории лагеря шариться. Самый дальний разрешённый зеку маршрут – в туалет. На ближайшие четыре барака огромный дощатый туалет и дыры как обширная прорубь... Пакость делали, чтобы человек туда упал. Огромные дыры, вот и целишься. Если есть чем. За неделю один раз накопится… Потом и на туалет ограничения ввели. За год до моего освобождения установили порядок: конвой в восемь вечера барак закрывает снаружи, перед этим дневальные заносили деревянную парашу, и как хотите до утра. Всего-ничего времени оставалось вечером, как из столовой привели, до восьми часов можешь на улицу показаться, в туалет сбегать, покурить, если повезло разжиться куревом, потом закрывают барак…

Утром подъём, хлеб раздали… В столовой у каждого барака своё время. Смена на шахту полторы или две тысячи зеков. Надо накормить. Пока до столовой дошёл, хлеб уже съел. А там глиняные горшки, туда бац черпачок, пол-литра мути какой-то. Попадают шкварочки, крупинки гречки, перловки; овсяную не давали ни разу. Выпил и полдня работаешь. В обед черпак побольше – семьсот граммов. Хлеба нет, разве утерпишь, разве сохранишь, а значит, жди до вечера, когда будет ещё один кусочек… Голодные, не спится, снится хлеб, ешь его от пуза во сне... Худые, тощие, ляжек нет, кости да кожа.

Сытно накормить могли в чрезвычайных ситуациях. Это ещё до забастовки было. Расскажу потом о ней. Пришли утром в столовую, а кухня не кормит. К нам в лагерь уже подмешивали блатных. В тот раз накануне днём пришёл этап. В нём авторитетов, воров в законе, семь человек, и прихлебателей полно. Воры в законе потребовали: «Начальничек, ты нас корми, что сами хаваете! Петюнчики придут, им черпачок для нас побольше, да повкуснее!» Утром мы приходим в столовую, а там ночью или под утро резня прошла. Шестнадцать человек, семь поваров, плюс кто при кухне, их же ножами полосовали. Всё залито кровью. Десять блатных пришли на кухню, повара, наверное, и не сопротивлялись. Чем повара не потрафили им? Или начальник лагеря не отдал команды кормить воров? Не знаю…

Начальник утром к нам прибегает: «Успокойтесь, голодными не останетесь! Я отдал приказ, привезут военный паёк». «Жрать хотим! – возмущаемся мы из разных углов. – Голодными на работу не выйдем!» «Скоро привезут, потерпите! Обязательно завтрак будет!»

Не обманул. Пришло несколько грузовиков с сухим пайком. А там бочковая селёдка! Жирная тихоокеанская селёдка… Какой показалась необыкновенной! Царский деликатес. Едим, возбуждённые… Аромат, вкус, мясо… Забыли, что оно такое – настоящая еда. На завтрак каждому по селёдке дали, хлеба! Ещё мясную тушёнку привезли. Американскую, что по ленд-лизу. На Крайнем Севере хранилась. Достали из неприкосновенного запаса для зеков.