Мотивация и личность

Что касается постулата о тяге друг к другу противоположностей, то в отношении самоактуализированного человека он справедлив только в том смысле, что здоровый человек способен искренне восхищаться теми талантами и умениями, которыми не обладает сам и которыми наделен другой человек. И потому талант потенциального партнера, будь то мужчина или женщина, рассматривается здоровым человеком как привлекательная черта.

И наконец, я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что все, о чем я говорил выше, служит еще одним примером разрешения или преодоления извечного противопоставления разума и желания, сердца и рассудка. В любовных отношениях самоактуализированный человек совершает свой выбор, опираясь как на когнитивные, так и на конативные критерии. Иначе говоря, он испытывает интуитивное, импульсивное сексуальное влечение именно к таким людям, которые подошли бы ему, если бы он взялся оценивать их трезвым рассудком и холодным умом. Его чувства дружат с его разумом, они синергичны, а не антагонистичны друг другу.

В связи с этим мне вспоминается попытка Сорокина (434) доказать, что правду, красоту и добродетель связывает положительная корреляция. Я готов согласиться с данными Сорокина, но только в отношении здоровых людей. Что касается невротиков, вряд ли мы можем говорить об однозначной взаимосвязи у них этих качеств (449).
µГЛАВА 13§

ПОЗНАНИЕ ИНДИВИДУАЛЬНОГО И ОБЩЕГО

Изучение любого переживания, любого типа поведения и любого индивидуума может быть произведено двумя способами, с использованием одного из двух подходов. Психолог либо изучает переживание (поведение, человека) в его целостности и неповторимости, как уникальное и идиосинкратическое явление, отличное от любого другого явления в мире, либо он относится к нему как к типичному переживанию, представляющему тот или иной класс, ту или иную категорию переживаний. Второй способ изучения, собственно говоря, нельзя даже назвать "изучением" в строгом смысле этого слова, потому что в данном случае психолог не исследует явление, не воспринимает его во всей его полноте, ѕ его действия подобны действиям клерка, который, пробежав документ глазами, тут же определяет ему место в каталоге, заносит его в соответствующую рубрику. Деятельность такого рода я называю "рубрификацией". Те, кто питают неприязнь к неологизмам, могут использовать другое название ѕ "абстрагирование по типу Бергсона43 и Уайтхеда" (475). Именно эти два мыслителя особенно подчеркивали опасность абстрагирования.46

К необходимости четко обозначить границы, отделяющие эти два способа познания, нас подталкивает анализ теоретических концепций, составляющих базис современной психологии. В американской психологии отмечаются следы опасной тенденции: психологи чаще всего склонны воспринимать реальность как нечто постоянное и дискретное, им проще расчленить действительность на множество отдельных, не связанных между собой феноменов и изучать каждый из них по отдельности, как некую четко очерченную категорию. Им в тягость выявлять сложный паттерн внутренних взаимосвязей психологического феномена, прослеживать его динамику и развитие. Другими словами, они воспринимают реальность не как процесс, а как состояние. Очень многие слабости и ошибки академической психологии объясняются именно этой слепотой к динамическому и холистическому аспектам процесса. Акт внимания может отличаться от акта чистого, свежего восприятия, который всецело детерминирован природой воспринимаемой реальности. Предпосылки для акта внимания могут находиться не только в природе реальности, но и в индивидуальной природе оизма, в интересах человека, в его мотивах, предубеждениях, прошлом опыте и т.д.

Однако в контексте нашей дискуссии уместно было бы провести различия не столько между процессами внимания и восприятия, сколько между двумя диаметрально противоположными типами внимания. О внимании можно говорить либо как о свежей, идиосинкратической реакции индивидуума на уникальные свойства объекта, либо как о попытке индивидуума подчинить внешнюю реальность некой предустановленной в сознании индивидуума классификации. Во втором случае мы имеем дело не с познанием мира, а с распознанием в нем тех черт, которыми мы сами же и наделили его. Такого рода "познание" слепо к динамике, к флуктуациям и новизне, это скорее рационализация прошлого опыта, попытка сохранить status quo. Сохранить status quo можно, обращая внимание только на знакомые аспекты реальности или же облекая новые формы реальности в знакомые очертания.

Положительные и отрицательные стороны рубрифицированного внимания одинаково очевидны. Ясно, что рубрификация позволяет проще относиться к объекту, позволяет не перенапрягать внимание. Рубрификация гораздо менее утомительна, чем истинное внимание, она не требует от организма напряжения и усилий, не требует мобилизации всех ресурсов организма. Концентрация внимания, необходимая для верного восприятия и сущностного понимания важной или незнакомой проблемы, чрезвычайно утомительна, и потому человек редко позволяет себе такую роскошь. Примерами рубрифицирующего внимания могут стать чтение "по диагонали", краткие сводки новостей, дайджесты, "мыльные оперы", разговоры о погоде. Очень часто мы отдаем предпочтение всему вышеперечисленному в стремлении избежать столкновения с реальными проблемами, соглашаясь ради этого даже на стереотипные псевдорешения.

Рубрифицированное внимание не воспринимает объект в его целостности, оно обращено лишь к той его характеристике, которая может послужить для отнесения объекта в ту или иную категорию. Рубрификация дает человеку возможность автоматизировать поведение, возможность для рефлекторного исполнения простых действий, что в свою очередь помогает сберечь энергию для осуществления более сложных поведенческих актов, позволяет заниматься несколькими делами одновременно. Другими словами, человек освобождается от необходимости замечать уже известное, он уже не должен быть столь бдительным, он оставляет эту обузу рубрифицированному вниманию, исполняющему обязанности швейцара, привратника, официанта, лифтера и прочих людей в униформе.47

Но тут же перед нами во весь рост встает следующий парадокс. Несмотря на то, что мы склонны не замечать нового, отвергать то, что не укладывается в имеющийся набор рубрик, именно оно, это новое, необычное, незнакомое, опасное, угрожающее притягивает к себе особое наше внимание. Незнакомый стимул может быть нейтральным (новые занавески на окне), но может таить в себе угрозу (крик в темноте). Большее внимание притягивают к себе "опасно-незнакомые" стимулы, гораздо меньше внимания мы уделяем стимулам "безопасно-знакомым". "Безопасно-незнакомые" стимулы либо привлекают к себе умеренную долю нашего внимания, либо мы заставляем их стать "безопасно-знакомыми", то есть рубрифицируем их.48

Эта любопытная тенденция, выражающаяся в том, что новые стимулы либо вовсе не привлекают нашего внимание, либо приковывают его, наводит меня на весьма интересные размышления. Мне кажется, что большая часть нашего (не слишком здорового) населения склонна обращать внимание только на угрожающие стимулы, как если бы функция внимания состояла исключительно в том, чтобы предупреждать нас об опасности и запускать реакцию бегства. Мы не замечаем явлений, не представляющих угрозы, словно эти явления не заслуживают нашего внимания или любой другой реакции, когнитивной или эмоциональной. Таким образом, сама жизнь представляется либо вечным столкновением с опасностью, либо передышкой между угрожающими ситуациями, следующими одна за другой.

Но есть и иные люди, люди, совершенно иначе взирающие на эту жизнь. Обладая базовым чувством безопасности и уверенностью в себе, они могут позволить себе такую роскошь, как наслаждение жизнью. Их внимание не зашорено задачей выживания, эти люди способны воспринимать жизнь во всем ее многообразии, они умеют испытывать приятное возбуждение, радость и восторг. Подобного рода позитивная установка, неважно, умеренно она выражена или интенсивно, сопровождается она легким возбуждением или головокружительным экстазом, столь же мощно, как и реакция на угрозу, мобилизует вегетативную нервную систему, задействует висцеральные и другие функции организма. Основное различие между позитивной реакцией и реакцией на угрозу состоит в том, что одна несет с собой приятные переживания, в то время как другая ѕ одни лишь неприятные ощущения. Можно сказать иначе ѕ одни люди пассивно приспосабливаются к реальности, тогда как другие способны радоваться жизни и активно взаимодействовать с действительностью. Главным фактором столь различного отношения к жизни является, по-видимому, душевное здоровье. Внимание высокотревожных людей может быть возбуждено главным образом критическими ситуациями, ситуациями угрозы, эти люди воспринимают мир исключительно в терминах "опасность-безопасность".

Пожалуй, абсолютной противоположностью рубрифицирующему вниманию является так называемое "произвольное внимание", о котором говорил Фрейд.49 Заметьте, Фрейд советует терапевту слушать пациента пассивно, ибо активное внимание замутняет восприятие реальности, собственные ожидания терапевта по отношению к реальности могут заглушить ее голос, особенно если он слаб и невнятен. Фрейд рекомендует пассивно и смиренно внимать голосу реальности, подчинить свое восприятие внутренней природе воспринимаемой реальности. Это значит, что к любому явлению мы должны относиться как к уникальному и неповторимому, не пытаясь втиснуть его в рамки теории, схемы или концепции, напротив, подчиняясь его собственной природе. Другими словами, Фрейд советует нам встать на позицию проблемоцентризма в противовес эгоцентризму. Если мы хотим воспринять эмпирический опыт per se, постичь его сущность, мы должны стряхнуть с себя ограничения собственного Я, освободиться от своих надежд, ожиданий и страхов.

В контексте нашей дискуссии любопытно было бы оценить затасканное противопоставление художника ученому. Настоящий ученый и настоящий художник совершенно по-разному воспринимают реальность. Ученый стремится классифицировать ее ѕ всякое новое явление он соотносит с другими, уже известными ему, старается найти для него место в единой картине мира, пытается выявить его общие и частные аспекты, на основе которых дает определение этому явлению, обозначает его тем или иным понятием, навешивает на него ярлык, то есть классифицирует его. Художник же, если он истинный художник, как разумели это понятие Бергсон, Крое и др., заинтересован уникальной, идиосинкратической природой представшего его взору явления. Во всем он видит особость. Каждое яблоко для него уникально, каждый человек, каждое дерево и каждая гипсовая голова воспринимаются им в их неповторимом своеобразии. По меткому выражению одного критика, художник "видит то, на что другие только смотрят". Ему не интересна процедура классификации, он не раскладывает по полочкам свои впечатления, не систематизирует их. Задача художника состоит в том, чтобы сохранить впечатление от реальности и затем перенести его на холст, запечатлеть его так, чтобы другие, менее восприимчивые люди могли получить столь же свежее впечатление, какое получил он. Хорошо сказал Симмел: "Ученый видит, потому что знает, тогда как художник знает, потому что видит."10

Хочу поделиться еще одним наблюдением, которое находится в прямой связи с предложенным нами разграничением. Люди, которых я называю истинными художниками, отличаются от обычных людей по меньшей мере одной способностью. Они умеют любой чувственный опыт, будь то закат солнца или цветок, встречать с таким восторгом, с таким восхищением и трепетным вниманием, как если бы это был первый в их жизни закат или первый увиденный ими цветок. Среднестатистическому человеку достаточно пару раз встретиться с чудом, чтобы привыкнуть к нему, в то время как истинный художник не устает удивляться чуду, даже если сталкивается с ним каждый день. "Из всех людей, не устающих удивляться миру, он единственный видит его красоту".

Понятие "стереотип" находит широкое применение в социальной психологии, в частности, когда речь заходит об установках и предубеждениях, но его с таким же правом можно применить и в отношении такого базового психического процесса, как процесс восприятия. Восприятие далеко не всегда представляет собой простое поглощение информации или регистрацию обстоятельств. Гораздо чаще оно совершает более глубокие преобразования реальности, оно классифицирует ее, присваивает событиям и явлениям имена, и потому, по крайней мере, относительно человека, правильнее было бы говорить не о "восприятии", а о каком-то более активном действии. Восприятие при помощи стереотипов, или рубрифицирую-щее восприятие так же изобилует различного рода клише, как и наша речь.

Представим ситуацию знакомства. Когда нам представляют незнакомого нам человека, у нас есть возможность попытаться воспринять и понять его уникальность, его непохожесть на остальных людей, живущих в этом мире. Но почему-то, как правило, мы не стремимся к этому, мы не воспринимаем человека, а обозначаем его для себя как представителя той или иной категории людей. Глядя на китайца, мы говорим себе: "Это китаец" ѕ и нам уже нет никакого дела до этого конкретного Ла Ма Ванга с его желаниями, мечтами, амбициями и страхами, столь непохожими на желания и страхи его брата или отца. Или мы говорим себе: "Это миллионер", "Это представитель среднего класса", или: "Это дитя", "Это еврей", "Это негр", "Это старик".31 Словом, приходится признать, что наше восприятие вместо того, чтобы подобно кинокамере запечатлевать образ человека, ведет себя как умелый клерк, который знает, как обращаться с бумагой, глядя на входящий или исходящий номер в уголке.

Мы вправе говорить о рубрификации, когда воспринимаем:

1. Знакомое и банальное, но не желаем воспринимать незнакомое и оригинальное;

2. Схематизированное и абстрактное, но не желаем воспринимать

конкретное;

3. Организованное, структурированное и однозначное, но не желаем воспринимать хаотичное, неорганизованное и многозначное;

4. Определенное и определяемое, но не желаем воспринимать неопределенное и неопределимое;

5. Целенаправленное и осмысленное, но не желаем воспринимать бесцельное и бессмысленное;

6. Конвенциональное, но не желаем воспринимать неконвенциональное;

7. Ожидаемое, и не хотим замечать неожиданное.

Мало того, сталкиваясь с явлением незнакомым, конкретным, многозначным, неопределенным, непонятным, неконвенциональным или неожиданным, мы предпринимаем все возможные уловки для того, чтобы увидеть в нем черты знакомого, абстрактного, организованного и т.д., мы втискиваем его в прокрустово ложе угодного нам результата. Нам гораздо проще обходиться с явлением как с представителем некой категории, нежели попытаться увидеть его "в его собственном праве", воспринять его как уникальное и идиосинкратическое.

Следы этой склонности можно обнаружить, если какое-то время поработать с тестом Роршаха, о ней упоминается в литературе, посвященной гештальт-психологии, проективным тестам и теории искусства. Хайакава (99, р. 103) описывает одного учителя рисования, который "ругая своих учеников, говорит, что им не удается рисунок руки, потому что они думают о конкретной руке как о руке вообще, потому что знают, какой должна быть человеческая рука". Замечательные примеры можно найти также в книге Шахтела (410).

Очевидно, что нежелание познать конкретный объект обусловлено стремлением поскорее поместить его в уже сконструированную систему категорий. Истинное восприятие, которое охватывает объект целиком, впитывает его в себя и проникается им, требует гораздо большего времени и гораздо больших усилий, чем простое рубрифицирование. Ярлык можно приклеить за пару секунд и всю оставшуюся жизнь ошибаться, глядя на него.

Именно потому, что рубрификация может быть произведена за несколько секунд, рубрифицирование уступает по эффективности свежему и наивному восприятию. При рубрифицированном восприятии реакция человека на объект детерминирована лишь наиболее очевидными его характеристиками, которые, однако, не всегда отражают существо явления. Таким образом, рубрификация открывает дорогу к ошибкам восприятия.

Ошибки восприятия особенно опасны еще и по той причине, что рубрифицирующее восприятие не оставляет возможности для исправления ошибок. То, что однажды попало под рубрику, как правило, остается там навсегда. Человека, однажды отнесенного к той или иной категории, к тому или иному типу, мы всегда будем воспринимать как представителя данной категории, данного типа. Если его поведение будет противоречить стереотипам того класса, к которому мы отнесли его, то это не станет поводом для пересмотра нашей классификации, мы склонны будем истолковать данный случай как исключение и не придавать ему большого значения. Например, если однажды мы решим для себя, что какой-то человек нечестен, то, оказавшись с ним за карточным столом, мы будем стараться подловить его на шулерстве. Если же наши попытки окажутся безуспешными, мы вряд ли изменим свое представление о нем, мы будем по-прежнему называть его жуликом, мы объясним его честность в этой игре какими-то особыми причинами, причинами ad hoc, например, страхом разоблачения, ленью, неважно чем. Если мы однажды отнесли его в категорию жуликов, то наша убежденность относительно его нечестности не пошатнется даже в том случае, если нам никогда не удастся поймать его за руку, ѕ скорее всего мы скажем себе, что этот жулик боится нас и потому честен с нами. Поведение человека, противоречащее стереотипу, предписанному ему его рубрикой, мы сочтем забавным, занятным, то есть нехарактерным для него, не отражающим его сущность. Считается, что китайцы ѕ существа загадочные и непроницаемые, и если мы разделяем это представление, то даже вид хохочущего китайца не заставит нас изменить нашего мнения об этой нации, мы отнесемся к этому конкретному человеку не как к весельчаку, а как к странному, особому китайцу. Мне думается, что концепция стереотипизации (или рубрификации) может помочь нам ответить на извечный вопрос ѕ почему люди поддаются обману, если правда столь очевидна? Я знаю, что некоторые ученые объясняют невосприимчивость к правде механизмом подавления или, если говорить более общо, видят в ней результат действия мотива-ционных сил. Такое объяснение, несомненно, имеет право на существование, вопрос лишь в том, вся ли это правда или только часть правды. Как показывают данные наших исследований, слепота к истине может иметь под собой и другие основания.

Чтобы понять, какое насилие мы совершаем над реальностью, воспринимая ее сквозь призму сложившихся стереотипов, достаточно попытаться представить себя ее частью. Евреи и негры уже наверняка поняли, о чем я пытаюсь сказать, но если вы не тот и не другой, то я спешу напомнить вам, что объектом рубрифицирующего восприятия может стать любой человек. Для примера достаточно вспомнить высказывания типа: "Это всего-навсего официант" или: "Это один из тех самых Джонсов". Каждый человек убежден в своей уникальности, в своей непохожести на остальных людей, и потому бывает оскорблен, когда ему отказывают в праве на индивидуальность. Наверное, невозможно сказать об этом лучше, чем это сделал Уильям Джеймс: "Первое, что делает разум с вещью, это сопоставляет ее с другими вещами. Только важный объект, только тот, который пробуждает в нас любовь, мы воспринимаем и ощущаем как уникальный, как sui generis. Легко представить себе возмущение краба, прознавшего, что мы относим его к классу ракообразных. "Я не ракообразный! ѕ вскричал бы он. ѕ Я краб и только краб!" (212, р.10).

Если человек пытается решить актуальную проблему с помощью готового набора решений, можно говорить о шаблонности его мышления. Решение проблемы с помощью шаблона проходит два этапа: 1) отнесение конкретной проблемы к определенной категории проблем, и 2) выбор решения, наиболее эффективного для данной категории проблем. Таким образом, мы вновь имеем дело с классификацией или рубрификацией.

Одна из тенденций, свойственных рубрификации, проявляющаяся и в процессах внимания, и в восприятии, и в мышлении, и в экспрессивных актах, с наибольшей наглядностью проступает в феномене привычки. Эту тенденцию можно назвать стремлением "заморозить реальность".52 Мы знаем, что реальность находится в вечном, непрерывном движении. Теоретически, в мире нет ничего постоянного (хотя в практических целях многие вещи подлежат рассмотрению вне динамики), и если следовать этой теории, то мы должны признать, что всякий опыт, всякое событие, всякое поведение так или иначе, в том или ином своем качестве (либо существенном, либо несущественном) отличаются от любого другого опыта, события и поведения, уже представленных или еще не представленных в реальности.55

Этот базовый, непреложный факт, как неоднократно подчеркивал Уайтхед, должен стать основой и житейского здравого смысла, и научной теории, и философии науки в целом. Но мы почему-то склонны забывать о нем. Несмотря на то, что стараниями древних мудрецов и философов наука освободилась от архаичного представления о предвечной и неизменной материальности изначально пустого пространства, в быту, в наших житейских малонаучных поступках это представление до сих пор живо. Факт изменчивости мира, его непостоянства и движения признается нами только на словах и не вызывает у нас радостного энтузиазма. Мы по-прежнему в глубине души остаемся верными последователями Ньютона (287).

Таким образом, всякую реакцию, названную нами рубрифицирован-нои, можно считать "попыткой заморозить, запретить постоянное изменение окружающей реальности, предпринимаемой для удобства взаимодействия с ним", как если бы изменчивость чем-то мешала этому взамодействию. Наверное, самым наглядным воплощением этой тенденции является дифференциальное исчисление ѕ ловкий прием, изобретенный математиками-атомистами, позволяющий им рассматривать движение и изменение в статичном виде. Однако в контексте нашей проблематики более уместными будут примеры из области психологии. Очевидно, что привычка, как, собственно, любая разновидность репродуктивного научения, может послужить прекрасным примером вышеописанной тенденции, свойственной ограниченным, ригидным людям. Неспособные взаимодействовать с постоянно меняющейся реальностью, они с помощью привычек пытаются ограничить ее.

Похоже, нам следует согласиться с Джеймсом, определившим привычку как консервативный механизм (211). Тому есть несколько оснований. Во-первых, привычка, как всякая условная реакция, уже самим фактом своего существования блокирует формирование других реакций на актуальную проблему. Но есть и другое, не менее важное основание, которое, несмотря на его важность, редко учитывают сторонники теории научения. Я говорю о том, что процесс научения ѕ это не только выработка тех или иных мышечных реакций и навыков, но также и процесс формирования аффективных предпочтений. Когда ребенок учится говорить, он не только осваивает навыки произношения и понимания слов, одновременно с этим он приобретает основания для предпочтения родного языка (309).54

Научение нельзя считать эмоционально нейтральным процессом. Мы не можем сказать: "Если мы научаемся неверной реакции, мы всегда можем отказаться от нее и заменить ее на адекватную реакцию". Процесс научения всегда требует от нас определенных эмоциональных и личностных трат, и в какой-то мере мы становимся рабами приобретенного навыка. Очевидно, что если вы хотите научиться говорить по-французски, но у преподавателя, который берется обучить вас, дурное произношение, то вам лучше не торопиться, а постараться подыскать учителя получше. Следуя этой же логике, нам не следует соглашаться с чрезмерно легким, поверхностным отношением к научной теории, воплощенным в расхожей поговорке: "Лучше ложная теория, чем никакая". Если вышеприведенные рассуждения хоть сколько-нибудь верны, то все не так просто, как кажется некоторым ученым, очень может быть, что лучше и не мнить себя тружеником науки, если становишься рабом ложного посыла. Как гласит испанская мудрость: "Паутина привычек крепче железных оков".

Мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, что я критически отношусь к самому процессу научения, мой критицизм распространяется только на научение атомистическое и репродуктивное, то есть на такой вид научения, при котором человек запоминает и воспроизводит изолированные ad hoc реакции. К сожалению, слишком многие психологи склонны рассматривать только этот тип научения, словно это единственный механизм, с помощью которого прошлый опыт может влиять на реальные проблемы, встающие перед человеком, словно взаимодействие прошлого с настоящим ограничивается лишь механическим воспроизведением прошлого опыта для решения актуальной проблемы. Наивность такой точки зрения очевидна. Ведь самые важные уроки, из тех, что преподносит нам жизнь, ни в коей мере не атомистичны, не репродуктивны. Самое важное влияние прошлого опыта и самый важный тип научения, ѕ это научение характеру или сущностное научение (311а). В процессе этого научения прошлый опыт формирует саму характерологическую структуру индивидуума. Человек не копит опыт как монеты в копилке; если в опыте есть хоть что-то существенное, то опыт изменяет самого человека. Так, трагическое переживание способствует обретению зрелости, мудрости, терпимости, мужественности, способности решить любую проблему взрослой жизни. (В соответствии же с классической теорией научения, опыт не дает индивидууму ничего, кроме некой техники разрешения определенной проблемной ситуации, например, ситуации смерти матери.) Такой тип научения куда как более важен, полезен и поучителен, нежели классические примеры научения, вроде слепой ассоциации между бессмысленными слогами, ѕ эти эксперименты, на мой взгляд, страшно далеки от реальной жизни.'5