Начала XIX века

Такой взгляд позволял историку объяснить ход дальнейшего развития княжеской власти, «от Ярослава до усиления Москвы», который представлялся как «история развития родового начала, предоставленного самому себе, история его постепенного разложения и упадка». По этому началу «вся Россия должна была принадлежать одному княжескому роду. Каждый князь, член рода, получил свою часть; ...Старший в роде, ближайший по рождению к родоначальнику, долженствовал быть главным, первым между князьями, великим. Ему, как старшему, подчинены все прочие князья в их действиях и отношениях между собою. Он был представителем единства княжеского рода, главою всех князей и вместе представителем политического единства Руси. Его местопребыванием был Киев, резиденция Ярослава и его предков». Далее «иерархия кровного старшинства должна была сообщиться земле и породить иерархию территориального, или городового, старшинства». Однако неустойчивость такого распорядка, с размножением и постоянным перемещением князей, открыла «период уделов» и борьбу между «враждебными началами — родовым и семейственным, отчинным». Падает значение великого князя Киевского, «появляются съезды князей, которые в истории рода соответствуют вечам в истории общин». Активизация вечевой деятельности в связи с ослаблением княжеской власти в междоусобных войнах позволила общинам «выбирать себе князей, призывать и изгонять их, заключать с ними ряды, или условия»^cccxlix. Особенно этот порядок утвердился в Новгороде, где «верховная власть находилась в одно и то же время в руках князя и веча»^cccl. В остальной Руси, когда постепенно торжествует отчинное право, князья оседают на землю. «Действуя в ограниченной сфере, они становятся простыми вотчинными владельцами, наследственными господами отцовских имений. Их отношения к владениям, сначала неопределенные, теперь определяются». «Веча постепенно теряют государственный характер. Утверждается постоянная, близкая власть князей». То же происходит в отношении дружины. Сперва князь с дружинниками «был как бы первый между равными», теперь, когда он «стал вотчинником, господином в своих владениях, — и дружинники его сделались мало-помалу его слугами». Окончательно новый тип князя, проявившийся впервые «в стремлениях Андрея Боголюбского», развивается в Москве, констатировал К. Д. Кавелин^cccli.

Таким образом, представленный взгляд К. Д. Кавелина на положение и развитие института княжеской власти в Древней Руси оказывается почти целиком сходным с концепцией С. М. Соловьева. Исключение составляла лишь схема перехода от родовых отношений к государственным. К. Д. Кавелин вносил в нее самостоятельный промежуточный этап, когда на смену родовому быту, с его общим владением, приходит быт семейственный при господстве частного владения — вотчины^ccclii. Появление князя-вотчинника историк связывал непосредственно с саморазрушением родового начала. Поэтому он отверг теорию С. М. Соловьева о старых и новых городах и в дальнейшем, выступая в основном с критическим анализом работ известных историков, только подтверждал свои выводы^cccliii. Тем не менее, небольшие по объему труды К. Д. Кавелина, наряду с обширным наследием С. М. Соловьева, заложили основу для государственного направления в отечественной историографии, способствовали утверждению либерального взгляда на исторический процесс, главным составляющим которого являлась идея, что «все великие реформы у славян» совершались «сверху вниз», шли от государства к народу, а не наоборот^cccliv.

В середине XIX века историки, придерживающиеся сходных с С. М. Соловьевым и К. Д. Кавелиным взглядов, продолжали корректировать разработанную ими теорию родового быта и связанную с ней характеристику княжеской власти и междукняжеских отношений. Так, известный специалист по русской геральдике А. Б. Лакиер в своей магистерской диссертации «О вотчинах и поместьях» представлял себе «тройственное, образовавшееся путем историческим, значение русского государя, как дружиноначальника, как родоначальника и, наконец, как государя-вотчинника всей России». Все они, по его мнению, «соединяли в себе, строго говоря, обладание всею землею русскою и уделяли ее во временное владение первоначально «своим мужам», членам дружины, потом родичам князьям, связанным со своим старшим братом, великим князем кровным родством, и, наконец, людям служилым». Причем «первый период исторического существования России заключает в себе феодальный элемент», считал историк, основанием которого являлось «ленное начало в дружинной системе», господствующее до времен Ярослава Мудрого^ccclv. Это начало произошло, по А. Б. Лакиеру, не вследствие завоевания, а как вознаграждение князя и дружины за приход в славянскую землю^ccclvi. Дальнейший процесс их ассимиляции привел к тому, что «место феодализма и раздачи городов мужам занял раздел земли между членами великокняжеского рода». Родовые отношения в княжеской среде и переход князя-родоначальника в князя-вотчинника на северо-востоке Руси, благодаря влиянию новых городов, А. Б. Лакиер описывал в соответствии с С. М. Соловьевым^ccclvii.

Против А. Б. Лакиера тогда же выступил близкий к М. П. Погодину историк и переводчик А. С. Клеванов со своим полемическим сочинением «О феодализме на Руси». Исходя из идеи об особенности исторического пути России, он утверждал, «что о феодализме у нас не может быть и речи». Следовательно, не было на Руси ни ленов, ни вассалов, а князь — это правитель, судья, военачальник, законодатель, но никак не землевладелец. Его отношение к подданным не было строго определено^ccclviii. Следующая работа А. С. Клеванова, его магистерская диссертация «История Юго-Западной Руси от ее начала до половины XIV ст.», явилась откликом на сочинение Д. И. Зубрицкого «Критико-историческая повесть временных лет Червоной или Галицкой Руси». Хотя оба произведения не представляют для нас самостоятельного интереса, являясь лишь систематическим описанием фактов^ccclix. Однако необходимо, во-первых, отметить, что это были труды одни из первых в отечественной историографии по областной истории Древней Руси^ccclx, в которых особенно заостряются проблемы общественно-политического строя и, в частности, положения княжеской власти, о чем пойдет еще речь ниже. Не случайно в этом отношении историки обращаются, прежде всего, именно к Юго-Западной Руси, где, в отличие от Великороссии с ее направлением к монархизму или новгородского севера с его народоправством, все выглядит не так определенно, разнообразнее и сложнее. Как писал К. Д. Кавелин: «В жизни западной России, уже в отдаленную эпоху, заметно большое движение; есть городские общины, есть какие-то зачатки феодальных отношений, есть намеки на аристократические элементы. Очень рано появляется дележ наследства — признак развития начала личности»^ccclxi. Во-вторых, сочинения и А. С. Клеванова, и Д. И. Зубрицкого имели свое продолжение^ccclxii. Но если первый так и не вышел за рамки лишь фактического описания событий, то Д. И. Зубрицкий попытался представить весьма подробное свидетельство о социально-политических отношениях на Руси в целом. Впрочем, характеризуя институт княжеской власти и междукняжеские отношения, он почти дословно следовал за С. М. Соловьевым^ccclxiii.

Теория родового быта также лежала в основе исторических построений известного историка русского права, профессора Санкт-Петербургского университета М. М. Михайлова^ccclxiv. Представив свои взгляды на государственные и юридические отношения в Древней Руси в магистерской диссертации, посвященной истории гражданского судопроизводства до Уложения 1649 г., он и в дальнейшем основывался на них при изложении общего университетского курса лекций. М. М. Михайлов полагал, что до призвания варяжских князей внутреннее устройство и управление родовых и племенных союзов было патриархальным. Во главе них стояли родоначальники — старейшины, но без верховной власти, которая принадлежала вечу^ccclxv. Со времени призвания, а еще точнее, с момента учреждения князьями законов, княжеская власть приобретает государственный характер. М. М. Михайлов констатировал: «Власть верховная сосредоточивалась в одном лице, в лице великого князя; все племена обширной страны признавали эту власть»^ccclxvi. Дружина также полностью подчинялась и зависела от князя, получая от него землю за службу, но не как на Западе, в наследие, а лишь на время. Вместе с духовенством она составляла совещательную Думу князя^ccclxvii. Особое положение по отношению к княжеской власти занимал только Новгород, сохранивший свои вечевые обычаи^ccclxviii.

Во вторую эпоху развития древнерусской государственности, когда устанавливается удельная система, значение великого князя падает. М. М. Михайлов признавал самостоятельность и равенство удельных князей, лишь номинально подчиняющихся главе государства, как старшему в роде. Междукняжеские отношения решались на съездах и при помощи договоров, но действовало и право сильного. В каждом княжестве власть князя проявлялась: в праве издания законов, управления народом, сбора дани, суда и приобретения земли в частную собственность^ccclxix. Историк заключал: «Княжеская власть, основанная на праве, освященная в своем значении христианскою церковью, имела и моральную силу, заключавшуюся в народной любви»^ccclxx. Такая упрощенная и идеализированная картина политического быта Древней Руси, без учета земско-вечевых отношений уже не удовлетворяла отечественных исследователей середины XIX века.

Соединить родовую теорию с общинной и земско-вечевой попытался малоизвестный историк А. Ф. Тюрин^ccclxxi. Он полагал, что «общественная жизнь славян, населивших русскую землю, первоначально ограничивалась жизнью в союзе кровном под властью старшего в роде, потом в общинном — под властью веча. Из этих общественных отношений — из родового и племенного быта русского народа возникло разделение русской земли на племенные земли или волости. Развитие и установление земских отношений продолжалось и после, при князьях, из тех же начал, особо от влияния власти князей и княжеских дружин»^ccclxxii. Таким образом, по его мнению, «главные формы общественной жизни славян были: род, община, волость, государство». Причем при смене этих форм каждая предыдущая долго еще сохраняла свои черты. Поэтому после призвания единой княжеской власти, которая образует союз государственный, она долгое время существует рядом с общинной властью выборных старейшин и земской властью веча. Разделение Древней Руси на земли или волости, состоявшие из старшего города и пригородов, соотносилось с делением ее на княжения между князьями по принципу управления^ccclxxiii. Княжеская власть в той или иной области приобреталась различными способами: старшинством, завещанием, избранием, захватом. Родовые отношения сохранялись у князей, но как пережиток и действовали не всегда^ccclxxiv. Несмотря на независимость земско-вечевого строя, а порой и противоборство с княжеской властью, «всякая волость рада была князю», — писал А.Ф. Тюрин^ccclxxv. Это было связано, как он считал, с изначальным характером народовластия у славян, которое вызывает беспорядки, неустройство и ослабление земли, а княжеская власть с дружиной призвана устанавливать в ней наряд, то есть единство, производить суд и защищать ее^ccclxxvi.

Схожих с А. Ф. Тюриным взглядов тогда же придерживался профессор Нежинского лицея И. В. Лашнюков, один из первых профессиональных исследователей отечественной историографии^ccclxxvii. Он был учеником профессора Киевского университета П. В. Павлова, последователя К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева, известного своей публичной речью о тысячелетии России^ccclxxviii. Поэтому, восприняв родовую теорию еще студентом, И. В. Лашнюков в условиях начала широкого распространения теорий земско-вечевого и общинно-вечевого строя Древней Руси представил свой вариант их смещения. Он представлял три основных элемента в начальной истории России: славянский, варяжский и общеевропейский (христианский). Первый развивался от рода к общине и земле (территориальное устройство со старшим городом и пригородами). Пришлые варяжские князья не тронули внутренний быт земли, управлявшейся вечем и старейшинами, как представителями общин. Первоначально князь — это дружинноначальник, только старший между дружинниками. Его власть по отношению к земле внешняя (военное управление, суд, взимание дани и т. п.). Между князьями развиваются родовые отношения, в соответствии с взглядами С. М. Соловьева. В ходе борьбы младших князей со старшим или великим они приобретают внутреннюю самостоятельность. Соединению дружинно-княжеского и общинного начал способствует принятие и распространение христианства. В итоге, опять же не без борьбы, князь-дружинноначальник становится общинным лидером^ccclxxix.

Представители государственно-юридического направления в отечественной историографии середины XIX века также не оставили без изменений родовую теорию. В их трудах начинают преобладать частные проблемы вместо широких обобщений. Так, выдающийся юрист, профессор Санкт-Петербургского университета К. А. Неволин, издавший в это время капитальную «Историю российских гражданских законов», отметился и небольшим исследованием «О преемстве великокняжеского Киевского престола»^ccclxxx. Признавая родовое старейшинство великих князей до последней четверти XII века, он замечал, что это не исключало в реальности и другие формы при замещении князьями столов: завещание; избрание народом; выдающиеся качества, а не физическое старшинство; отчинное право; право сильного. Множество начал в правилах наследования свидетельствовало об отсутствии твердой государственной власти на Руси, считал К. А. Неволин. Равенство между князьями приводило к их взаимной борьбе, добыванию столов, изгойству. Причем великий князь, который плохо исполнял свои обязанности по отношению к младшим, также изгонялся^ccclxxxi.

К. А. Неволин был против мнения о верховной собственности князя на землю^ccclxxxii, в то время как в «Юридическом сборнике» статей, изданном его преемником, тогда профессором Казанского университета Д. И. Мейером, некоторые правоведы и финансисты утверждали обратное^ccclxxxiii. В частности, П. Чеглоков писал: «Государство рассматривалось как частная собственность князей, определительные правила наследования не были сознаваемы; все зависело от произвола умирающего владельца, а исполнение воли умершего от уважения к нему наследников. Но, владея Русью как частною собственностью, князья, в то же время, сознавали необходимость придать Руси и некоторые формы государства. Таковою представляется нам попытка учреждения старейшинства, как права на верховное обладание всею Русью»^ccclxxxiv. П. Чеглоков, посвятивший свою статью исследованию органов судебной власти в России, замечал, что «князь делается верховным судьею народа» не сразу, а после введения виры. До этого «князья мало вмешивались в дела, касающиеся управления народа; они собирали только дани со своих подданных», да «вели, большею частию, войны с соседями». В то же время, «верховная власть князя» в удельный период отличалась лишь от управления в вольных городах — Новгороде и Пскове, где она принадлежала вечу^ccclxxxv.

Оформление идеи верховной земельной собственности князя в Древней Руси в стройную концепцию, как и в целом государственного направления в отечественной историографии традиционно связывается с творчеством Б. Н. Чичерина^ccclxxxvi. Учившись и у К. Д. Кавелина, и у С. М. Соловьева, он существенно дополнил их представления об историческом процессе. Гораздо последовательней проводя интерпретацию гегелевской философии истории применительно к России, Б. Н. Чичерин уже в своей диссертации «Областные учреждения России в XVII веке» связывал родовой быт с властью выборных или наследственных старейшин как всеобщее явление с древнейшим периодом у славян^ccclxxxvii. Его разложение он связывал с приходом варяжских князей и их дружин, которые основывались на частно-правовых отношениях, а не кровно-родственных. «Княжеская власть, — подчеркивал Б. Н. Чичерин, — сделалась единственным двигателем народной жизни, а вольная община исчезла», за исключением Новгорода, где князь явился не завоевателем, а посредником. В остальной же части Руси «силою оружия приобрел он себе землю, и этим самым получил возможность сделаться в последствии единодержавным государем»^ccclxxxviii. Этот период господства частного, вотчинного, права Б. Н. Чичерин обозначал, вслед за Г. В. Ф. Гегелем, «гражданским обществом», основанным на личных, договорных связях. Поэтому, когда «князья по частному праву наследования раздробили» приобретенные земли, их отношения строились по договорному принципу^ccclxxxix. На основе договора князь правил, творил суд, защищал от врага и в Новгороде. Таким образом, Б. Н. Чичерин замечал: «Там, где есть договор между сторонами, там нет государства, где есть государство, не может быть договора между властью и подданными»^cccxc. Тем самым, разработав представление о князе-вотчиннике и еще более утверждая мысль о решающей роли в истории государственно-юридического начала^cccxci, ученый подошел к созданию «договорной теории», которая станет основой взглядов на политический быт Древней Руси другого выдающегося историка права В. И. Сергеевича.

Против идеи развития и внутренней закономерности истории общества, выраженной лишь в государстве, или в противопоставление государства народу, в середине — второй половине XIX века выступили не только представители демократического направления в отечественной историографии, но и часть либеральных историков. Если для первых главной движущей силой в истории выступали народные массы в их борьбе с угнетением государственной властью^cccxcii, то для вторых, история — это «движение жизни народа …во всех сферах, в которых является жизненный процесс человеческих обществ», в том числе в сфере государственных отношений. Последнее высказывание принадлежит выдающемуся отечественному историку Н. И. Костомарову^cccxciii. Его университетская карьера сложилась неудачно, однако огромное научно-литературное наследие ученого, изданное в форме многотомных «Исторических монографий и исследований», оказало большое влияние не только на становление киевской школы историков, но и в целом на последующее развитие отечественной историографии^cccxciv.

Историко-этнографический подход позволил Н. И. Костомарову выдвинуть так называемую «федеративную теорию», или теорию племенного быта Древней Руси^cccxcv. По ней в домонгольский период Русь представляла федерацию независимых земель на основе древнего племенного деления восточных славян, скрепленную единством происхождения, быта и языка, единством княжеского рода и религии^cccxcvi. Этот же период историк связывал с господством удельно-вечевого начала, с которым боролось единодержавие, пока с XVI века не утвердилось окончательно^cccxcvii. Возникновение удельно-вечевого «уклада» Н. И. Костомаров видел «в отдаленные эпохи», когда у русско-славянских племен образовывались земли с властью веча и княжения при начальстве князей, которые совпадали с землями. Происхождение племенных князей историк не определял, ибо считал, что «летописцы об этом молчат»^cccxcviii. Таким образом, Н. И. Костомаров, выступающий против теорий родового или общинного быта, уходил от признания первоначальных князей как родовых старейшин или выборных лидеров общин^cccxcix. В первых же пришлых князьях, как он считал, литовского происхождения^cd, «не было сознания государственного начала» вплоть до принятия христианства. Характер их власти в это время он определял как «разбойничий», «характер набега и грабежа». «Власть князей ограничивалась сбором дани с тех, с кого собрать было можно», не затрагивая внутреннее управление земли. Эта единственная функция княжеской власти опиралась на насилие: «князья и их мужи обирали покоренные племена по своему произволу»^cdi. Таким образом, «при князьях так называемого Рюрикова дома господствовало полное варварство. Они облагали русские народы данью и до некоторой степени, подчиняя их себе, объединяли»^cdii. Причем в дружине, — этой «разбойничьей шайке», по определению Н. И. Костомарова, с помощью которой князья действовали, основной элемент был киевский^cdiii. Поэтому не одни пришлые князья, но и «земля полян …стала первенствующей между землями других славянских племен»^cdiv. С ней князь «должен был делить господство», советоваться. В частности, «самое принятие христианства произошло как уступка воли Киева», — замечал историк^cdv.

«С принятием Христовой веры, — писал Н. И. Костомаров, — изменялось значение князя и, вместе с тем, его дружины. Если князь по-прежнему брал дань, то уже на него также ложились и обязанности». «Христианство требовало от князя, чтобы он был правителем, судьею, защитником и охранителем своего народа». «Его дружина переставала быть отрезанною от земства шайкою, служащею только князю и собственным выгодам, но вместе со своим князем она должна была служить земле». Церковь указывала князю «впереди идеал главы государства»^cdvi. Однако «закоренелые нравы, понятия и взгляды народа» не допустили этого. Н. И. Костомаров решительно заявлял: «Нет ничего ошибочнее, как воображать себе Владимира и Ярослава монархами». «Древние понятия об автономии земель и их самоуправлении продолжали существовать». Только теперь на место племенных объединений пришли земли с главным городом и пригородами. В соответствии со своей федеративной теорией Н. И. Костомаров утверждал, что не размножение княжеского рода приводило к раздробленности Руси - оно наоборот сплачивало ее - а дробление самих земель^cdvii. Каждая земля, по мнению историка, представляла у себя верховную власть; «вече — выражение власти, а князь — ее орган». Вече, как выражение земства, «считало необходимостью иметь князя, как средоточие власти, охраняющей внешний и внутренний порядок». Оно «непременно изберет его», — писал Н. И. Костомаров. Отсюда он утверждал и то, что «те заблуждались, которые воображали, что древние князья были вотчинники или владельцы своих уделов». По его мнению, князь не владелец, а всего лишь правитель. Поэтому понятия «волость» и «княжение», употреблявшиеся по отношению к князю, означали только совокупность территорий, состоящих под его властью, и не всегда совпадали с понятием «земля». Никакого определенного закона, указывающего на старейшинство между князьями Рюрикова дома, не существовало, полагал Н. И. Костомаров. Оно определялось городом, в котором сидел князь. Насколько «город считал себя старейшим по отношению к другому городу, настолько и князь его был старейшим по отношению к князю, сидевшему в меньшем городе или пригороде». Таким образом, княжеские междоусобия, поддерживаемые соперничеством земель, в свою очередь, продолжали их, считал Н. И. Костомаров^cdviii. Также он отмечал, что «в истории наших княжений постоянно замечается борьба двух начал, по которым князья добывали волости, одно — избрание землею, другое — овладение силой, при посредстве партий». Никаких различий в общественно-политическом устройстве древнерусских земель в домонгольский период историк не наблюдал. Лишь после татаро-монгольского нашествия начинает выделяться Новгород, чей политический строй был близок «к древним греческим республикам», в то время как в остальной Руси возникали начала единодержавия^cdix.

В заключение необходимо отметить, что Н. И. Костомаров всюду стремился подчеркнуть: «Так как в вечевой период вся русская жизнь отличалась крайнею неопределенностью, неточностью и невыработанностью форм, то здесь как в хаосе можно нам отыскивать задатки и федерации, и республики, и монархии; в сущности же тут ничто не подходит вполне под те осязательные представления, какие мы привыкли себе составлять в качестве общей мерки, прилагаемой к различным видам общественного строя». Поэтому князь, обнимавший все отрасли управления и пользующийся большими доходами, вполне «мог, ни у кого не спрашиваясь, быть неограниченным в своих поступках, но он должен был всегда помнить, что земля может прогнать его, если он выведет ее из терпения»^cdx. Противоборства же их «были следствия индивидуальных страстей, а не желания переменить порядок вещей». Так что «князь и вече были два различные, по происхождению, начала, подававшие друг другу согласие на взаимодействие, одно с другим связанные, одно другому необходимые». «Принцип двоевластия оставался непременен в своей силе, до тех пор, пока не явилась необходимость усвоить иной принцип, единодержавный», — заключал Н. И. Костомаров^cdxi.

Последний тезис Н. И. Костомарова как нельзя лучше характеризует отличие его взглядов от представлений историков демократического направления в отечественной историографии, которые стремились к изображению антагонизма между княжеской властью и народом в Древней Руси^cdxii. Однако историки-демократы середины и второй половины XIX века не выработали общей концепции исторического развития России. Уже теоретики демократического направления (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Д. И. Писарев, М. А. Антонович, М. И. Михайлов, Н. А. Серно-Соловьевич и др.), которые не занимались специальными историческими исследованиями и в этом отношении использовали опыт профессиональных историков, не были едины в трактовке положения княжеской власти на Руси. Так, если А. И. Герцен, исходя из своего учения о «русском социализме» и идеализации общинного строя, «отмечал силу вечевых собраний, которые, будучи основаны на «власти мира», ограничивали самовластие князей», то Н. Г. Чернышевский замечал постоянное усиление княжеской власти, а также находил аналогию западноевропейского феодализма на Руси в «раздроблении государства по вотчинному праву»^cdxiii. Такое же положение наблюдается среди историков демократического направления, так или иначе, занимавшихся исследовательской работой. Большинство из них, восприняв теории общинно-вечевого или земско-вечевого строя Древней Руси, стремились разнообразить свои представления, обращаясь, например, к вопросам хозяйственной жизни. Особенно выдающаяся роль в этом отношении принадлежит Н. Я. Аристову, в разное время преподававшему русскую историю в Казанском, Варшавском и Харьковском университетах, а также в Нежинском историко-филологическом институте. Его магистерская диссертация «Промышленность Древней Руси» явилась первым в отечественной историографии опытом монографического исследования по экономической истории России до XV века. В ней и в ряде других работ он обосновывал так называемую теорию «областного быта», которая сложилась у Н. Я. Аристова под влиянием его учителя А. П. Щапова в Казанской духовной академии и позже в Петербурге во время подготовки к ученой деятельности.

А. П. Щапов справедливо считается одним из выдающихся профессиональных историков демократического направления. Несмотря на то, что его взгляды не были последовательны на протяжении творческой жизни^cdxiv, именно выдвинутая им в начале 1860-х гг. областная теория (тогда он был профессором Казанского университета), наряду с федеративной теорией Н. И. Костомарова, стала заметным событием в борьбе с государственным направлением в отечественной историографии. Сходность концепций обоих историков очевидна. Однако их индивидуальные акценты, в частности, Н. И. Костомарова на малороссийской истории и А. П. Щапова на великорусской, существенно повлияли на конечные оценки и выводы. А. П. Щапов устанавливал в истории России два основных периода — земско-областной и государственно-союзный (до и после «Смуты»). В основу данного деления ученый вкладывал различные формы общественно-политической жизни великорусского народа. Первая — общинно-вечевая, составляла устройство земских областей на Руси, которые проявляли федеративное взаимодействие и междоусобную борьбу. В этот период существует «народоправление», при котором «князь не дает закона, воля народа — закон». Ситуация изменяется, когда происходит процесс объединения областей вокруг Москвы и устанавливается единодержавие^cdxv. Так же трактовал положение и процесс развития княжеской власти Н. Я. Аристов. Сначала зависимость князей от древнерусских областей и их вечевых общин, выраженная в праве избрания и смещения князей, в общинном праве владения землей. Причем происходившие междоусобные войны на Руси, считал историк, были не княжеские, а областные. Затем князья постепенно ограничивают вечевую деятельность, и торжествует «дружинный, княжеский, боярско-приказной элемент»^cdxvi.

Сходные точки зрения содержатся в трудах историков-демократов Г. З. Елисеева, Н. В. Шелгунова, И. Г. Прыжова, С. С. Шашкова, И. А. Худякова и др. Тем не менее, их конкретные характеристики института княжеской власти на Руси несколько отличались. Так, например, И. Г. Прыжов, выделявшийся своими оригинальными произведениями, полагал, что «строй земской жизни проявлялся в том веселом единении народа и князя-государя, которое мы встречаем на пирах Киевской Руси». Существенные изменения в общественно-политическом строе произошли, по его мнению, лишь в Северо-Восточной Руси, когда «князья, переселявшиеся на север, первым делом считали закрывать веча и избивать вечников». Возникавшему здесь самодержавному деспотизму историк противопоставлял Новгород, где «народ продолжал жить по-старому, спокойно сбираясь в вольные корчмы и рассуждая о политических делах». «Князь в Новгороде, — писал И. Г. Прыжов, — был предводителем войска и исполнителем судебных решений, поставленных выборными судьями». За это он получал определенные доходы и «не имел права приобретать земли в новгородской области»^cdxvii.

Г. З. Елисеев, преподававший в Казанской духовной академии (у него учился А. П. Щапов), а затем ставший известным публицистом и критиком, одним из ведущих сотрудников «Современника» и «Отечественных записок» (писал под псевдонимом «Грыцько»), в отличие от И. Г. Прыжова, подчеркивал «ничтожество власти, предоставленной князьям в Древней Руси». Обращая пристальное внимание на ограничение княжеской власти со стороны веча, Г. З. Елисеев также старался отметить и злоупотребления князей по отношению к народу^cdxviii. Его взгляды всецело поддерживал и развивал И. А. Худяков^cdxix. В итоге, несмотря на некоторую непоследовательность, их выводы сводились к тому, что историческое развитие на Руси представляло собой борьбу земско-вечевого или общинно-вечевого начала с государственным, в лице княжеской власти^cdxx.

Крайнюю позицию в характеристике власти древнерусских князей среди историков-демократов занимал Н. В. Шелгунов. Обозначая княжескую власть как «вненародный, высший, правительственный элемент», он считал, что междоусобная борьба не способствовала «развитию в князьях гражданских понятий и государственного взгляда на свои обоюдные отношения и на свои отношения к народу». Произвол личности и силы в Древней Руси, отсутствие гражданских связей Н. В. Шелгунов относил и к культовому Новгороду. Причем он был одним из немногих тогда, кто отрицал его демократизм: «действительного народоправства в Новгороде никогда не было», всем управляли «бояре, богатые и лучшие люди». Критически относясь и к вечевым порядкам, которые, по мнению Н. В. Шелгунова, были незначительны, и к княжеской «антинародной» власти, обоюдно ведущим к смутам, он констатировал, что «двести лет удельной жизни пропали не только бесплодно для цивилизации России, но не дали ей ни нравственной, ни материальной силы, которая могла бы спасти ее от внешних врагов»^cdxxi. Тем самым, видный общественный деятель и журналист революционно-демократического толка, продолживший свою деятельность в среде революционных народников, стремился противостоять штампам и консервативной, и либеральной историографии^cdxxii.

Несмотря на критику со стороны историков-демократов, государственно-юридическое направление в отечественной историографии в пореформенный период получает новое развитие и становится еще более преобладающим. Это было связано, во-первых, с тем, что в условиях проводимых реформ значительно повысился интерес к историко-правовой науке, которая со свойственным ей формализмом вносила в историческую науку внимание к изучению отдельных институтов государства и права. Во-вторых, в этих же условиях представители государственно-юридического направления стали больше заниматься историей не только политических, но и социальных отношений в обществе. Наконец, в-третьих, в это время в отечественной историографии начинает утверждаться методология позитивизма, дающая представление о многофакторности исторического развития, стремящаяся уйти от философских обобщений в сторону научного анализа фактов. Одновременно сохранялось представление, что в основе исторического процесса лежит эволюция государственного начала и смена политико-юридических форм общества. Однако под влиянием широко распространенных теорий земско-вечевого и общинно-вечевого строя Древней Руси пересматривалась степень участия народа во власти, а также проявлялось стремление изучать юридические институты древнерусского права в сравнительно-историческом освещении.

Последнее берет свое начало еще с исследований польских историков права И. Б. Раковецкого в 1820-е и В. А. Мацеевского в 1830-е гг., которые выдвигали сравнительный метод для анализа славянских законодательств^cdxxiii. В России со сравнительно-исторической точкой зрения на древнюю историю русского права одним из первых выступил Н. Д. Иванишев, выдающийся организатор исторической науки на Украине, бывший профессором, деканом юридического факультета и ректором университета Святого Владимира в Киеве. Он по праву считается основателем киевской школы историков и юристов не только благодаря своей преподавательской, административной и научно-исследовательской, но, главным образом, издательской деятельности. Явившись основным создателем киевской археографической комиссии (1843) и архива древних актов при университете (1852), Н. Д. Иванишев на долгие годы обеспечил разработку и публикацию украинских и литовских древностей^cdxxiv. Из небольшого числа опубликованных трудов ученого привлекает внимание его докторская диссертация «О плате за убийство в древнем русском и древних славянских законодательствах в сравнении с германской вирой» (1840), в которой проводится мысль о единстве славянских законодательств в древнейшие времена, их внутренней связи и необходимости комплексного изучения, а также статья «О древних сельских общинах в Юго-Западной России» (1857). В последней работе Н. Д. Иванишев доказывал исконность общинно-вечевого строя на Руси в противоположность «верховной власти князей». Их взаимная борьба, по его мнению, составляет главную черту в социально-политических отношениях в древности^cdxxv. Причем Н. Д. Иванишев, как и большинство историков формирующейся киевской школы, многое в своих взглядах на историю Юго-Западной России воспринял от Н. И. Костомарова. В частности, исследуя Великое княжество Литовское, он признавал его федеративным образованием и преемником Киевской Руси^cdxxvi.

Линию Н. Д. Иванишева по сравнительно-историческому исследованию славянского права в 1860-е гг. продолжил С. М. Шпилевский, профессор Казанского университета^cdxxvii. Кроме этого он занимался и общей историей русского права, как внешней^cdxxviii, так и внутренней ее стороной^cdxxix. В отношении же правовой истории Древней Руси С. М. Шпилевский исходил из земско-вечевой теории и не был оригинален: противопоставлял княжескую власть земщине, которая участвовала с помощью веча в правлении, призывала и изгоняла князей^cdxxx.

В пореформенный период наука истории государства и права России наиболее сильно была представлена плеядой выдающихся юристов в Санкт-Петербургском университете: С. В. Пахман, И. Е. Андреевский, В. И. Сергеевич, М. И. Горчаков, А. Д. Градовский и др. Все они, за исключением В. И. Сергеевича, занимались древнерусским правом лишь эпизодически^cdxxxi. В его же творчестве социально-политическая история Древней Руси явилась основным предметом исследований. Уже первый большой труд В. И. Сергеевича — магистерская диссертация «Вече и князь» (1867), стал одним из крупнейших достижений отечественной историографии в этой области. Истоки выдвинутых ученым идей, а в конечном счете, «договорной теории» политического быта на Руси можно проследить по четырем направлениям.

Во-первых, В. И. Сергеевичем было принято и развито представление, идущее от славянофилов (у И. Д. Беляева он учился в Московском университете), о земско-вечевом строе Древней Руси. Только ключевым понятием у него выступает не «земля», а «волость». Впрочем, это не меняло сути — волости состояли из главных городов и пригородов, связь горожан осуществлялась их поземельной собственностью и вечевыми собраниями^cdxxxii. В. И. Сергеевич, характеризуя возникновение, распространение и прекращение земско-вечевого быта, выступал сразу против нескольких прежних постулатов. По его мнению: 1) «племенное различие не имело решительного влияния на образование волостей»; они были изначально территориальными образованиями, «в силу случайных удобств, выпавших на долю того или другого поселения»^cdxxxiii; 2) одинаковое устройство политического строя «на всем пространстве княжеской России во времена князей Рюриковичей» до татаро-монгольского нашествия не исключало, якобы, поэтому, особое положение Новгорода^cdxxxiv; 3) то же касается неправомерности «мнения об особенностях устройства новых северо-восточных городов, которые, будто бы, составляли собственность князя и не имели веча»^cdxxxv. Прекращение вечевой активности, по В. И. Сергеевичу, было связано «с изменениями в древнем общественном быте», вызванными условиями, прежде всего, «татарского завоевания». Подчинение Орде, постоянные набеги и разорения устраняли «поводы, призывающие граждан к участию в общественных делах». Затем произошли изменения в отношениях служилых людей к князю. Установилась поместная связь между ними, что привело к усилению княжеской власти и ее независимости от воли народа. И, наконец, «объединение России в одно государство с центром в Москве сделало невозможным прежнее участие народа в общественных делах под формою веча»^cdxxxvi.

Последнее высказывание напрямую касается второго направления, от которого отталкивался В. И. Сергеевич при исследовании государственного устройства и управления в Древней Руси. Он продолжал разрабатывать в некотором смысле взгляды западников, точнее представителей старшего поколения государственно-юридического направления и, главным образом, Б. Н. Чичерина. Выступив против родовой теории в любом ее проявлении^cdxxxvii, В. И. Сергеевич сохранил представление о господстве личности, частноправовых отношений в древности (IX—XV веков), основанных на свободном договоре, до их последующей смены отношениями государственными. Поэтому и вече у историка выступает «в силу присущего каждому "мужу" права устраивать свои собственные дела, из которых еще не выделились общественные…». Народное «собрание, каждый отдельный член которого представляет только себя и говорит только во имя своих личных интересов, составляет целое только в случае соглашения всех». Его характер «определяется двумя условиями: слабостью княжеской власти и всемогуществом личной свободы»^cdxxxviii. Несмотря на бесформенность и непостоянство вечевых собраний, «зависимость от настроения духа всегда подвижной массы народа»^cdxxxix, они играли главную роль в социально-политическом строе Руси, их предметы ведомства были всеобъемлющи, считал В. И. Сергеевич. Князь же, в сравнении с вечем, — орган постоянного действия, но он — «призванный элемент волости», не имеющий «еще своих собственных, достаточно развитых орудий управления. У него не было ни полиции, ни войска в теперешнем смысле слова. Между князем и исполнителями его воли не было даже той поземельной связи, которая дает такую прочность отношениям феодальным и поместным. Отношения служилых людей к князю были до крайности шатки, они могли прерваться ежеминутно и по односторонней воле служилого человека»^cdxl. К тому же служилые люди, полагал В. И. Сергеевич, связаны «больше с населением волости, ибо от него они попадают к князю»^cdxli. Княжеской думе историк не придавал особого значения, утверждая, что ей «принадлежал только совещательный голос»^cdxlii. Таким образом, В. И. Сергеевич резюмировал (уже в самом начале своей работы): «Народ и князь суть два одинаково существенных элемента древне-русского общественного быта: с одной стороны, народ не может жить без князя, с другой — главную силу князя составляет тот же народ»^cdxliii.

Отношения между народом и князем — этими двумя составляющими верховной власти каждой волости на Руси (демократическим и монархическим), регулировались, по мнению В. И. Сергеевича, посредством договоров. Заключение ряда с князем, который определял его права и обязанности, было обязательным условием любого княжения. Договоры князей с городами, предполагал историк, были двух типов, когда князь принимался на всей воле города, или на всей своей воле. Это не означало покорности той или другой стороны, а лишь условия княжения, предлагаемые либо городом, либо князем. Действие договора продолжалось «пока господствует единение между народом и князем», к чему необходимо должны были стремиться обе власти. В противном случае возникала рознь и борьба, исход которой «зависел от соотношения сил». Если князь проигрывал, то он изгонялся, или заключал новое соглашение с вечем на его условиях. Если побеждал, то новый ряд заключался на условиях князя. Таким образом, «война никогда не ведется против князя вообще, как формы государственного быта, она ведется только против отдельных личностей княжеского рода. Самый же принцип княжеского правления остается незыблемым», — заключал В. И. Сергеевич^cdxliv. Принцип этот заключался в том, что «князь, призванный судить и управлять, не только сосредоточивал в своих руках все ветви не многосложной администрации, но и ведал непосредственно своей особой военные дела, суд, финансы и все другие предметы малоразвитого управления»^cdxlv. Кроме того, при своей популярности и доверии населения, князь мог самостоятельно, без постановления веча, заниматься законодательством, объявлять войну и заключать мир. Конечно, если эта возможность не противоречила «справедливым ожиданиям» народа. В этом смысле В. И. Сергеевич восклицал: «Князь есть в высшей степени народная власть». Хотя эта же возможность «давала князю большую свободу действия и не мало способствовала усилению княжеских усобиц», но «при отсутствии постоянного войска, большие войны могли быть ведены только с помощью народа». Отсюда зависимость князей от расположения народа проявлялась и в междукняжеских спорах^cdxlvi.

«Взаимные отношения князей, как и всяких независимых один от другого правителей, — утверждал В. И. Сергеевич, — определялись договорами». Обыкновенными средствами для заключения договоров были княжеские съезды, но они не имели обязательного характера. Условия соглашений касались лишь внешней политики: распределение волостей, установление политических союзов, ограничение политической самостоятельности одной из сторон и т. п. Договор терял силу в случае нарушения его условий любой стороной, после чего могло последовать определенное наказание (отнятие волости). Если же между князьями не было соглашений, то они находились в состоянии розни и войны. Это не касалось только отношений князей сыновей к князю отцу, которые определялись семейным правом и не имели договоров, так как дети находились в безусловном подчинении у отца. «Волости, управляемые князьями-детьми, состояли как бы в личном соединении с волостью, управляемой князем отцом». В этом смысле дети играли роль наместников родителя. Таким образом, оспаривая мнение С. М. Соловьева о родовом быте князей, В. И. Сергеевич доказывал господство договорного начала в междукняжеских отношениях. Причем усматривал его вплоть до XVI века, когда окончательно установилось единодержавие^cdxlvii.

Точно также расходился В. И. Сергеевич со своим главным оппонентом — С. М. Соловьевым в понимании порядка распределения волостей между князьями. По его мнению, «русские волости не составляли наследственного владения Рюриковичей. Согласно этому, княжеская Россия не знает законного порядка в преемстве столов: столы не наследовались, а добывались». Добывание, как «действие личной энергии» князя, было направлено на его обладание волостью для получения определенного дохода. Видами добывания являлись занятие свободного стола, захват чужого силой, добровольная уступка или завещание предыдущего князя^cdxlviii. Однако в эти условия вторгались, с одной стороны, необходимость заключения междукняжеских договоров, для того чтобы избавиться от притязаний прочих князей^cdxlix, с другой стороны, «народ осуществляет свое право призвания не смотря ни на взаимные соглашения князей, устанавливающих между собой тот или другой порядок преемства волостей, ни на их частные распоряжения»^cdl. При правовом равенстве князей начала отчины или старшинства в роде не имели формального значения, являясь лишь фактическим преимуществом^cdli.

Итак, в основе всего общественно-политического строя Древней Руси, а следовательно, и института княжеской власти В. И. Сергеевич видел господство свободной личности, выраженной в «политике эгоизма»^cdlii, и договорных отношений. Его взгляды существенно отличались от схожих представлений Б. Н. Чичерина не только привнесением элементов земско-вечевой теории, но и исходной методологией. Это третье направление, от которого отталкивался ученый в своем исследовании, связано с философией позитивизма, то есть В. И. Сергеевич в основу своих построений вкладывал не отвлеченную конструкцию диалектической системы Г. В. Ф. Гегеля, а реальный исторический факт. Изложению позитивистской методологии была посвящена его следующая диссертация «Задачи и метод государственных наук» (1871). После ее защиты он стал профессором и занял кафедру истории русского права в Санкт-Петербургском университете, где был одно время и ректором, и деканом юридического факультета^cdliii.

Четвертое направление, из указанных выше, в подходе В. И. Сергеевича к изложению исторического материла, заключалось в выработке им специфической формы историко-правового исследования. Одностороннее юридическое рассмотрение определенных социально-политических институтов древности, в данном случае веча и князя, без учета всех явлений общественной жизни, позволило ему на фоне широкого привлечения сведений из письменных источников и их систематизации, как никогда прежде, подробно представить все стороны изучаемого объекта. Однако картина получилась статичной на протяжении длительного периода времени и отличалась догматическим характером. Тем не менее, метод ученого и полученные результаты оказали большое влияние на последующую историографию института княжеской власти, в особенности же на ее государственно-юридическое направление^cdliv. Договорная теория В. И. Сергеевича очертила круг выдвинутых в середине и второй половине XIX века теорий общественно-политического быта Древней Руси. Следующие концепции, разрабатываемые историками и юристами вплоть до конца XIX — начала XX века представляют собой либо модифицированные разновидности предыдущих, либо смешение различных представлений.

Так, уже А. Д. Градовский в своей развернутой рецензии на монографию В. И. Сергеевича «Вече и князь», озаглавленную — «Государственный строй древней России», поддержав многие ее положения, расширил позиции общинно-вечевой теории. По его мнению, в основе социально-политического строя Руси лежала не личность, а община. Поэтому волость он представлял как иерархию общин во главе с общиной старшего города, и вече, следовательно, выражало не личную, а общинную свободу. Княжеская власть, призванная для управления и суда, не проникала вглубь общества. Отсюда А. Д. Градовский выдвигал теорию сложного порядка в наследовании княжеских столов. С одной стороны, он признавал, что действовало начало наследования по родовому старшинству, в соответствии со взглядами С. М. Соловьева о «лествичном восхождении», которое выражалось и в междукняжеских отношениях. Но так как на практике оно проявлялось слабо, то князьями применялось начало добывания волостей (мнение В. И. Сергеевича). С другой стороны, территориальные общины использовали свое право призывать и изгонять князей, не считаясь с их родовыми счетами. Борьба этих начал при стремлении к единению князя и веча и ряд других противоречий свидетельствовали, по А. Д. Градовскому, о неразвитости древнерусского государственного быта^cdlv.

Против теории двоевластия (князя и веча) и неопределенности государственного строя Древней Руси с конца 1860-х гг. выступал известный историк русского права, археолог и архивист Д. Я. Самоквасов. Став профессором на юридическом факультете вновь открытого Варшавского университета (1869), он в своих статьях и многочисленных лекционных курсах по истории русского права возвращался к монархической теории княжеской власти на Руси, исключая лишь северные области (Новгорода, Пскова и Вятки). Причем, по его мнению, «уже с IX века развитие государственного быта в северных и в южных волостях России пошло противоположными путями, и очень скоро, уже в X столетии, Киевское княжество представляет чистую монархию, где народ является в политической сфере только в чрезвычайных, исключительных случаях, тогда как Новгородское народоправство было чистою демократией, где участие народа в государственной сфере есть общее правило, где законный орган народа, вече, соединяет все функции верховной государственной власти». И далее, в споре с В. И. Сергеевичем, Д. Я. Самоквасов подчеркивал: «…в древней России верховным элементом государства был только один элемент, но не везде один тот же: в южных волостях — князь, в северных — народ, и, следовательно, не двоевластием отличается древняя история Руси вообще и Великого Новгорода в особенности». Отсюда предметы ведомства княжеской власти на юге охватывали все главные общественно-политические сферы (внутреннее управление, суд, законодательство, финансы, дипломатия, решение вопросов войны и мира, руководство военными действиями)^cdlvi. На севере же «князь является только высшим исполнителем вечевых решений, действующим в границах, определенным вечем, имеющим право независимого издания постановлений, суда и управления только во владениях, принадлежащих ему по частному праву, наряду с монастырями и другими частными владельцами». Интересно наблюдение Д. Я. Самоквасова над различными видами вечевых собраний. Так, если в Новгороде вече выступает как орган верховной политической власти народа, то на юге вече — это либо орган самоуправления общины, либо случайная сходка народа, или просто какой-либо съезд, совещание, заговор, мятеж, бунт и пр.^cdlvii Что касается порядка распределения княжеских столов, то Д. Я. Самоквасов признавал действие различных начал, проявлявшихся в разное время по-разному. Но опять же, он считал, что народное право призвания и изгнания князей не было в южных областях, в отличие от северных. В первых — вече проявляло эту возможность лишь в исключительных случаях, за слабостью отдельных князей, во вторых — вече назначало князя, как и любого из высших государственных сановников^cdlviii.

В 1860—1870-е гг. в отечественной историографии значительно повысился интерес к истории отдельных древнерусских земель. В этом отношении, прежде всего, выделяются труды, посвященные истории северорусских и юго-западных областей. Крупнейшим работам этого времени по истории Юго-Западной Руси М. П. Смирнова (профессора Новороссийского университета) и И. И. Шараневича (профессора Львовского университета) была свойственна точка зрения, что до середины XII века князья обладали верховной властью. Затем в Галицком и Владимиро-Волынском княжествах, в связи с соседством Польши и Венгрии, в связи с ранним оседанием бояр на землю, ведущее значение приобретает аристократический элемент. Бояре занимают главные должности, управляют городами, призывают и изгоняют князей, ведут с ними борьбу, имеют собственные полки и т. п. При этом народ, по их мнению, не принимает активного участия в политических делах, а выступает лишь как зависимое от князей и бояр орудие достижения власти^cdlix.

В изучении северорусских земель проявили себя такие разные по взглядам историки как И. Д. Беляев, Н. И. Костомаров, В. В. Пассек, А. И. Никитский^cdlx. О точке зрения на институт княжеской власти в Древней Руси первых двух говорилось выше. В свою очередь, и В. В. Пассек, и А. И. Никитский представили свое видение данной проблемы, впрочем, развивая уже известные теории. В. В. Пассек придерживался мнения о семейно-областном быте на Руси. При этом он активно критиковал родовую теорию^cdlxi, которой следовал А. И. Никитский. В представлении В. В. Пассека ко времени прихода Рюрика восточные славяне были разделены на отдельные племена или области, боровшиеся друг с другом. Последующие киевские князья, подчинив их и обложив данью, не изменили внутреннего строя Руси. Поэтому образование удельной системы, считал В. В. Пассек, было связано не с княжескими разделами, а с желанием самих областей быть независимыми и иметь своего князя, который бы управлял ими, покоряя другие области^cdlxii. Княжеская власть, по мнению историка, это власть отеческая, основанная на народной любви. Отношения же князей между собою были семейные, преобразующиеся в областные и наоборот. Боярство, составлявшее основную силу князя, не играло столь большой роли в обществе, вследствие того что народ прислушивался к мнению только князя, а не бояр^cdlxiii. В этом смысле выделялся особым положением Новгород, где отношение к князю было неправильное, — полагал В. В. Пассек. Он замечал: «Новгородцы чувствуют только нужду в посредничестве князя, а святого союза между ними и их князьями нет». Таким образом, Новгород, по мысли историка, был «старший над князем»^cdlxiv. В остальных же областях Руси княжеская власть выступала как самодержавная, но ограниченная активностью народа.

А. И. Никитский, профессор Варшавского университета по кафедре русской истории, как уже было сказано, возвращался к теории родового быта на Руси^cdlxv. Однако он объяснял длительное существование родовых связей не как естественных и кровных, а фиктивных, искусственных и действующих, прежде всего, в политической сфере. Именно осознание необходимости политической жизни создает родовой союз, где власть исходит не от главы рода, а от рода в целом. И хотя родоначальник соединяет в себе все виды общественной деятельности (суд, управление, жречество, воеводство, внешние сношения), но его полномочия всюду ограничены, а со временем и он сам становится выборным. А. И. Никитский называл даже род государством с демократичным характером, но при монархической форме^cdlxvi. Дальнейшее его развитие историк связывал с формированием княжений — образований более крупных, имеющих сосредоточение в городах, вокруг которых объединялись отдельные роды. При этом в княжениях возвышался один из родов во главе с его родовладыкой, князем, и делался старшим. Власть князей по-прежнему соединяла в себе все государственные функции, но была еще более ограничена, чем власть простых родоначальников. С одной стороны, ее ограничивал совет старейшин других родов, кроме княжеского, с другой, — народное собрание (вече), которое и являлось источником всякой власти. Отсюда А. И. Никитский опять же констатировал, что форма государства была монархической — власть сосредотачивалась в руках князя, но сущность — демократической. Даже если форма могла изменяться в аристократическую при власти совета старейшин, то сущность все равно оставалась демократической, так как вече было источником любой власти^cdlxvii. Пришлые князья, по мнению А. И. Никитского, установили родовую связь между всеми разрозненными княжениями, усилив монархический характер княжеской власти. Со временем родовое государство распадается на отдельные области, которые представляли собой города-государства, по аналогии с античными полисами. Княжеская власть оставалась, с одной стороны, наследственною (из одного рода), с другой, — выборною (начало призвания). Предметы ведомства князя, при ограничении его власти вечем, были те же: суд, управление, полюдье, законодательство и пр.^cdlxviii При этом новгородское устройство, полагал А. И. Никитский, составляло двоевластие князя и веча. Только во Пскове развилась полная демократия, при которой главная функция князя — кормленщика и слуги веча, как выражался историк, была военная защита города и области^cdlxix.

С точки зрения родовой и земско-вечевой теорий была написана работа Д. А. Корсакова по истории Ростово-Суздальской земли, его магистерская диссертация. Хотя Д. А. Корсаков, став известным профессором Казанского университета, в дальнейшем и не занимался древнерусской историей, его монография имела большое значение в изучении Северо-Восточной Руси^cdlxx. Исследуя эту область со времени возникновения до подчинения Москве, он разделял этот этап истории России на эпоху княжеско-родовой, или удельно-вечевой, Руси и период установления единовластия^cdlxxi. На первой стадии, по мнению историка, власть не была строго разграничена между вечевой и княжеско-родовой. В родовые счеты князей вмешивался народ, тогда как в борьбе старых и новых городов (мнение С. М. Соловьева) вече поддерживало земское боярство в первых, и князя во вторых^cdlxxii. С середины XII века, когда князья и их дружины начинают оседать на землю, княжеская власть приобретает самовластные черты, чему способствует и влияние церкви. Но вплоть до татаро-монгольского нашествия вече старшего города оставалось главным в земле, а князь, считал Д. А. Корсаков, выражал эту власть^cdlxxiii.

Одновременно с работой Д. А. Корсакова в 1872 г. вышла докторская диссертация Н. И. Хлебникова «Общество и государство в домонгольский период русской истории», после чего он занял кафедру государственного права в Варшавском университете, а затем был профессором энциклопедии права в Киевском университете. Его объемная монография явилась как бы продолжением магистерской диссертации «О влиянии общества на организацию государства в царский период русской истории» (1869). Склонность Н. И. Хлебникова к широким обобщениям при слабости историко-юридического изучения конкретных проблем не позволило ему существенно продвинуться в исследовании института княжеской власти в Древней Руси. К решению этой задачи он попытался подойти синтетическим путем, критикуя односторонность предшествующих теорий^cdlxxiv.

Рассматривая быт и политическое устройство славянских племен перед вхождением в состав первоначального русского государства, Н. И. Хлебников отмечал их постепенное высвобождение из условий родового быта с властью старейшин и веча^cdlxxv. Сравнивая этот период с периодом «внешнего или механического соединения племен в одно государство», он восклицал: «Как в родовом устройстве мы находим мало похожего на республику, так в государстве первых князей находим мало похожего на самодержавие, которое совершенно противно характеру власти первых князей у первобытных народов». Следовательно, «ни сами князья, ни покоренные ими народы не имели понятия о такой власти. Только привычка к повиновению, только в силу долгой опеки в народе распространяется убеждение в важности и необходимости высшей власти, и тогда начинается ее освящение, тогда и представители этой власти проникаются сознанием ее важности для общества и величием общественного назначения власти в самой себе»^cdlxxvi. Это стремление Н. И. Хлебникова видеть в историческом развитии господство определенных идей, особенно нравственно-религиозных, проходит через всю его работу. Итак, в его понимании первые варяжские князья были правителями и купцами, нуждавшимися в данях и занимавшимися торговлей и завоеваниями ради дохода и содержания своей дружины, «но всего менее — государями в настоящем смысле слова»^cdlxxvii. Лишь с эпохи княжения Владимира Святославича, когда «в его дружину мало-помалу проникли славянские элементы», считал Н. И. Хлебников, порядок вещей менялся. «Первою обязанностью князя было обезопасить военной защитой создающееся государство от окружающих племен. Первые князья, герои дружин, были заняты войнами для добычи, а не для защиты государства». Теперь на первый план выдвигается земское ополчение, а дружина становится княжеской администрацией, с которой князь советуется по всем важнейшим делам. Эти совещания происходили и с представителями городов. Второй важнейшей прерогативой княжеской власти, возвышающейся над племенной или родовой, было право суда. В остальном права и обязанности князей не отличались от прежних. Причем Н. И. Хлебников полагал, что княжеская власть не распространялась на земли бояр, которые на своих землях были «полновластными распорядителями»^cdlxxviii.

В удельный период, по мнению Н. И. Хлебникова, к государственному устройству применялись идеи «родоуправления, сеймовых постановлений и договоров», но все они в реальности проявлялись слабо. Так, например, система родового права князей «не была верно приложима» вследствие того, что: уделы — это не частная собственность, а лишь право на доход; князья управляли государством свободных людей; братья полностью не зависели от старшего брата и самостоятельно распоряжались своими доходами; в распределение княжеских столов вмешивался народ^cdlxxix. Активизацию вечевой активности, после временного затишья в предшествующий период^cdlxxx, Н. И. Хлебников объяснял тем, что князья теперь опирались на местную дружину и жили «в племенных центрах», а не в Киеве. Поэтому «решение народонаселения должно было иметь для них безусловную силу». Однако если народ был доволен своим князем, то вече не принимало никакого участия в решении важнейших дел волости, за исключением Новгорода и Пскова, где оно было «организованной силой»^cdlxxxi. Это приводило, как считал Н. И. Хлебников, вслед за В. И. Сергеевичем, к эгоизму князей, которые «стремятся уничтожить власть веча, но для этого им не нужно ничего изменять в старых законах. Старые порядки юридически не ограничивали их власти, они ограничивались лишь фактическим влиянием вечей». Выразителем идеи самодержавия выступает уже Андрей Боголюбский. Таким образом, Н. И. Хлебников замечал, что установление московского самодержавия лишь внешне было вызвано татарским игом. Внутренние же причины связаны с необходимым движением удельной системы в сторону единовластия для предотвращения беспорядков^cdlxxxii.

В 1870-е гг. у историков русского права вновь проявилось стремление к сравнительно-историческому изучению истории Древней Руси и ее социально-политических институтов. Здесь особенно выделяются труды М. Д. Затыркевича и Ф. И. Леонтовича. Оба воспитанники юридического факультета Киевского университета, воспринявшие философию позитивизма, они, с разных сторон применяя сравнительно-исторический метод, пришли к оригинальным выводам. Так, М. Д. Затыркевич, профессор Нежинского лицея, в своей единственной монографии «О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя русского государства в домонгольский период» попытался провести аналогии между ходом истории Древней Руси и западноевропейских стран. Поэтому у него получает развитие уже подзабытая в отечественной историографии идея о феодально-иерархических отношениях на Руси. Причем начало их существования М. Д. Затыркевич усматривал в общественном устройстве славян до прихода варяжских князей и образования государства^cdlxxxiii. В это время, считал историк, «политический строй основан был на господстве родовой патрициальной аристократии, во главе которой стояли князья» с наследственной или выборной властью, ограниченной народными собраниями племен и родов^cdlxxxiv. Следующей ступенью в общественном развитии были союзы городов, которые М. Д. Затыркевич сравнивал с полисами Древней Греции. Однако демократичность городов, полагал историк, у нас не развилась вследствие сильной власти бояр и князей и при отсутствии единства сословий^cdlxxxv.

С IX века эти союзнические государства, основанные на зависимости городов слабейших от городов сильнейших, «были покорены сбродными дружинами князей русских, стоявших во главе иерархии личных взаимных отношений». Таким образом, по мнению М. Д. Затыркевича, из саморазвития общества и при помощи завоевания, в борьбе народов и сословий возникло «союзническо-дружинное государство», в котором верховная власть принадлежала князьям Рюрикова дома^cdlxxxvi. Отношения первых Рюриковичей с прежними князьями, ставшими подручными, обязанными платить дань и участвовать в войнах, строились как отношения старших между равными и определялись на основе договоров^cdlxxxvii. «По смерти Святослава, — писал М. Д. Затыркевич, — с размножением князей Рюрикова дома, когда во главе всех варягоруссов, поселившихся на Руси, явилось несколько равноправных верховных вождей, так как каждый князь Рюрикова дома наследовал по смерти своего отца всю совокупность принадлежавших ему верховных прав над дружинами и побежденным населением, Русская земля распалась на несколько отдельных и самостоятельных владений, между которыми не существовало никакой политической связи». Эти владения, или княжества, состоявшие из старшего города и пригородов, управлялись князьями, чья верховная власть была ограничена боярством и общинами^cdlxxxviii. Несмотря на распад, единство Русской земли сохранялось, чему способствовали и постоянные переходы князей. Единого порядка в преемстве княжеской власти М. Д. Затыркевич не наблюдал, отмечая борьбу родового старейшинства, вотчинного наследия и единодержавного владения. Междукняжеские отношения, за исключением отношений отца к сыновьям, как к посадникам, также не были определены. Все решали, в конечном счете, сила и могущество конкретного князя. Власть великого князя киевского, основанная на нравственной силе и старейшинстве, не распространялась внутрь отдельных княжений, а после смерти Владимира Мономаха и Мстислава и вовсе пришла в упадок^cdlxxxix. В это время происходят, по мнению М. Д. Затыркевича, восстания городов и борьба между сословиями, прежде всего, бояр и посадских людей. Князья в этих условиях выступают чаще как представители «демоса в борьбе с боярами». В итоге, после того как на юге и востоке Руси победил посад, а на западе и севере — бояре, княжеская власть в первом случае увеличивалась и была наследственной, во втором ограничивалась и являлась выборной^cdxc. Дальнейшее историческое развитие, по аналогии с Западной Европой, привело, полагал историк, к образованию «феодальных монархий», когда «князья суздальские и литовские покорив других князей, создали многочисленное сословие мелких служилых людей — землевладельцев»^cdxci. Такова точка зрения М. Д. Затыркевича, которая после разгромной рецензии В. И. Сергеевича не встретила поддержки среди других исследователей^cdxcii.

Ф. И. Леонтович, один из крупнейших историков русского права, долгие годы бывший профессором, деканом юридического факультета и ректором Новороссийского университета, открытого в Одессе в 1865 г., продолжил сравнительно-исторические исследования истории славянских законодательств, начатые Н. Д. Иванишевым^cdxciii. Ему принадлежит большая заслуга в оформлении университетского курса истории русского права^cdxciv. Кроме того, в обширном научном наследии ученого выделяются труды по изучению обычного права и истории литовско-русского государства^cdxcv. Однако наибольшую известность Ф. И. Леонтовичу принесла разработанная им теория задружно-общинного характера социально-политического быта Древней Руси. Применив сравнительно-исторический метод, он пришел к выводу, что в основе общественного строя восточных славян лежала вервь — семейная и территориальная община, сходная задруге юго-западных славян. Разраставшиеся задруги образовывали волостные союзы, или жупы, основанные на федеративном начале. Их объединяло как единство бытовых и территориальных интересов, так и общее стремление к колонизации. Именно «в роли общинных нарядников-колонизаторов являются особые княжеские роды, задруги, дружины, династии (Рюриковичей, Неманичей, Пястовичей и пр.). Они призываются общинами, чтобы более успешно вести колонизационное движение и наряд общин. В князьях общинно-волостных проглядывается не тип старого главы рода, с абсолютным военно-родовым могуществом, а также не тип позднейшего государя, с его верховною государственною властью, но тип первичного колонизатора, общинного дружинника — старейшины, домакина семейной общины». Постепенно одна из волостей во главе со своей княжеской династией возвышается и захватывает другие волости. Таким образом, по Ф. И. Леонтовичу, возникает древний государственный строй, представляющий собой федерацию задруг. Причем все отношения внутри нее определялись не политическими, а задружными или семейными началами^cdxcvi.

Так, княжеский род или династия составлял задругу, в которой роль домакина играл великий князь, приобретавший стол главного города «по старшинству лет, принадлежности к старшей (по времени происхождения) семье рода, по ряду князей и избранию общин, по добыванию, захвату и пр.». Остальные князья сидели в пригородах. Старший князь «действовал как простой домакин, хозяин задруги, по общей думе и уговору с другими князьями, — отсюда и княжеские ряды и съезды получали характер простых, задружных советов». То же самое касалось отношений каждого князя и его дружины. Для нее он также являлся домакином, ничего не предпринимавшим без ее совета и думы. «Род княжеский и дружина представляли, таким образом, как бы одну задругу, стоявшею во главе колонизационного наряда общин». Ф. И. Леонтович отмечал: «Пока шло колонизационное движение общин, князья не оседают на одних местах, но постоянно движутся, меняют точки колонизационной деятельности, переходят из одной волости в другую». В силу одних задач — «общинного наряда и территориального укоренения народа», полагал историк, князь действовал в единении, солидарности с вечем. При этом если он был «люб» земле, жил с нею в «одиначестве», то «действительно пользовался неограниченной властью, но эта власть была проявлением политической силы и могущества не князя лично, а земли, которая его поддерживала и придавала ему, как своему вождю, страшную силу и значение». Ф. И. Леонтович подчеркивал: «Без поддержки и единения с землей, князь в старое время ничего не значил, был таким же «изгоем», как и всякий член общины, лишившийся ее доверия, изгнанный ею из своей среды. Изгойство князей нисколько не мирится со взглядом на них, как на представителей верховной власти». Историк считал, «что ни старые князья, ни самые волости и земли, не сознавали государственной идеи, не имели мотивированного сознания ни о государственном единстве народа, ни о верховном, правительственном назначении князя или веча, как представителей государственного порядка. Власть их существовала и сознавалась не в принципе, а в практике»^cdxcvii.

По мнению Ф. И. Леонтовича, «иной порядок зарождается с тех пор, как пределы колонизации определились, а вместе с тем окончательно обозначились и окрепли группы общин, освоивших народные территории. С этого момента начинается оседание князей, разделение одной, так сказать, общеволостной княжеской задруги на несколько новых, самостоятельно оседающих по волостям, которые, в свою очередь, окончательно группируются в отдельные, политически самобытные области, каждая со своим самостоятельным нарядом, обычаями и законами. Князья вступают с этих пор в более близкие и постоянные отношения к общинам, постепенно сбрасывают с себя тип колонизационного нарядника-домакина волости и расширяют свой наряд на весь внутренний быт общин». Этот процесс Ф. И. Леонтович относил к XIII веку, когда при разрушении единства княжеских и общинных интересов «под влиянием учения духовенства о верховности князей и о безусловном подчинении и подданстве им, зарождается в народном сознании новое воззрение на князя, как «господина», «государя», с властью, не зависящею от народа, с назначением, идущим за узкие пределы общинного наряда». Однако не во всех землях положение княжеской власти развивалось одинаково. Если на северо-востоке князь становился вотчинником, то в Новгороде и во Пскове при независимости общин его власть ограничивалась вечем, в то время как в западно-русских землях преобладающим элементом было боярство. Таким образом, задружно-общинный быт, влиявший на институт княжеской власти, распространялся, по Ф. И. Леонтовичу, на весь период домонгольской Руси и был свойственен многим народам^cdxcviii.

«Задружную теорию» Ф. И. Леонтовича поддержал К. Н. Бестужев-Рюмин, один из крупнейших источниковедов и историографов второй половины XIX века, профессор Петербургского университета, оказавший большое влияние на развитие в нем собственной исторической школы. Однако взгляды К. Н. Бестужева-Рюмина на древнерусскую историю в целом носили широкий эклектический характер. Здесь проглядывается влияние и славянофилов, и С. М. Соловьева, и В. И. Сергеевича, и др. Постоянно откликаясь на все значимые исторические труды современников, свое представление об общем ходе истории России К. Н. Бестужев-Рюмин излагал в лекциях, на основе которых была издана его известная двухтомная «Русская история»^cdxcix. Разделяя Древнюю Русь на период «при варяжских князьях» и удельный период, историк замечал, что в первое время князь — предводитель дружины, стоял «вне всяких связей с отдельными общинами», «был князем всей русской земли. Эта центральность его положения создавалась, — писал К. Н. Бестужев-Рюмин, — конечно, не сознанием государственного значения его власти, а с одной стороны практической необходимостью иметь посредником постороннее лицо». «В отношении населения князь был судьею и охранителем», делившись властью с членами своей дружины^d. После раздробления Русской земли между князьями: «волости представляли в их глазах известную ценность». Получая за свою деятельность определенный доход, во взаимных отношениях князья «поступали, как независимые владельцы: вели войны, заключали миры». Несмотря на существование родового порядка распределения волостей, он «является только идеалом, а в действительности было много других путей, которыми добывались столы»: завещанием, силой, соглашением между князьями, призванием^di. «Подле князя по исконному славянскому обычаю стояло вече», но в ту пору, отмечал К. Н. Бестужев-Рюмин, их отношения не были определены, «а все дело основывалось на доверии или на преобладании материальной силы. В сущности, власть веча никогда не была чем-либо иным, кроме власти контролирующей: она проявлялась в важных случаях, а в обыкновенных князь пользовался полною властью и часть ее: сбор дани или суд со всеми последствиями, передоверял избранным им лицам». Княжеская дума, по мнению историка, не ограничивала власти князя, а являлась практической необходимостью, «а ее компетенция была слита с княжеской»^dii. Лишь к концу XII века проявляются особенности положения князя в Новгороде: «более сильное, чем где-либо, развитие власти веча и большая определенность в отношениях между вечем и князем — договорное начало, которое в других княжествах мы видим только в зародыше, в первоначальной форме ряда»^diii. В целом же К. Н. Бестужев-Рюмин подчеркивал, что социально-политическая жизнь Древней Руси не отличалась юридически правильными формами, и нельзя «приступать к ее изучению с понятиями, заимствованными из жизни народов развитых»^div.

Схожих с К. Н. Бестужевым-Рюминым взглядов, за исключением начальной истории Руси, придерживался знаменитый автор официальных школьных учебников по русской и всеобщей истории, представитель консервативной общественной мысли Д. И. Иловайский. Отдав по окончании Московского университета дань изучению местной истории^dv, он, после преподавания в различных гимназиях и выхода в отставку, посвятил себя созданию многотомного обобщающего труда «История России» (М., 1876—1905. Т. 1–5). Вместо «Введения в русскую историю» им были изданы своеобразные «Разыскания о начале Руси» (М., 1876). Включившись в проходившую в 1860—70-е гг. полемику о происхождении Руси (Н. И. Костомаров, М. П. Погодин, М. М. Шпилевский, Я. К. Грот, А. Л. Дювернуа, Д. Ф. Щеглов, Н. П. Ламбин, Б. А. Дорн, Д. А. Хвольсон, А. Я. Гаркави, С. А. Гедеонов, А. А. Куник, И. Е. Забелин, В. Г. Васильевский, Д. Я. Самоквасов и др.)^dvi с антинорманистских позиций, Д. И. Иловайский доказывал, что руссы — туземный народ, ведущий свое начало от роксолан, которых он сближал со славянами. Выдвинув гипотезу о существовании в древности особой приазовской Руси, историк, тем самым, стремился к опровержению мнения об иноземном влиянии на становление древнерусского государственного быта^dvii.

Таким образом, скептически относясь к древнейшим летописным известиям, Д. И. Иловайский начинал излагать свою «Историю России» не с Рюрика, а с первых походов Руси на Византию. Выводя княжескую власть, как в целом и государственный порядок из племенного быта славян, он замечал при этом борьбу «двух укладов, то есть народно-вечевого и княжеско-дружинного. Благодаря… постоянной потребности в обороне от внешних неприятелей, военное, то есть княжеско-дружинное, начало брало верх и полагало основание единовластию». Это сопровождалось также борьбой князей более сильного племени с менее сильными князями, в ходе которой «происходило… объединение разных частей великого Русского народа под верховною властию одного княжеского рода»^dviii. Так во главе всей Русской земли становится великий князь Киевский. «Он заботится о земском строе, устанавливает суд и расправу. Он окружен боярами или старшею дружиною, с которою советуется о всех важных делах, подтверждает старые уставы или производит в них перемены»^dix. В важных случаях князь «призывал на совет городских мужей или старцев, то есть собирал вече». Отмечая совместное существование на Руси родовой наследственной княжеской власти и вечевых сходок, Д. И. Иловайский видел «явное подчинение вече князю»^dx.

С разделом Руси на отдельные волости, более или менее обособленные, имевшие во главе разные ветви одного княжеского рода, за исключением Великого Новгорода и стольного Киева, Русь, по Д. И. Иловайскому, «все-таки представляет важные и разнообразные условия, которые связывали ее части в одно целое». Например, княжеские съезды, являвшиеся «как бы верховным судилищем для самих князей и верховным советом или рядом для важнейших вопросов, каковы в особенности раздел волостей между князьями и совокупные предприятия против внешних врагов». «Соперничество удельных князей и желание иметь около себя возможно более сильную и преданную дружину, — по мнению историка, — конечно, возвысили значение и права дружинников». Те же прагматические причины — «междоусобная борьба князей за волости и частая нужда искать поддержки у местного населения способствовали развитию и укреплению вечевых обычаев. Вече старших или стольных городов приобрело такую силу, что нередко решало и самый спор князей о том, кому сесть на стол». Кроме того, оно заключало с ними ряд «на известных условиях». Однако «наибольшего развития своего народное вече достигло в Новгороде Великом, где оно приобрело значение верховной власти и стало выше власти княжеской. Оно присвоило себе право выбирать и низлагать князей». «За исключением Великого Новгорода, — писал историк, — народное вече нигде не представляет нам твердых определенных форм, и мы тщетно пытались бы разъяснить вечевые обряды, способ собирания голосов, пределы вечевой власти и т. д.»^dxi. Как и К. Н. Бестужев-Рюмин, Д. И. Иловайский в итоге полагал: «Тщетно стали бы мы искать строго (юридически) определенных общественных отношений и учреждений, то есть стройного государственного порядка на Руси в домонгольскую эпоху. Ее общественный строй носит на себе печать неопределенности и бесформенности в смысле наших настоящих понятий о государственном быте. Общественные слои находятся еще в периоде брожения и не застыли в известных рамках»^dxii. Неслучайно Д. И. Иловайский, представлявший консервативно-монархический взгляд на историю России и придерживавшийся устаревшей периодизации, в своем учебном «Курсе старшего возраста» называл «Периоды Киевский и Владимирский» неопределенно: «Русь удельно-вечевая или дружинно-княжеская»^dxiii.

Одновременно с началом публикации «Истории России» Д. И. Иловайского в 1876 г. вышла первая часть «Истории русской жизни с древнейших времен» своеобразного историка и археолога И. Е. Забелина. Так же, как Д. И. Иловайский, он задался целью решения проблемы начала Руси. Однако, увязнув в догадках и предположениях на счет ее славянского происхождения (от прибалтийских славян), И. Е. Забелин, по справедливому замечанию Н. И. Костомарова, не отразил древнейшей истории именно русской жизни в ее общественном, домашнем и духовном проявлении^dxiv. Взгляды же историка на социально-политическое развитие Древней Руси и его отношение к проблеме власти древнерусских князей, заключенные в конце первой и во второй части труда, продолжали те представления, которые сложились у И. Е. Забелина в ходе исследования русского быта XVI—XVII веков и дискуссии о Смутном времени с тем же Н. И. Костомаровым^dxv. Исходя изначально из родовой теории в ее интерпретации К. Д. Кавелиным^dxvi, он дополнил ее представлением о Руси как союзе независимых между собою городов-общин, которые сравнивал с античными полисами^dxvii. Город — первоначальное «родовое-волостное гнездо», по мнению историка, превращался в сосредоточение дружины, что позволило ему утверждать о господстве «дружинного быта» в Древней Руси. Князь, при этом выступавший сначала в роли родоначальника, а потом предводителя дружины, являлся «необходимым существом городской жизни как творец суда и расправы и первый защитник от обид и всяких врагов»^dxviii. «За то земля его кормила, и он сам не простирал своих видов дальше права на это кормление. Кормление, — писал далее И. Е. Забелин, — вместе с тем условливало общее владение землею в княжеском племени и, следовательно, личную зависимость князя, хотя бы и великого, не только от родичей, но даже и от дружинников, потому что и те были участниками в оберегании правды и в защите земли от врагов. Понятно, почему великий князь и для земства становился не более как кормленщиком, не главою земли, а главою таких же кормленщиков, вождем дружины; понятно, почему и отношения его к земству были так непосредственны и просты». «Как скоро правда была нарушена поступками князя, он терял доверие, лишался княжества, а иногда и самой жизни». В свою очередь, «личные эгоистические цели» князей и дружины приводили к добыванию ими новых столов, новой власти, нового кормления. Призвание и изгнание князя и его дружины - «обычное существо городового быта», считал И. Е. Забелин. Таким образом, представляя себе Древнюю Русь в виде независимых городовых волостей, он полагал, что общий строй земли растворялся «среди собственного княжеского племени, среди дружинников и вечевых городов, пользовавшихся почти равною самостоятельностью голоса, власти и действий»^dxix.

В 1877 г. вышло обстоятельное исследование варшавского историка А. Лимберта «Предметы ведомства "Веча" в княжеский период древней России», в котором он, кроме собственного изучения вечевых собраний, представил краткий итог всей предшествующей отечественной историографии государственного строя Древней Руси^dxx. Необходимо отметить, что к этому времени историография окончательно сформировалась как специальная историческая дисциплина, и это существенно сказывалось на самих исторических трудах, в которых все чаще введением служили историографические обзоры предшествующей литературы^dxxi. Сам А. Лимберт, поддерживая теорию общинно-вечевого, или земско-вечевого, строя домонгольской Руси и предельно широко рассматривая компетенцию вечевых собраний (в политической, административной, судебной и экономической сферах), считал, тем не менее, что вече отдельно от князя, «само по себе не имело политического характера и не принимало участие в делах государства», за исключением, конечно, северорусских областей (Новгорода, Пскова и Вятки). Впрочем, отмечая неограниченность княжеской власти (дружину историк не отделял от князя), он констатировал, что она была сильна лишь в соединении с народной волей. По вопросу о престолонаследии А. Лимберт выступал за устоявшуюся точку зрения о действии разнообразных прав: старшинства в княжеском роде, завещания, силы, междукняжеских договоров и призвания вечем. Отношения же князей между собою в так называемый удельно-вечевой период, по его мнению, строились на равных и свободных основаниях (самостоятельно заключать союзы, воевать и т. д.). Власть великого князя, как старшего в роде, была номинальной. Зависимость от него удельных князей основывалась лишь на нравственных началах и непосредственной силе. Таким образом, А. Лимберт подчеркивал уже высказывавшиеся в отечественной историографии мнения на институт княжеской власти в Древней Руси^dxxii. Пожалуй, новым в его исследовании выступало только более акцентированное внимание на проблему материального обеспечения княжеской власти. Здесь историк подробно обозначил его источники: дань, различные пошлины, судебные пени, торговую деятельность и земельную собственность князей^dxxiii. Однако вопросы социально-экономической сферы, как одной из определяющих историческое развитие, в том числе института княжеской власти, становятся актуальными для отечественной историографии лишь в 1880-е гг. и знаменуют новый поворот в движении исторической науки.

Подводя итоги историографического периода середины — второй половины XIX века, в изучении власти древнерусских князей выделяются следующие моменты. Бурные события общественно-политической жизни России этого времени, связанные с реформаторской деятельностью правительства и общей ситуацией в стране, привели к формированию и развитию трех основных направлений общественной мысли — консервативного, либерального и демократического, в рамках которых, так или иначе, действовала историческая мысль. Консервативная историография продолжала отстаивать взгляды о монархической власти как основе исторического прогресса России в противоположность странам Западной Европы. Данное положение укладывалось в известную теорию «официальной народности», исходя из которой строилась монархическая концепция княжеской власти в Древней Руси, представленная в трудах крупнейших историков-консерваторов середины XIX века М. П. Погодина и Н. Г. Устрялова. В пореформенный период эта концепция получила дальнейшее развитие в творчестве Д. И. Иловайского. Однако под воздействием позитивизма он указывал и на неопределенность древнего социально-политического строя. Среди историков русского государства и права с монархической теорией княжеской власти выступал Д. Я. Самоквасов, который, напротив, критиковал взгляды о неопределенности государственного быта на Руси.

В либеральной историографии середины — второй половины XIX века, объединявшей большинство профессиональных историков и юристов, изучение власти древнерусских князей осуществлялось через призму разнообразных теорий социально-политического быта Древней Руси: общинная (А. С. Хомяков, И. В. и П. В. Киреевские, К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, И. Д. Беляев, В. Н. Лешков и др.), родовая (С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, А. И. Никитский и др.), договорная (Б. Н. Чичерин, В. И. Сергеевич и др.), федеративная (Н. И. Костомаров и др.), задружно-общинная (Ф. И. Леонтович и др.) и их модификации. Причем наиболее распространенной вариацией выступала теория земско-вечевого, или общинно-вечевого строя, в которой ведущее значение в социально-политическом развитии Руси придавалось землям-волостям во главе со старшими городами, общинному, земскому самоуправлению и вечу. Княжеская власть, согласно этой точке зрения, могла осуществлять свои законодательные, судебные, административные и военные функции лишь в единении с «миром». При этом некоторые исследователи, обнаруживая в Древней Руси союзы общинных городов, сравнивали их с античными полисами (А. И. Никитский, М. Д. Затыркевич, И. Е. Забелин).

Напротив, для демократической историографии, несмотря на разнообразие конкретно-исторических взглядов, которые историки-демократы по большей части заимствовали у либеральных историков, было характерно стремление к изображению антагонизма между княжеской властью и народом в Древней Руси (А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский, А. П. Щапов, Н. Я. Аристов, Г. З. Елисеев, Н. В. Шелгунов, И. Г. Прыжов, С. С. Шашков, И. А. Худяков и др.).