Никколо Макиавелли. Государь: сочинения ocr: Ихтик

638

Одним из примеров таких "интеллектуальных фактов", порожденных тонким и

возвышенным умом Макиавелли, может служить знаменитый эпиграф, предпосланный

его "Discorsi".

которой лежал период. В дидактических произведениях период имел скрытую

силлогическую форму, то есть предложение украшали и главная и средние идеи

силлогизма, что именовалось "доказательством", если тема была

интеллектуальной, и "описанием", если содержание сочинения составляли только

факты. Макиавелли пишет простыми предложениями, избегая каких бы то ни было

украшений. Он не "описывает" и не "доказывает", он повествует или возвещает,

а поэтому ухищрения, необходимые для создания периода, ему неведомы. Он

убивает не только литературную форму, но форму как таковую - и это в век

господства формы, когда форма была единственным божеством, которому

поклонялись. Именно благодаря тому, что Макиавелли обладал новым сознанием,

содержание для него - все, а форма - ничто. Точнее, в его глазах форма сама

представляет собой вещь в ее истинной конкретности, то есть в том виде, в

каком она существует в сознании человека или в материальном мире. Ему не

важно, будет ли вещь разумной, нравственной или прекрасной, ему важно одно:

чтобы она существовала в действительности. Мир устроен определенным образом,

и надо принимать его таким, как он есть; незачем задаваться вопросом, может

ли и должен ли он быть другим. Основа жизни, а следовательно, и науки это

Nosce te ipsum, то есть знание мира в его реальности. Фантазировать,

доказывать, описывать, морализировать - удел людей, оторванных от жизни,

погруженных в мир воображения. Поэтому Макиавелли очищает свою прозу от

малейших элементов абстракции, этики, поэзии. Взирая на мир с сознанием

своего превосходства, он провозглашает: "Nil admirari" [1]. Ничто его не

удивляет и не выводит из себя, ибо он понимает; потому же он не доказывает и

не описывает, он видит и все проверяет на ощупь. Макиавелли берется за тему

сразу, избегает перифраз, описательных оборотов, отступлений, многословных

доводов, цветистых фраз, образных средств выражения, периодов и украшений,

видя в них препятствие на пути к видению. Он избирает кратчайший, а посему

прямой путь: не отвлекается сам и не отвлекает читателя. Речь его - ряд

точных и лаконичных предложений и фактов; все "средние идеи", все

акцидентное, эпизодическое отброшено. Макиавелли напоминает претора, который

non curat de minimis (не вдается в подробности), человека, занятого

серьезными вещами, у которого нет ни времени, ни желания озираться вокруг.

Эта его лаконичность, стремление резюмировать главное - отнюдь не прием,

подчас наблюдающийся у Тацита и всегда у Даванцати, а результат естественной

ясности видения, которая делает ненужным все те "средние идеи", без коих

посредственному писателю никак не добраться до вывода, результат

"полновесности" описы-

639

ваемого предмета, благодаря которой ему нет нужды заполнять пустоты с

помощью прикрас, столь любезных сердцу тугодумов. Иной раз его простота

граничит с небрежностью, а сдержанность с сухостью - такова оборотная

сторона его достоинств. Но только надутые педанты могут придираться к его

стилю и с менторским видом качать головой, обнаружив в божественной прозе

Макиавелли латинизмы, несообразности и прочие погрешности.
1 "Ничему не удивляться" (лат.).

Проза XIV века лишена органичности, у нее нет костяка, схемы,

внутренней логики: в ней много чувства и воображения, но мало интеллекта. В

прозе XVI века есть видимость костяка, есть даже стремление его выпятить,

выражением этого стремления явился период. Но эта органичность - лишь

видимость: обилие союзов, членов предложения, вводных слов плохо скрывает

внутреннюю пустоту и расшатанность. Пустотой страдает не интеллект, а

совесть, сознание, зараженное безразличием и скепсисом. Вот почему все силы

ума направлены на внешнее, на украшательство. Самые пустые вопросы

трактуются с той же серьезностью, что и важные, ибо писателю безразлично,

какова тема, серьезна она или пуста. Эта серьезность лишь кажущаяся, она

сугубо формальна и посему риторична: душа остается глубоко

безразличной.<...>
"Галатео" и "Придворный" - лучшие прозаические произведения той эпохи.

В них изображалось изысканное общество, все внимание которого было

сосредоточено на внешней стороне жизни; в этом обществе, где жили Каза и

Кастильоне, превыше всего ставили благовоспитанность и изысканные манеры.

Даже интеллект, при всей своей зрелости отличавшийся леностью, в

сочинительском искусстве ставил превыше всего благовоспитанность и манеры,

иными словами, оболочку. Эта боккаччиева или цицероновская оболочка вскоре

вошла в традицию и приобрела чисто подражательный характер: разум оставался

безучастным. Философы еще не отказались от старых схоластических форм, поэты

подражали Петрарке, а прозаики культивировали некий смешанный жанр -

одновременно поэтический и риторический, внешне подражая Боккаччо. Все они

страдали одной болезнью: пассивностью или безразличием интеллекта, сердца,

воображения, короче говоря - души. Писатель был, но не было человека. С тех

пор на работу писателя стали смотреть как на ремесло, которое предполагало

владение механикой, именуемой литературной формой, при полном безучастии

души: то есть человек полностью отделяется от писателя. И вот среди этого

засилья риторики и поэзии появилась проза Макиавелли, предвестник

современной прозы.

лишь постольку, поскольку он человек. Создается впечатление, будто

Макиавелли даже не знает о существовании того общепринятого писательского

искусства, которое превратилось в моду и в условность. Подчас он пробует в

нем свои