Формирование нравственного стержня

2.9. Формирование нравственного стержня

Летом, в свободное от хозяйственных занятий время, я часто общался со своим другом Валькой Замш. Перед войной из командировки в Западную Украину его отец привёз ему подростковый велосипед. Валентин ездил на нём по всему Сургуту, когда надо, сам и ремонтировал его. Он у родителей был один, мать всегда была занята работой, поэтому Валька делал, чем хотел. Я не помню, чтобы мать его привлекала к работе на огороде или по дому. После ухода моего старшего брата на фронт у нас в сенях без всякой пользы стоял его велосипед. В отличие от Валькиного велосипеда, наш велосипед был для взрослого человека. Однако ещё летом 1942 года я решил попробовать на нём кататься. Благо, отец всегда на работе, мать где-то в огородах, и я без всяких замечаний мог выполнить своё желание. Выведя велосипед на лужайку перед домом, я осмотрел его. Шины оказались спущенными, колёса и педали скрипели. Опрокинув велосипед на руль и сиденье, я открыл сумку с инструментом, примерил ключи, какие куда подходят. Отвернул гайки от оси переднего колеса, снял колесо, вынул ось, смазал её солидолом, вставил на место и вновь привернул к раме. Это колесо больше не скрипело. Такую же операцию я проделал с задним колесом, приводной цепью и педалями. Скрип оказался полностью устранённым. На раме был прикреплён насос, им я накачал шины колёс. Велосипед стал готовым к использованию. Тогда мне было 11 лет, но я, по всей видимости, уже неплохо решал логические задачи в этом не очень сложном, но всё же техническом устройстве. Думаю, что во всей дальнейшей моей жизни именно умение логически решать самые различные задачи, от механических и до социальных, помогало мне довольно успешно преодолевать все трудности жизни, достигать желаемой цели.

Раз велосипед оказался в руках, то, естественно, я стал учиться ездить на нём. Главным было – держать равновесие. Держась за руль, встав левой ногой на педаль велосипеда, а правой отталкиваясь от земли, я пытался удержать велосипед в вертикальном положении. Несколько раз я уронил велосипед, но в тот же день я научился держать руль и не падать. Так в это лето я и катался на одной ноге по дороге около дома. В следующем 1943 году я освоил катание на двух ногах, просунув правую ногу за раму. Это позволило мне ездить по всему посёлку. К лету 1944 года я несколько подрос. Сняв с велосипеда седло, прикрепив на раму какие-то тряпки, я стал, как взрослый, перекидывать правую ногу через раму, садиться на эти тряпки и ехать, ловя педали последовательно, то правой, то левой ногой. Таким образом, я стал совершать более дальние велосипедные прогулки. Через некоторое время, поставив седло на самый низкий уровень, я ловко крутил педали уже с седла. В 1945 году я стал опытным наездником, разъезжал на велосипеде по всей округе, включая Сергиевск и Серноводск. Между станциями преимущественно я ездил по бровке железной дороги на любом уровне высоты насыпи. Бровка – это узкая полоска насыпи вдоль шпал, ездить по ней на велосипеде считалось верхом блеска, и я гордился своим искусством перед корешами, хотя вслух об этом и не говорил. Велосипед тогда я изучил в совершенстве, многократно разбирал до основания и вновь собирал. Осуществлял любой ремонт, вплоть до заклейки резиновым клеем прохудившихся камер, исправления испорченного ниппеля для накачки камер воздухом. Однажды я неудачно съехал с железнодорожной насыпи вдоль старого сваленного семафора и искривил переднее колесо. Пришлось разобрать всё колесо, вплоть до откручивания спиц. После выправления обода колеса пришлось долго и мучительно потрудиться, для того чтобы осевой диск точно установить по центру, посредством спиц выправить люфт и остаточную кривизну обода. Мне никто не помогал и не советовал, поэтому в тех примитивных условиях и при полном отсутствии запасных частей это был поступок с максимальным использованием чисто логических технических решений и некоторых навыков владения инструментом.

Другим техническим устройством, но уже музыкального характера, которым я в определённой мере владел, была гармонь. Выше говорилось, что я ещё до войны научился пиликать на этом инструменте. Моим учителем был старший брат, который, как я теперь думаю, не обладал слухом, чтобы играть на музыкальном инструменте. Я воспринял те звуки и наигрыши, которыми пользовался брат, поэтому они сохранились и в моей игре на гармони. Думаю, в той моей игре было мало гармонии. Однако я периодически выходил на крыльцо с гармонью и надоедал соседям своим пиликаньем. Иногда к нам заходил муж тётки Хавроньи Николай Максимович, он неплохо играл на гармони, особенно мелодично в его исполнении звучали русские народные песни, различные плясовые мелодии. Он слушал мою игру и аккуратно поправлял меня, чтобы музыка была мелодичнее. Я у Николая Максимовича многое воспринял, сравнивал наигрыши песен с мелодиями, звучащими в исполнении наших лучших поселковых певиц и вносил коррективы в свою игру. В войну концертов по радио не передавалось, поэтому приходилось довольствоваться мелодиями песен местного звучания. Теперь к моей игре стали прислушиваться соседи, когда я играл на крылечке. Иногда вечером специально приходили к нам, чтобы попросить меня поиграть на гармони и повеселить душу. Я от этого никогда не отказывался.

В 1943 году, в связи с перевозом из Сургута в Липецк завода по ремонту самолётов, все военные от нас уехали. На их смену в Сургут приехала партия по разведке нефти. Стало известно, что в нашей области и соседних регионах обнаружены под землёй запасы нефти. Этим делом занимались нефтеразведчики. К нам на квартиру определили одного из них. Сейчас я не помню, кем он там работал, но он у нас прожил несколько месяцев. Этот нефтяник, увидев меня играющим на гармони и послушав мою игру, попросил гармонь и сыграл несколько мелодий. Я был удивлён красотой звуков, которые полились из гармони в его руках. Мне стало ясно, что моя игра настолько бесцветна в сравнении с его игрой, что не стоит больше и браться за гармонь. О чём я и сказал этому человеку. Однако гармонист успокоил меня, сказал, что я играю на гармони не так уж плохо, просто у меня не хватает техники и образца для подражания. Он позанимался со мной несколько вечеров, я по-новому взглянул на мелодии русских народных песен, различных танцев и плясовых. К сожалению, этот товарищ был настолько занят работой, что у нас появлялся очень редко, а потом вообще уехал и исчез из моей жизни. И всё-таки его занятия со мной не прошли даром, я освоил его стиль и технику игры примерно по 30 мелодиям. Я стал чаще играть, ко мне шли люди посидеть на лужайке и послушать музыку. Когда соседние мужчины приезжали с фронта домой на побывку по ранению или насовсем как инвалиды, то обычно их родственники приглашали гостей, чтобы отметить такое важное событие. Поскольку в нашем посёлке больше гармоней не было, то часто просили моих родителей разрешить мне у них поиграть на таком празднестве. Я играл мелодии русских народных песен, собравшиеся гости их хором распевали. В то время танцы в семьях не были приняты. После песен устраивались пляски под звуки цыганочки, барыни или какого-нибудь трепака. Мне было потешно смотреть на подвыпивших людей. Словом, практика игры была в самых различных условиях. Однако стать мне гармонистом было не суждено.

В конце лета 1944 года молодые девушки нашего посёлка 16-18 лет через сестру Шуру попросили меня вечером поиграть им, а они потанцуют. Я согласился и пошёл к ним на вечеринку вместе с сестрой. Недалеко от дома, на полянке, сидя на стуле, я играл им разные танцевальные мелодии: вальсы, танго, фокстрот, падеграс, краковяк и др. Мальчишек на вечеринке не было. Натанцевавшись, девчата начали петь новые песни того времени, а я им подыгрывал на гармони. Это были модные в войну песни: «Синенький скромный платочек», «На позицию девушка провожала бойца», «Кончилось мирное время», «Землянка», только что появившаяся «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» и другие. Часов в 10-11 вечера меня девчата отпустили, а Шура ещё осталась «поболтать». Ничего не подозревая, я зашёл в дом, где меня уже ждал рассерженный отец с ремнём. Высказавшись вроде того, что я ещё сопливый для хождения по вечеринкам, отобрал у меня гармонь и несколько раз огрел ремнём по спине. Обескураженный и оскорблённый, я ушёл спать к себе на погребку, где всегда ночевал летом. Обдумав всю ситуацию и несправедливость наказания, я для себя твёрдо решил никогда больше не притрагиваться к этому инструменту. Через какое-то время отец заметил, что я не беру в руки гармонь, а он любил её слушать, спросил, почему я не играю. Я мрачно ответил: «Не хочу!» Сколько потом отец ни просил меня поиграть на гармони, я всегда отказывался. С того памятного вечера я к ней не прикасался. В дальнейшем жизненная ситуация изменилась настолько, что мне стало не до гармони.

Позже я пытался самокритично проанализировать своё поведение. Безусловно, здесь проявился юношеский максимализм. Главную же роль в отказе от гармони сыграла формирующаяся у меня не лучшая черта характера нетерпимого отношения к обидам. Мои нравственные принципы так сложились в подростковом возрасте, что я излишне категорично отношусь к обидам, особенно если они не справедливы. Впоследствии я за собой заметил, что могу и прощать обидчика, но никогда не забываю об обиде. Я могу с прощённым человеком иметь в дальнейшем хорошие отношения, но уже в свой духовный мир его близко не допускаю. В жизни были случаи, когда люди, называвшие себя друзьями, откровенно предавали меня, а впоследствии извинялись. Внешне я их прощал, но уже никогда не был с такими людьми откровенен и всякие отношения с ними рационально оценивал. Видимо, эта черта характера не из лучших, но преодолеть её в себе я так и не смог. Что касается занятий музыкой, то, скорее всего, это не было моим призванием. Наверное, я играл больше из самолюбия, мол, никто в посёлке этого делать не умеет, а я могу. Музыка требует проявления чувств, я же для музыки оказался излишне рационалистичным.

Интерес к технике проявлялся в попытках к различным изобретениям, особенно к придумыванию приспособлений для стрельбы. Мне было лет 12, когда я начал изготавливать подобные устройства. Роясь в свалках военного имущества, я и мои дружки в изобилии находили стреляные гильзы от винтовки, которые стремились использовать для стрельбы из самодельных пистолетов. Стоит выпилить из доски рукоять пистолета, прикрепить к ней трубку, в которую как раз входит патрон, отпилить горловину патрона, засыпать в него порох, положить заряд, вставить новый капсюль, взвести на резинке самодельный курок, и пистолет готов к бою. По незнанию, что после взрыва пороха патрон вылетает со страшной силой из трубки назад, у меня на первых порах сорвало ноготь с большого пальца правой руки. Хорошо ещё, что патрон не угодил в лоб. Порох и капсюли к патронам мы приобретали в Куйбышеве на рынке, когда там бывали с продажей картофеля. Словом, я мастерил самодельные пистолеты, ружья. Для этого подбирал на свалке от самолётов различные трубки, металлический материал для изготовления курков, пружины для более сильной пробивной способности курка и др. Готовое оружие мы брали на речку, там довольно рискованно стреляли по каким-либо целям. Женщины, слыша этот грохот, обеспокоились и сообщили моему отцу, что я занимаюсь не тем, чем следует. На первый случай отец провёл со мной беседу и запретил этим изобретательством заниматься. Примерно в это же время мой приятель Валька Замш у своих родственников в Кубановке нашёл винтовочный обрез, наверное, времён активных проявлений кулачества. Ствол обреза был ржавый. Этот обрез мы хорошо почистили, смазали затвор и подготовили к стрельбе. Патронов, пороха и капсюлей у нас было достаточно. Стрельбой по целям мы занялись в лесу. Но и там нашу стрельбу услышали. Валька этот обрез отдал мне, чтобы я его хранил у себя дома. Хотя я его и спрятал, но мать его нашла и отдала отцу. Отец снова высказал мне всё, что по этому поводу думал, обрез отнёс на станцию и сдал какому-то уполномоченному, о существовании которого я не знал.

Спустя некоторое время ко мне пришёл отец, сел на кровать, сказал, что он погорячился и попросил у меня прощения. Я отвернулся от него и продолжал молчать. Меня звали к ужину, утром к завтраку, затем к обеду, но я продолжал лежать, не вставая с постели. Сейчас не помню, но такое лежание продолжалось дня два или три. Всё это время я либо дремал, либо размышлял. С одной стороны, я хотел понять, почему мои родители могут быть ко мне так жестоки? С другой стороны, я самокритично хотел оценить свои провинности. Думая о жестокости отца, я искал причину его бешенства во время избиения меня. Ведь 3-4 ложечки сметаны – это мелочь. Стрельба? Но это было уже давно. Я вспомнил, что недавно наблюдал, как отец с одной из своих работниц зашёл в дом, в котором никого не было. Там они пробыли довольно долго. Его спутница видела, как я за ними наблюдаю. В отличие от сестры и брата я был более инициативен, мне до всего было дело, иногда, как мне говорили, совал нос туда, куда меня не просят. Наверное, и в этом случае я не туда сунул свой нос. Не исключено, что моя вездесущность и явилась раздражителем отцовской ярости. Потом я ему эти вопросы не задавал, посчитав, что возвращаться к такому прошлому не стоит. Но почему мать обрекла меня на такое избиение, я тогда понять не мог. Ведь я был её главной опорой по всем огородным и домашним делам.

У меня была мысль уйти из дома. Но, бывая в городе на рынке, я видел много беспризорных ребят, которые воровали с прилавков привозимую и продаваемую продукцию. Значит, я могу превратиться в обыкновенного вора. Я думал, что мой случай со сметаной – это ведь тоже воровство. Пусть это мелкое, но воровство. Поэтому я отказался от побега и пришёл для себя к выводу, что воровать вообще недопустимо. Такой вывод стал ещё одним принципом моей жизни. Я решил своими полезными делами доказать, что я не ничтожество, что меня наказали жестоко и несправедливо. Путь этот мне показался труднее, зато убедительнее и достойнее. Я также пришёл к мнению, что к сметане больше не притронусь ни под каким соусом, пусть её едят другие. Для меня померк и авторитет родителей. У меня сложилась уверенность, что допускать родителей к своим сокровенным мыслям и желаниям не стоит. Мне думается, что этой заповеди сознательно или бессознательно я потом придерживался всегда. Мне представилось, что все свои проблемы я должен решать сам, не обращаясь за советом или помощью к своим близким. К такому решению меня подтолкнуло то обстоятельство, что сестра подробно написала брату на фронт о моих проступках, видимо, добавив нечто и от себя. В очередном письме брат писал, что я разболтался, хожу на голове, поэтому, когда он приедет, то разделается со мной как повар с картошкой. До этого я брату письма писал регулярно. Оправдываться перед ним я не захотел, а просто прекратил писать письма. До его демобилизации я больше не написал ему ни одного письма. Как видно, черты моего характера проявлялись не самым лучшим образом. Подобная категоричность моих решений проявлялась во многом другом и впоследствии.

Не скажу, что я больше уже не любил родителей, ибо всегда старался относиться к ним с почтением и уважением. Впоследствии систематически их навещал, первым приходил на помощь, когда это требовалось, брал на себя решение трудных проблем. Но, к сожалению, особой теплоты в моём сердце уже не было. Умом я понимал, что родители есть родители и я им обязан жизнью, но сыновние чувства как-то зачерствели. И с этим я ничего не мог поделать. Наверное, детская душевная травма устойчива и с этим родители должны считаться в своей воспитательной работе. Родители не должны противопоставлять детей друг другу. Например, в осенние скучные дождливые дни моя мать иногда забиралась на печь с сестрой и младшим братом, там жаловалась на свою горькую судьбу. Шура и Кузьма ласкались к ней. Я в это время лежал напротив печи на старой кровати и не реагировал на то, что происходило на печке. Мать тогда говорила, что я один её не жалею. Безусловно, я её жалел, но оказалось, что я больше руководствуюсь в поведении разумом, чем чувствами. Однако такой тонкости психологии тогда мы не знали. Противопоставление же меня всем вызывало во мне протест, и я замыкался в себе.

Я не сомневался, что во всех случаях на меня ябедничала Шура, ибо она любила на ушко обо всём рассказывать матери. Посекретничать – это была её слабость. Она ябедничала про меня, Кузьму, а когда Виталий был дома, то и про него. Я не думаю, что она доносила из злого умысла, просто это была её духовная потребность. Я знал об этой её склонности и безразлично относился к её наушничеству. Но в описанных случаях я не хотел мириться с её доносом матери и Виталию, поэтому перестал с ней разговаривать. Конечно, такой зарок выполнить было трудно, так как мы с ней вместе должны были вести работы на огородах. Однако я максимально воздерживался от разговоров с сестрой о сокровенном. Родителям я отвечал только тогда, когда они меня спрашивали. Лишь с младшим братом Кузьмой я постоянно общался. Кузьма на 3,5 года моложе меня. Мне поручили контролировать, чтобы с ним ничего не случилось. Поэтому он везде и всюду следовал за мной, даже участвовал в моих озорных поступках. Так, мы с Валькой Замш решили насолить вредному леснику, подёргав у него морковь с огорода. У него же ночью мы выдернули плетень перед домом и отнесли к железной дороге. Кузьма в этих наших похождениях активно участвовал. Более того, он всегда спал со мной летом на погребке. Поэтому, на ночлег мы приходили в любое время ночи, когда наозоруемся. Брат беспрекословно слушался меня, и у нас с ним не было противоречий. Но даже с ним я не делился чем-то сокровенным.

Коль скоро выше шла речь об отношении к воровству, то приведу и другие случаи из того периода жизни, когда можно было свихнуться и встать на преступный путь. Примерно в 1944 году вернулся из госпиталя без руки один из наших соседей (не буду называть фамилию), который после женитьбы стал родственником Вальки Замш. Летом этого года на элеватор пригнали эшелон американской пшеницы в открытых пульмановских вагонах. Вагоны не охранялись. По скобам вагона я залез наверх, увидел пшеницу, набрал её в фуражку и принёс домой. С Кузьмой мы её сварили в чугунке и стали есть. Нам это варево показалась чрезвычайно вкусным. Вечером ко мне зашёл Валька и предложил пойти на разговор к выше упомянутому его родственнику. Там уже были мои кореша: Иван Абрамов и Шурка Маркелов. Нам было предложено пойти к вагонам с пшеницей, набрать её в мешки и принести. Я ещё не сориентировался и пошёл на такое дело. Мне поручили быть на «шухере», т.е. постоять в конце состава и оповестить, если кто будет идти от станции к вагонам. Никого я не увидел, потом меня позвали и сказали, что дело уже сделано. У инвалида стояли 2 мешка пшеницы. Через пару дней он нас вновь собрал, угощал водкой и закусками, купленными в коммерческом магазине. Я выпил немного водки, у меня закружилась голова, и меня вырвало. Дома я всё обдумал и решил, что больше в таких делах участвовать не буду. Об этом я сказал Вальке. После мне таких предложений больше не поступало. Я думаю, что Валька и Иван продолжали участвовать в подобных мероприятиях. В посёлках Сургут и Кубановка то и дело стали говорить о кражах. У одних всё вытащили из погреба, у других украли улей с пчёлами и мёдом, у третьих пропали телёнок или овца и т.п. После моего отъезда из Сургута я с этими мальчишками больше не встречался. Когда я служил в армии, к отцу заходил Валька Замш, рассказывал о своих злоключениях. Он и Иван Абрамов за воровство сидели в тюрьме по несколько лет. Как видно, если бы я вовремя не принял принципиального решения по отношению к воровству, то и моя участь была бы не лучше.

Следует упомянуть и еще об одном принципе, которым я руководствуюсь с того времени. Речь идёт об азартной игре в карты. У нас в доме были карты. Мать научилась гадать по картам еще в раннем молодом возрасте. Этому искусству, по её словам, она научилась у одной знакомой цыганки. Во время войны мать иногда гадала на Виталия, стремясь узнать, жив он или попал в беду. Нередко к ней приходили соседки, давно не получающие писем от своих мужей или сыновей, чтобы погадать, живы ли они и вернутся ли домой? Мать никому в этом не отказывала. Иногда её гадания совпадали, а иногда не очень, но женщины всё равно к ней шли. Шурка Маркелов где-то научился играть в карты в «очко». Он предложил научиться этому и мне. Мы сели у него дома и начали играть, условно положив на кон по 10 копеек, ибо денег у нас не было. За картами мы просидели целый день, мне явно не везло, и я всё время проигрывал. В банке выигрыша было уже более 100 рублей, тогда это были солидные деньги. Отец учил, что долг надо отдавать. Мне такую сумму было никак не собрать. Я был крайне обеспокоен проигрышем в таком большом размере и решил сыграть последний раз, предложив Шурке пойти ва-банк. Я ему сказал, что, если проиграю, то долг отдам, а если выиграю, то будем квиты. Шурка начал сдавать колоду, дал мне две карты, посмотрев их, я в восторге воскликнул: «Очко!» У меня оказались десятка и туз. Словом, мучительно, но я отыгрался. С тех пор я дал себе зарок никогда не играть в азартные игры.

Итак, в стержне моей духовности скопилось уже несколько «табу» на дальнейшую жизнь: не стоит курить и пить водку, нельзя обманывать, воровать, играть в азартные игры. В большинстве случаев я этих нравственных принципов придерживался, особенно запретов на ложь, воровство, игру на деньги. Со временем я пристрастился к курению, по русскому обычаю на праздниках потреблял и водку. Хочу лишь подчеркнуть, что основные нравственные принципы начинают складываться ещё в подростковом возрасте. Другое дело, как мы их воспринимаем, т.е. самостоятельно или под воздействием окружения. Главным в формировании принципов является личное убеждение в их соблюдении или несоблюдении.

В войну исчезли многие элементарные в хозяйстве вещи, без которых нельзя организовать нормальную цивилизованную жизнь. У нас весь военный и послевоенный период не продавались спички, мыло и многое другое. Чтобы заменить эти вещи, приходилось проявлять изобретательность, исходя из имеющихся возможностей. Спички довольно долго заменялись кремниевой искрой. В гальке на железнодорожной насыпи можно было найти сколько угодно кусочков кремния. Короткий стальной брусочек или обломок старого напильника служили кресалом. Выбиваемая искра попадала на трут или фитильный жгут из верёвочных нитей. Полученный огонёк раздувался, щепка обмачивалась в керосине, от огонька такая щепка загоралась. Вот и огонь для розжига дров в печке или голландке. Курильщики прикуривали самокрутку непосредственно от огонька трута или жгута, намоченного в бензине. Копаясь в хламе от самолётов, я нашёл маленькое магнето. При вращении его ротора между проводком от обмотки и корпусом выбивалась искра. Оставалось в трубку поместить фитиль, намочить его бензином, крутнуть ротор магнето, и от искры сразу же загорался огонь. Такое магнето я прикрепил к лавке возле топки печи, и мать без труда добывала огонь в течение нескольких лет.

Что касается «мыльной проблемы», то со временем мы научились посредством каустической соды в эмалированной ёмкости растворять кости, другие, не применяемые в пищу, жировые и мясные части животных. В этот раствор добавлялись ещё какие-то вещества (не помню какие), весь раствор разогревался в печи, затем разливался в плоские ёмкости и охлаждался. Застывший раствор разрезали ножом на брусочки, и получалось мыло. Такое мыло применялось при стирке белья и одежды. Для мытья в бане заводское мыло покупалось в Куйбышеве на рынке.

Летом я любил строить шалаши, проводить в них время, а то и ночевать. На новом огороде за речкой, где было больше солнца, мать сажала арбузы и дыни. Уже в конце июля арбузы начинали портить грачи или вороны. Для охраны урожая от этих вороватых птиц я позади огорода каждое лето строил шалаш из лесин, веток и камыша. Такой шалаш не протекал во время дождя. На душистом сене было приятно там полежать днём, да и ночью в нём было тепло. Около шалаша вечером мы с братом разводили костёр, на углях пекли картофель и ели его с большим удовольствием. Ведь мы сами готовили эту пищу. Моих дружков родители с ночёвкой из дома не отпускали. Поэтому спали в шалаше только я и Кузьма. На такую ночёвку я не отпрашивался. Родители думали, что мы спим на погребке, а мы фактически находились в шалаше. Такие ночёвки придавали мне самостоятельность и определённый романтизм. Надо отметить, что уже в те годы я отличался самостоятельностью в принятии решений, не любил никому ничего докладывать и спрашивать разрешений. Данное свойство моего характера тоже преимущественно сопутствовало мне в дальнейшей жизни.

До войны у Вальки Замш отец любил рыбалку, особенно бреднем. Мы нашли его старый бредень, починили его, и человек 5-6 с этим бреднем проходили все затоны и отмели в речках. Иногда рыбы ловилось довольно много, часть её отдавали родителям, но оставляли и себе для ухи. Что же за рыбалка без ухи? В этом случае все ребята вечером приходили ко мне в шалаш, приносил, кто и что может для варки ухи. Над костром вешали котёл и, как могли, варили уху. Больше этим делом занимался Иван Абрамов. Однажды Валька в Кубановке раздобыл немного муки. Я замесил эту муку в чашке, разделил месиво на лепёшки, разгрёб угли костра, на золу положил эти лепёшки, засыпал углями и стал ждать, когда лепёшки испекутся. Современному человеку такое занятие покажется смешным, но в условиях полуголодного состояния такие лепёшки казались просто кладом. Уха с лепёшками была великолепной, о чём я до сих пор вспоминаю как об одном из лучших моих вечеров в жизни.

Таким образом, сама практика жизни в тех сложных исторических условиях ускоряла процесс формирования нравственного стержня, являющегося регулятором поведения личности в самых различных ситуациях и обстоятельствах. Видимо, чем сложнее обстоятельства, чем суровее жизнь, тем быстрее человек взрослеет, мужает, начинает раньше принимать серьёзные жизненно важные решения, проявлять самостоятельность, решительность и уверенность в обеспечении достижения желаемой цели.




жүктеу/скачать 2.63 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: