Начало трудовой деятельности

Наконец закончилась война. Люди с нетерпением стали ожидать возвращения домой своих отцов, мужей, сыновей и дочерей из далёкой поверженной Германии или из других стран Европы, где каждого воина застало окончание войны. Все надеялись, что это произойдёт в ближайшее время. Но солдаты относительно молодого возраста должны были продолжать служить, обеспечивать порядок в освобождённых от фашистов странах, довольно большой контингент войск эшелонами отправляли на Дальний Восток для завершения мировой войны и разгрома Японии. Лишь старшие возраста мобилизованных на войну начали постепенно возвращаться домой. В Сургут пассажирский поезд продолжал приходить один раз в сутки, по утрам. Ежедневно несколько демобилизованных приезжали поездом, с достоинством выходили из вагонов, осматривались, если видели ожидающих, спешили к ним. Большинство были в новенькой форме, при погонах, орденах и медалях. Особенно красочно смотрелись офицеры, аккуратно перехваченные военными ремнями, с блестящими погонами, бряцающими при движении орденами и медалями. Солдаты возвращались со своими вещмешками, иногда и с чемоданами. Офицеры везли по 2-3 и более чемодана с гражданскими вещами и подарками детям и ближним. Следует отметить, что нашим солдатам и офицерам из Германии, а также стран её сателлитов разрешалось высылать домой посылки с вещами. Эти посылки присылали в основном те, кто шёл во втором эшелоне за наступающими частями, имея некоторую возможность покопаться в оставленном отступающими барахле. Брат потом мне рассказывал, что передовым частям было не до вещей. В лучшем случае прихватывали попавшиеся под руку часы, зажигалки, губные гармони и другую мелочь. Но были и такие, кто привозил большое количество чемоданов, набитых отрезами, костюмами, платьями, обувью и другими вещами. Конечно, наши люди были полураздетые и полуразутые, однако большинство наших граждан осуждали излишне предприимчивых демобилизованных, «нахватавших» имущества в разорённой войной стране. В таком осуждении наглядно видны преимущества нравственности советского человека. В наш Сургут мало кто вернулся с полей сражений четыре года длившейся войны. Большинство мужчин, мобилизованных перед войной и направленных в западные военные округа, пропали без вести. Так они и остались безвестными солдатами, положившими свою жизнь в горнило войны. Из первого эшелона демобилизованных на посёлок Сургут не пришлось ни одного человека.

Хотя война с Германией и закончилась, но наши жизненные условия продолжали оставаться тяжёлыми. В стране продолжала действовать карточная система на основные продукты питания. Мы по-прежнему оставались без карточек. В июне 1945 года я сдавал экзамены за 7-й класс, вполне осознавая, что приобретаю неполное среднее образование. В то время это считалось хорошим образованием. Экзамены прошли успешно. Я даже получил отличные оценки по математике, истории, географии, конституции. Остальные оценки были удовлетворительными или хорошими. Меня в школе спрашивали, буду ли я учиться в 8 классе? Я тогда ответил положительно. На всякий случай я взял свидетельство о неполном среднем образовании со всеми оценками, подписями и печатями на государственном бланке. С этим документом я вернулся домой. Вечером, с приходом отца с работы, мы стали обсуждать, как мне быть дальше, ведь я был единственным в семье, кто получил 7-летнее образование. Я сказал, что хотел бы окончить среднюю школу, т.е. 10 классов. В то время у отца были проблемы по работе. Весной при маневрировании сошёл с рельсов паровоз и товарный вагон. Отделением дороги была создана комиссия для проверки причин аварии. Посчитали, что отец недосмотрел за качеством пути, и его уволили с работы. Он устроился работать на элеватор бензозаправщиком. Зарплата была небольшая, на его иждивении осталось три человека: мать и я с братом. Сестра Шура уже работала в городе Куйбышеве швеёй в ателье. Отец пришёл к заключению, что время трудное, вытянуть мою учёбу он не сможет, образования мне для жизни хватит, поэтому пора начинать работать. В 14 лет меня работать на железную дорогу взять не могли. Оставался элеватор. Я вошёл в положение семьи, устроившись работать в лабораторию элеватора визировщиком. С этого момента началась моя трудовая деятельность, растянувшаяся на многие десятилетия.

Лаборатория элеватора обеспечивает контроль качества зерна в период сдачи колхозами и совхозами хлеба государству и зерна на складах самого элеватора. Мои обязанности заключались в сборе пробы зерна из автомобилей или мешков на подводах. Эту пробу я пропускал через приборы для определения сорности, влажности, наличия клеща. Всю остальную проверку пробы на качество зерна осуществляли после меня лаборантки. Вместе со мной на эту же работу устроился мой друг Шурка Маркелов. Правда, мы работали в разные смены. Особого напряжения работа достигала в периоды массового подвоза хлеба на элеватор, да ещё в дождливую погоду, когда зерно сырело, и его нельзя было принимать без просушки. Сырое зерно, попав в элеватор или на склад, начинало гореть и портиться. В более свободное от подвоза зерна время лаборатория проверяла качество хлеба на складах и в самом элеваторе. Я со щупом и металлическими банками ходил по этим объектам, брал пробу из насыпанного зерна на разных уровнях, а также из мешков с зерном. Эта проба подвергалась анализу в лаборатории, прежде всего на влажность. Если влажность оказывалась выше нормы, то такое зерно прогоняли через сушилку и вновь возвращали на склад. В самом элеваторе брать пробу сложнее, так как надо спускаться в силосные ямы на большую глубину, и здесь без лебёдки обойтись нельзя. Обычно лебёдку вращали лаборантки, а я, стоя на дощечке, прикреплённой к концу троса, спускался с моими инструментами в силосную яму. По окончании забора пробы меня таким же образом поднимали лебёдкой наверх вместе со щупом и мешочками с пробой.

Хлебный элеватор – это сложное механизированное сооружение для хранения зерновых культур в огромных количествах. В государственных элеваторах может длительное время храниться стратегический запас зерновых культур. Всё здание элеватора имеет деревянную конструкцию высотой до 50 метров, поделённую на вертикальные силосные ямы с механическими транспортёрными лентами у основания, на верхней площади и ковшовым элеватором в башенной части для подъёма зерна на верхний транспортёр. Силосные ямы в поперечнике составляют до 20 квадратных метров, с конусообразным основанием для отсыпки зерна на нижнюю транспортёрную ленту или непосредственно по трубе в вагон. Из силосных ям, где содержимое оказалось повышенной влажности, зерно медленно сыпется на нижнюю транспортёрную ленту, по которой оно проходит через сушильную камеру, затем элеватором поднимается на верхнюю транспортёрную ленту и ссыпается в свободную силосную яму или в яму с однородным сухим зерном. Если силосные ямы заполнены полностью, то зерно принимается и засыпается в другие многочисленные складские помещения. По освобождении силосных ям, зерно со складов тоже посредством транспортёра проходит через сушилку и засыпается в свободную силосную яму. Как говорилось выше, в Сургуте тогда было уже два элеватора, соединённых у основания и на верхней площадке закрытыми мостиками с транспортёрной лентой. Сегодня рядом с ними расположился мощный третий элеватор. Так что Сургут - это крупный центр по хранению стратегических запасов зерновых культур.

Многократно спускаясь в силосные ямы на упрощённой лебёдочной конструкции, часто не сидя на дощечке, а стоя на ней, как теперь представляется, я просто бравировал перед девчатами лаборантками, стремясь показать, что мне всё нипочём. Словом, я демонстрировал ложное геройство. Наверное, это свойственно 14-ти летнему юнцу. К верхнему эскалатору можно было подняться по винтовой лестнице вокруг элеваторного подъёмника, что и делали все рабочие. Но была ещё наружная строго вертикальная металлическая лестница, предназначенная для спасения людей в аварийных случаях. Мне же непременно надо было подниматься на верхнюю площадку исключительно по этой лестнице. Однажды я сказал своему напарнику Шурке Маркелову, что могу выбраться на самую верхнюю часть крыши элеваторного подъёмника, сесть на край, спустив ноги, затем через отверстие в крыше вновь вернуться в корпус элеватора. Шурка не очень поверил мне и пообещал пронаблюдать мои действия. Я всё обещанное продемонстрировал, хотя в душе очень боялся свалиться с этой высоты, что неизбежно вело к гибели. Анализируя позже свой поступок, я понял, что поступал глупо. Главное же в этом эксперименте заключалось в том, что страх можно преодолеть. Я тогда подумал, что, скорее всего, любой человек, даже самый смелый, не лишён страха, но только умеет им управлять. Однако смелость должна быть рационально оправданной и не осуществляться ради бахвальства.

Получаемую зарплату я полностью отдавал матери. Отношение ко мне домашних изменилось в лучшую сторону. Я как бы стал работником, который приносит в дом зарплату и его надо лучше кормить, заботиться о нём. Хотя в то время в отдыхе я особо не нуждался. Но к осени условия работы значительно изменились. Дожди, автомобили и телеги превратили площадь перед воротами элеватора в сплошное месиво вязкой грязи, по которой трудно было пройти даже в сапогах. Во многих случаях зерно не принимали из-за большой загрязнённости и влажности. Люди, привозившие зерно, неделями жили около элеватора, пока не подсушат и не проветрят зерно. В конце концов осень закончилась, зерна подвозилось всё меньше, работы в лаборатории стало мало. Меня и Шурку приказом директора перевели работать грузчиками в складские помещения. Для меня это явилось неожиданностью, но пришлось согласиться. Нас пообещали летом вновь вернуть в лабораторию. Всю зиму мы провеивали зерно через электрическую веялку, засыпая в неё зерно челяками, т.е. ёмкостью на 16 килограммов. Провеянное зерно перегружали на эскалаторную ленту, далее зерно механическим способом пропускалось через сушильную камеру и отправлялось в силосную яму элеватора. Часто сухое зерно вручную засыпалось в мешки килограммов по пятьдесят. При необходимости эти мешки нам надо было погрузить в крытые вагоны, чтобы отправить в город на мельницу. Грузчиками были только мы – подростки. Мужчин явно не хватало. Грузили вагоны по 6 человек. Двое из нас на спине носили мешки в вагон, двое клали мешки на спину носильщикам, двое снимали их со спины и укладывали в вагоне. Через какое-то время мы менялись местами. Расстояние для переноски было шагов 20-30. Вагон загружался часа за два или три. Других впечатлений от работы того времени у меня не сохранилось. Редко бывая в Сергиевске, я утратил связь с библиотекой и почти ничего не читал из художественной литературы. На душе была одна работа и необходимость отдыха после тяжёлой работы грузчика. Иногда в выходной день я с Шуркой, которого стал звать Сашкой, прогуливались по полотну железной дороги до станции Серные Воды и обратно. В отличие от меня, у Сашки было за плечами только 6 классов. Мы начали мечтать о будущем. Я всё больше приходил к мнению, что надо продолжить учёбу в любой возможной форме. Поскольку Сашка был старше меня на 2,5 года, то он говорил о девушке, которая ему нравилась. Моя голова была пока свободна от таких желаний. Одной из девушек в лаборатории я нравился, она об этом мне говорила, но я, наверное, был ещё зелен и на её чувства никак не ответил. Вообще перед девчонками я был застенчив и не знал, о чём с ними можно разговаривать. Во время прогулок с Сашкой я наизусть читал ему стихи Пушкина, Лермонтова, поэта военных лет Твардовского. Моя память сохраняла многие отрывки из целых поэм. В то время я как-то отдалился от ранее неразлучных друзей Вальки Замш и Ивана Абрамова. Моя жизнь и интересы повернулись в несколько иное русло.

Однажды Сашка показал мне газету, где было объявление о приёме юношей с 7-летним образованием в подготовительное авиа-морское училище, расположенное в городе Куйбышеве. Кроме свидетельства об образовании надо было предъявить свидетельство о рождении и направление из военкомата. В училище учатся 3 года, получают среднее образование, затем направляются в 2-годичное лётное училище, по окончании которого выпускаются лётчики со званием лейтенанта. Я сразу же загорелся идеей поступить в это училище. Поскольку в училище полное государственное обеспечение, то и отец не возражал против моих планов. Я сходил в Сергиевский военкомат, показал там объявление, сказав о своём желании. Была назначена медицинская комиссия, которую я успешно прошёл и получил заветное направление в училище. Взяв отпуск на элеваторе, я поехал в Куйбышев, где нашёл это учебное заведение и подал документы. В училище, взяв у меня заявление, сразу отправили в общежитие, где поставили на довольствие. Я оказался как бы в казарме, где начался процесс прохождения медицинской комиссии и сдачи вступительных экзаменов. Главное было – медкомиссия. Я не помню, чтобы когда-то болел, кроме ветрянки в раннем детстве. Поэтому комиссию я прошёл довольно спокойно, в том числе и на устойчивость вестибюлярного аппарата, важного для лётчика. После экзаменов нас, человек 400, зачислили в училище. Нам уже выдали рабочее обмундирование, пусть поношенное, но флотское. Моя юношеская мечта о морском флоте вроде бы успешно осуществлялась. Но меня ждало жестокое разочарование. Пришёл приказ о сокращении принимаемого контингента наполовину. По какому критерию командование училища эту задачу решало, я не знаю, но я оказался отчислен из училища и направлен в свой военкомат. Всего я пробыл в училище недели две. Расстроенный я зашёл в городе к сестре, где посожалев о случившемся, отправился домой и вынужден был приступить к работе на элеваторе. С наступлением летней страды меня снова перевели работать в лабораторию.

Свои обязанности по работе я всегда выполнял добросовестно, никаких замечаний со стороны руководства не имел. Однако за полтора года работы на элеваторе я никакой профессии не приобрёл. То, что я делал, не требовало неполного среднего образования. Поэтому я всё больше сожалел, что не остался учиться в школе. Ведь уже было бы 8 классов, незаметно окончил бы и 10 классов. Тогда открылась бы перспектива высшего образования. Однако мои раздумья являлись в сложившейся ситуации неосуществимой мечтой. Словом, шло время, делалась однообразная неинтересная работа, которая мою духовность не удовлетворяла. Работа только для хлеба насущного мне казалась бессмысленной. Я искал новых решений в своей жизни, но их пока не находил. Родителям о своих размышлениях я тоже не говорил, оставляя будущее решение проблемы за собой.

В ноябре 1946 года, наконец, демобилизовался мой брат Виталий. Отпраздновав благополучное возвращение, он начал искать работу. Можно было вернуться работать токарем в МТС. Параллельно он решил встретиться с девушкой, живущей в Сергиевске, с которой дружил до войны. Вернулся из Сергиевска он расстроенный, ибо его бывшая девушка успела выйти замуж. В нашей семье тоже сложились нездоровые отношения. Окончательно выяснилось, что у отца длительное время был роман с работницей из его бригады Екатериной Бесединой. От таких связей в 1946 году у них родилась дочь. Брату всё это не нравилось и он начал агитировать нас переехать на постоянное место жительства в город Куйбышев. Его можно было понять, так как он за войну посмотрел мир и увидел ограниченность возможностей жизни в Сургуте. При других обстоятельствах мать вряд ли бы захотела куда-либо переезжать в такое трудное время. Ведь в Сургуте огород обеспечивал нам нормальную зимовку. При переезде в город всю сельхозпродукцию с собой не возьмёшь. Поэтому жить там только на карточки будет зимой и весной крайне трудно. Но из-за отца мать пошла на такое решение проблемы.

Отец с братом поехали в Куйбышев, подыскали там продающуюся комнату в частном доме и решили её купить. Цену на комнату запросили в 55 тысяч рублей. За наш дом в Сургуте пообещали 37 тысяч рублей. Встал вопрос, где взять недостающие деньги. Решили продать корову, овец, велосипед, гармонь, швейную машину, сепаратор, запасную одежду и многое другое. Кое-как наскребли недостающую сумму и купили выбранную комнату. Она была по улице Рабочей недалеко от музея В.И.Ленина, почти в центре города. Мы с отцом уволились с работы, и вся семья быстро переехала на новое место жительства. Первоначально было радостное ощущение, что мы теперь живём в городе, и наша жизнь значительно улучшится. Мы тогда не знали, что нас ожидают на новом месте тяжелейшие испытания.

При покупке жилья брат Виталий познакомился с родственницей хозяев этого жилья Антониной. Быстро завязался роман, и они поженились. Свадьба потребовала новых расходов из наших обнищавших возможностей. Что можно было продать, всё было продано. Мы остались кое в какой одежде, которую больше нечем было заменить, даже для стирки. Виталий ушёл жить к родителям своей жены. Нас осталось пятеро: отец с матерью, я с Кузьмой и сестра Шура. Из всех пока работала только Шура, имевшая продовольственную карточку. Надо было срочно искать работу. Виталий поступил работать токарем в инструментальный цех завода «Автотрактородеталь». Отец на этом же заводе стал работать охранником. Брат Кузьма в Сургуте, с большим трудом окончив 4 класса, начал было ходить в Сергиевск в 5-й класс. Естественно, в Куйбышеве он пошёл учиться тоже в 5-й класс, но, не одолев его, поступил в ремесленное училище. Я с января 1947 года стал работать учеником токаря в инструментальном цехе завода «Автотрактородеталь», где уже работал брат Виталий. Мать осталась домохозяйкой.

Итак, наша семья оказалась в Куйбышеве, лишившись всякого имущества, но приобретя жилплощадь. Сразу же во весь рост встала продовольственная проблема. Из Сургута мы взяли с собой 2-3 мешка картофеля, больше было негде хранить. Для обеспечения питания у нас оказалось всего 3 продовольственных карточки. По карточкам отца и сестры мы ежедневно получали по 500 граммов, а по моей карточке рабочего – 650 граммов хлеба. Таким образом, дневной рацион всех пяти членов семьи составлял один килограмм 650 граммов хлеба, при крайне скудном «приварке». Получаемые по карточкам пшено, вермишель, подсолнечное масло и т.п. были настолько незначительны, что варить можно было лишь крайне жидкий суп, а о втором блюде и говорить не приходилось. Ежедневно мать в большой кастрюле варила суп, в котором была горсть пшена или лапши, несколько картофелин и 2-3 столовых ложки подсолнечного масла. Такой суп с кусочком хлеба мы хлебали утром и вечером. Тогда мы не обедали. Наша семья откровенно голодала.

В то время завод работал в 3 смены. Первая смена с 8 до 16 часов, вторая с 16 до 24 часов ночи и третья с 24 до 8 часов утра. В нашем инструментальном цехе работало несколько человек кадровых рабочих, которые и в войну трудились здесь по брони, ибо завод выпускал военную продукцию. Человек пять специалистов пришли в цех после демобилизации из армии. Основной костяк рабочих составляли юноши и девушки в возрасте 14-17 лет. Довольно много специалистов работало в цехе из числа немецких военнопленных. Здесь я вплотную познакомился с немцами. Моим учителем токарному делу стал профессиональный токарь высокого класса Сергей Фёдорович, который в течение нескольких дней показал мне основные приёмы работы на станке. Он жил недалеко от завода в частном доме, в котором в это время производилась существенная реконструкция. Учитель давал мне задание по грубой обдирке изготавливаемой детали и уходил для производства строительных и ремонтных работ в доме. Я оказался способным учеником, целую смену вполне самостоятельно работал на станке, вытачивал все конфигурации детали, оставляя в запасе по 2-3 миллиметра по её доводке до кондиции, что в конце смены и делал мой учитель. Через три месяца мне присвоили 3-й разряд токаря-инструментальщика и поставили самостоятельно работать на небольшой токарный станок СП, производимый куйбышевским станкостроительным заводом.

После войны всё ещё действовал закон военного времени, по которому за опоздание на завод на 5 минут грозили по суду принудительные работы. Сменность работы и этот закон распространялись и на нас – подростков. Я из дома выходил за час до начала смены, приходил в цех за 20-30 минут до неё и ожидал, когда сменщик закончит работу, почистит станок и сдаст его мне. В середине смены предусматривался обеденный перерыв на 30 минут, которым я не пользовался из-за отсутствия еды. То, как питалась наша семья, не позволяло брать с собой на работу какие-либо продукты. Я ел мою скудную пищу перед уходом на работу и по возвращении домой. Немцам привозили обед из двух блюд, ели они, как солдаты, из котелков, после еды ополаскивали их и снова приступали к работе. Так что немцам, с точки зрения питания, в то время жилось несколько лучше, чем нашим рабочим.

Для нашей семьи за все годы войны и послевоенный период самым трудным в материальном отношении оказался 1947 год. Всем горожанам в войну предоставляли огороды, и они приспособились сочетать огородную продукцию с карточной системой продовольственного снабжения. В нашем же распоряжении были только карточки, да и то не на всех. Продукты 3-х карточек приходилось делить на пять человек. По мере приближения весны питание становилось всё беднее и хуже. Но мы набрались сил и в мае посадили огороды, которые нам выделили по месту работы. Отцу и мне дали огород за рекой Самара, в районе станции Липяги. Шуре выделили огород за Волгой у села Рождествено. Выделяемая горожанам земля запахивалась тракторами. Нам оставалось посадить картофель, другие культуры, вовремя прополоть и убрать урожай. Летом была решена проблема хранения овощей. Ещё прежние хозяева квартиры сени переделали в отапливаемую кухню. Под ней была небольшая яма. Мы с отцом превратили эту яму в небольшой погреб для зимнего хранения растительных продуктов.

Летом для работников завода с баржи разгрузили на берегу Волги дрова. Меня и ещё одного мальчишку из цеха направили охранять эти дрова, пока их не раздадут заводчанам. Мы договорились, что сутки охраняет один, а вторые сутки – другой. Такая охрана затянулась на целый месяц. Сутки дежурить почти без питания с небольшим кусочком хлеба было очень тяжело. Днём нещадно жарило солнце, ночью в рубашке и штанах было прохладно. Я не чаял, когда же кончатся эти дрова. После дров, не проработав за станком и месяца, я вместе с другими ребятами и девчатами от завода был направлен на работу в один из колхозов (место и название не помню) для оказания помощи в уборке урожая. Там мы пробыли месяца полтора. Наша задача была очистить собранный на току урожай зерна от грязи и шелухи. На току под навесом была насыпана большая гора пшеницы. Следовало пропустить её через механическую веялку, а чистое зерно подготовить к вывозу на склад. Работали мы в две смены по 12 часов. Двое крутили барабан веялки, двое челяками засыпали зерно в веялку, а двое очищенное зерно засыпали в ёмкости для вывоза. Такая работа не требовала ума, но она была необходима.

Нас, горожан, расселили по частным домам. Питание было бесплатным. В первый же день на обед нам сварили затируху (мелкие кусочки теста) со свиным мясом. Мы с удовольствием поели этой пищи, однако к вечеру разболелись животы. Меня всю ночь мучил понос. Хозяйка, где я жил, сказала мне, чтобы я больше жирной пищи не ел, ибо после голодухи можно вывести из строя весь желудочно-кишечный тракт. Она меня подлечила травами, стала подкармливать кисло-молочной и другой более мягкой пищей. В ответ я на досуге поправил ей забор, калитку, наколол дрова и др. По окончании сельхозработ с нами расплатились натурой, т.е. зерном. Я привёз домой полмешка пшеницы. Отца тоже направляли работать в колхоз, но уже другой. Отец привёз ещё полмешка пшеницы. Это зерно размололи на мельнице, и у нас осенью появилась мука. В это время был собран урожай картофеля, и к новой зиме дела с питанием пошли несколько лучше.

О бедственном положении семьи летом 1947 года говорит тот факт, что все мы страшно похудели, ходили как тени, нас стали покидать силы. Особенно трудно было отцу и матери в их пожилом возрасте. У меня вдруг обнаружилась болезнь коленных суставов. Когда я вставал с постели, долго не мог стоять на ногах, они как бы переламывались в коленях. Я не мог поднять ногу, чтобы войти в трамвай, поэтому на работу больше ходил пешком. Возвратившись с работы, похлебав баланды, ложился в постель, где лежал до очередной смены. Жизнь моя замкнулась в работе и лежании. Ничто меня больше, даже пища, не интересовало. Летом всех нас начали одолевать вши. Откуда они брались в массовом количестве, я не понимал. Стоило рукой залезть в волосы головы, как оттуда в изобилии сыпались вши. Я тогда постригся наголо, однако вшей было много и в одежде. Однажды я с отцом пошёл помыться в общественную баню. Сидя на лавке, я увидел у отца большую шишку на ноге выше колена. Я спросил у него, что это такое? Отец потрогал шишку рукой, кожа лопнула, и из этой шишки вывалился клубок белых обескровленных вшей. Я, наконец, понял, что вши зарождаются из плоти человеческого тела, они являются спутниками бедственного положения людей. До этого я знал о ленинградской блокаде и её гибельных последствиях для многих сотен тысяч людей. Но только в это лето я смог представить весь трагизм положения ленинградцев, особенно детей, в условиях голода и холода, когда не видно конца этим страданиям.

Летом этого злополучного года мне исполнилось 16 лет. Родители решили по этому поводу устроить праздничный обед. Мать подкопила пшена, купила молока на рынке и сварила пшённую кашу. Но кашей это варево можно было назвать чисто условно, ибо получилась не каша, а скорее жидкая кашица. Тем не менее, по сравнению с обычными пустыми похлёбками для нас эта кашица стала поистине деликатесом. К обеду отец купил четвертинку водки. Кузьма отказался её пить, мне с Шурой налили по половине рюмок, мать выпила рюмку, а отец – две. После такого обеда мы все захмелели, но были радостно настроены.

Уже говорилось, что на работу я никаких продуктов не брал. Поэтому в обеденный перерыв я работал. Со старшим братом мы работали в одну смену. Ему жена на обед всегда заворачивала бутерброды. Видя, что я работаю, он иногда подходил ко мне и отдавал часть бутерброда. Мне тогда внутренний голос подсказал, что я становлюсь нахлебником, ем бутерброд, который мне не принадлежит. В связи с этим, в обед я стал останавливать станок и уходить из цеха, чаще в курилку, где можно было услышать старые, а то и новые анекдоты. Следует отметить, что в то голодное время я худел, слабел, однако мало думал о пище, более того, я считал то наше состояние обычным, нормальным. Иначе говоря, не возникало мыслей, что мы голодаем, что находимся в особой критической ситуации. Если бы меня спросили, как я живу, то, наверное, ответил бы – нормально. Война и послевоенные трудности приучили нас к такой жизни, а иной мы не представляли. Скромное отношение к питанию у меня сохранилось и в дальнейшем. Я почти никогда не думаю, чего бы я хотел поесть, могу не вспомнить, из чего состоял обед, никогда не съем пищу, предназначенную другим, особенно детям.

Тем же летом меня вновь пытались вовлечь в воровство. На заводе я познакомился с двумя мальчишками из других цехов, с которыми иногда приходилось выручать механические цеха в выполнении плана. На полуавтоматах не хватало людей, поэтому в трудные периоды сюда направляли рабочих из других цехов, в основном нас – подростков. Однажды эти двое в обеденный перерыв пригласили меня пойти на рынок (это было рядом с заводом) купить лугового лука и поесть. На рынке они сказали мне, чтобы я шёл позади них и наблюдал, как они будут приобретать деньги. На рынке всегда толкучка, но её можно создать и искусственно. Я видел, как один из моих спутников, зайдя вперёд, начал притормаживать идущую по рынку женщину. В это время второй пристроился к этой женщине сбоку и осторожно пальцами вынул из её нагрудного кармана деньги. Денег было всего рублей пять. Ребята мне сказали, чтобы я учился, что в следующий раз я должен буду выполнить сам эту операцию. Я сразу же и однозначно им ответил, что этим никогда заниматься не буду. Больше с этими мальчишками я отношений не поддерживал. Безусловно, на моё решение повлияли описанные выше подобные коллизии в Сургуте.

В описываемый период в городе по ночам действовали различные бандитские группы. Ходить по городу ночью было не безопасно. Обычно после второй смены, или на работу в третью смену, я шёл пешком. Мне нечего было бояться, ибо я ходил в рабочей промасленной одежде. Другой одежды у меня просто не было. В одной и той же спецовке я работал, ходил по городу, сидел дома. Правда, я старался свою спецовку не пачкать.

В это же лето, работая в ночную смену, я получил серьёзную травму. После работы на маленьком токарном станке, где я вытачивал в больших количествах «лерки» и «метчики» (инструменты для нарезки резьбы внешней и внутренней), меня перевели работать на большой старенький токарный станок ДИП-200. На таких станках вытачивали главные сложные изделия цеха: пуансоны и матрицы, предназначенные в кузнечный цех для ковки заготовок клапанов для дизельных двигателей. При обдирке поковок под будущий пуансон на токарном станке снималась металлическая стружка шириной до 5 миллиметров. Обычно металл такой заготовки был мягким, поэтому стружка во время обточки вилась длинной нескончаемой лентой. Чтобы такая лента не мешала в работе, её отводили металлическим крючком в сторону. Такой стружки за смену накапливалась целая гора, которую уборщицы цеха выносили на улицу в отведённое место. Я не заметил, как такая стружка попала мне под ногу. Сосредоточенный на обтачиваемой детали я автоматически сбросил эту стружку с ноги. Почувствовав жжение в ноге, оглянулся и увидел, что моя левая штанина разрезана, а вместе с ней и икра ноги до самой кости. Впереди меня на таком же станке работал мой брат. Выключив свой станок, на одной ноге я допрыгал до брата и показал свою травму. Виталий сразу же взял меня на руки и понёс в медпункт завода. Там не оказалось бинтов, поэтому меня положили на носилки на живот, погрузили в грузовую машину, и брат повёз меня в городскую больницу, где меня сразу же положили на операционный стол, обработали разрез и зашили его. Таким образом, недели на две я оказался на больничной койке. Встала проблема с питанием. В больницу надо было сдать свою продовольственную карточку. Но тогда бы осталась семья из 4 человек с двумя карточками. На это я пойти не мог. Мы решили, что мне ежедневно из дома утром и вечером будут приносить еду, обычную в семье. После выписки ещё недели две я ходил на клюшках, а затем вновь приступил к работе на заводе. Благо, кости на ноге оказались не разрезанными.

Общая картина жизни в городе того времени характеризовалась наличием большого числа рынков, где можно было купить всё, что угодно, лишь бы были деньги. Мы посещали рынки в редких случаях, так как у нас чаще всего денег не было. Вокруг рынков, на несколько кварталов, с утра прямо на булыжник тротуаров рассаживались калеки, получившие увечья на фронтах войны. Здесь были безрукие, безногие, или без того и другого сразу. Все в любую погоду обнажали свои культи, трясли ими перед прохожими, просили подаяния. Некоторые пели жалобные песни о боях, ранениях, операциях в госпитале, смертях и увечьях, словом, о печальной судьбе искалеченных на фронте людей. Те инвалиды, которые могли ходить на ногах, обезображенные огнём, слепые, садились в трамваи, пригородные поезда, где говорили или пели о своей несчастной судьбе, просили подать на хлеб насущный. Бывшие пехотинцы вспоминали, как они шли штурмовать неизвестную высоту, а немец из дота косил их пулемётными очередями как траву. Бывшие танкисты пели, как по полю танки грохотали, танкисты шли в последний бой, а молодого командира несли с разбитой головой. Моряк-балтиец пел, как в лазарете весь израненный у сестры на коленях умирал матрос. Севастополец рассказывал, как последнего моряка в разорванной кровавой тельняшке вели по городу на расстрел фашисты. Бывшие артиллеристы вспоминали о сокрушительном огне наших батарей по ненавистному врагу. Подобных грустных песен тогда можно было услышать великое множество. Абсолютное большинство из них не дошли до современного слушателя. Такой пейзаж в городе сохранялся много лет, пока не было принято правительственное решение о помещении всех искалеченных в специальные дома инвалидов войны с надлежащим уходом за ними. Война ежедневно и тяжко напоминала о себе людям. Можно вспоминать погибших на фронтах, которых мы не видим, но искалеченные остались на виду как наглядное напоминание о жестокой судьбе поколения людей военных лет.

Собранный урожай с огородов, заработанный отцом и мной в колхозах хлеб несколько улучшили рацион питания в нашей семье. Осенние месяцы 1947 года оказались менее голодными, чем летние. В декабре было объявлено важное решение правительства об отмене карточной системы на все продукты питания и по всей стране. Одновременно была проведена денежная реформа. Это решение было встречено людьми с огромной радостью и ликованием. В день отмены карточной системы я должен был работать в ночную смену. На заводе продовольственный ларёк, отоваривавший карточки, работал до 24 часов ежедневно. Перед сменой я зашёл в этот ларёк, на оставшиеся старые деньги купил кирпичик хлеба, пришёл в цех, разрезал этот кирпичик вдоль, смочил водой и начал есть. Кирпичик хлеба тогда весил примерно один килограмм 700 граммов. Не спеша, весь этот хлеб я съел, посидел в задумчивости и пришёл к мнению, что ещё не насытился. Первые месяцы после отмены карточной системы в магазинах хлеба было в изобилии, и все его ели, сколько хотели. Но уже ранней весной 1948 года хлеб начал исчезать с прилавка, появились первые за ним очереди у магазинов. Начиная с апреля, очереди у каждого магазина выстраивались в длину на квартал и более. Люди стояли у магазинов по нескольку суток, очерёдность записывалась химическим карандашом на ладони руки. Утрачивать эту запись было нельзя, иначе в очередь не пропустят. Раз в неделю мы всей семьёй занимали такую очередь, один из нас выстаивал её днём и ночью. В одни руки тогда продавали хлеба по два килограмма. Таким образом, при подходе очерёдности мы покупали хлеба сразу 10 килограммов, которого нам хватало примерно на неделю. Подобная охота за хлебом превратилась в необходимость нашей жизни на многие месяцы. И всё-таки, пусть так, но хлеба мы покупали вполне достаточно для питания, и голод как таковой ушёл в прошлое. Мы ещё продолжали питаться скромно и однообразно, я бы сказал примитивно, но самый трудный период мы преодолели, постепенно жизнь налаживалась, начали появляться жизненные интересы. В моём духовном мире исчезла апатия, я начал обдумывать свои планы на будущее.

Я уже проработал в инструментальном цехе больше года. Несмотря на всякие отвлечения от основной работы, моё токарное мастерство совершенствовалось. Учитывая качество производимой мною продукции и добросовестное отношение к делу, мне присвоили очередной четвёртый разряд токаря. Повысилась заработная плата. В своей работе я брал во внимание не только опыт старших коллег соотечественников, но и немецких специалистов. Следует признать, что в нашем цехе немецкие рабочие: токари, фрезеровщики, шлифовщики, - были преимущественно высококвалифицированные специалисты. Даже на наших стареньких станках они выполняли и перевыполняли норму выработки при высоком качестве производимых изделий. Я обратил внимание, что немцы педантичны, точно выполняют всё им предписанное, дисциплинированны и аккуратны. По работе я ближе сошёлся с токарем по фамилии Эйзенштейн. Мне приходилось обращаться к нему за советом, как точнее выполнить работу в наиболее ответственной части изделия. Он всегда умел толково объяснить, его опыт оказывался часто лучше, чем у наших специалистов. Немцы, как и положено, работали в защитных очках. Мы же, русские, пренебрегали очками, поэтому наши глаза нередко страдали от попадания в них окалины или мелкой стружки. Эйзенштейн в нагрудном кармане держал конский волос, которым мне много раз вынимал из глаз попавшие туда металлические частицы. Будучи во время войны настроенным против немцев вообще, в цехе я увидел, что безоружные немцы такие же нормальные люди, они трудолюбивы, в обращении вежливы, могут прийти на помощь, посочувствовать в беде и др. Когда их наши мальчишки обзывали фашистами, они всякий раз отвечали, что они не фашисты и в принципе против фашизма. Вместе с тем я осознавал, что даже не фашисты немцы принесли нашему народу неисчислимые бедствия и страдания. Немцы, которых я видел, были военнопленные, и они, несомненно, должны отработать за тот ущерб, который нанесли стране, будучи солдатами рейха.

Наряду с работой в цехе, я стал приобщаться и к другой жизни заводчан. Например, я записался в кружок духового оркестра. Руководитель кружка предложил мне учиться играть на клорнете. Пару месяцев я походил на занятия, выучил ноты, но музыка у меня не получалась. Поэтому я перестал посещать занятия данного кружка. Примерно то же произошло и с кружком пения. Одновременно я записался в библиотеку завода, став её активным читателем. Здесь я познакомился с ранними произведениями Шолохова, в частности с его великим романом «Тихий дон». Дома я забирался на крышу, где мне никто не мешал, и читал, пока не уставали глаза. Я был просто в восторге от стиля Шолохова, его казачьего юмора, красочности описываемых событий. Тогда же я начал читать роман Алексея Толстого «Хождение по мукам». Оба произведения расширили мои представления о событиях гражданской войны, о которых я впервые узнал от отца. Большое впечатление произвело на меня произведение Серафимовича «Железный поток». Не меньше волнений вызвала книга «Конармия». Начали издаваться книги о Великой Отечественной войне. С замиранием сердца я читал роман Фадеева «Молодая гвардия». В поле моего зрения оказались отдельные сочинения Симонова, Твардовского и др. Книга продолжала оставаться моим лучшим другом. Через исторические и военные произведения расширялся мой кругозор: знание истории родины, представление о нравственных качествах героев произведений, понятиях добра, зла, чести, совести, справедливости и т.п.

Конечно, чтение обогащало меня, но оно было бессистемно. Я вновь вернулся к идее о необходимости получения специального образования, понимая, что против моей учёбы будут все родственники. Причиной тому являлись мои хорошие заработки, они были больше, чем у других членов семьи, и без них было обойтись в тех условиях трудно. Внимание моё вновь привлекло училище, теперь уже Горьковское речное училище, находящееся на государственном обеспечении. Мне удалось убедить родителей, что учёба в таком училище не повлияет отрицательно на бюджет семьи, тем более, что брат Кузьма поступил в ремесленное училище, где его оденут и накормят.

Сопоставив училища ( авиа-морское в Куйбышеве и речное в Горьком, находящиеся на полном государственном обеспечении), я по наивности думал, что в Горьком тоже буду поставлен на довольствие сразу по прибытии. С лёгкой душой я взял на работе отпуск, купил на колёсный пароход билет 4-го класса, взял с собой 4 кирпичика хлеба и поплыл в Горький поступать в речное училище на штурманское отделение. Я впервые плыл по Волге, поэтому почти не сходил с палубы, наблюдая природу на её берегах. Останавливались в Ульяновске, Чебоксарах, Казани. Остановки были короткими, поэтому на берег я не сходил. В 4-м классе места были только для сидения, спать приходилось сидя, зато был кипяток. За 3-е суток дороги один кирпичик хлеба я съел. В Горьком довольно быстро я нашёл речное училище и сразу подал заявление о зачислении в него. Меня поместили в общежитие. Выяснилось, что училище питанием абитуриентов не обеспечивает. За ближайшие два дня я прошёл медицинскую комиссию, и надо было приступать к сдаче вступительных экзаменов. Поступающих в училище оказалось очень много, примерно 20 человек на место. Я задумался о своём положении. Денег осталось только на обратный путь, хлеба, если сильно экономить, максимум на неделю. Три года я не учился, поэтому преодолеть конкурс оказалось почти невозможным. Взвесив всё за и против, я решил взять документы и очередным пароходом возвращаться домой. Не солоно хлебавши, через трое суток я вновь оказался дома.

В моём распоряжении оставалось дней 10 отпуска. В сознании сохранилось устойчивое желание определиться на учёбу в какое-либо учебное заведение. О своём намерении я сообщил родителям. Реакция была отрицательной. Отец меня открыто упрекнул, что я лодырь, что мне лишь бы учиться и читать книжки, что главное в жизни – это рабочая профессия, которой я якобы гнушаюсь. Я ответил, что уже с 10 лет ем хлеб, заработанный фактически своим трудом, и не стоит меня упрекать в лодырничестве. В то время отца поддержала и сестра Шура. Оставшись при своём мнении, я бродил по городу, читал все объявления об условиях приёма в различные техникумы. Моё внимание привлёк железнодорожный техникум, где на отделении горячей обработки металлов уже на первом курсе стипендия былая на 100 рублей больше, чем на других отделениях этого и вообще всех других техникумов. Выбор места учёбы оказался, таким образом, в пользу железнодорожного техникума лишь по размеру стипендии, хотя особенностей избираемой специальности я не знал. Я подал заявление о приёме на учёбу, начал сдавать вступительные экзамены. В целом оценки оказались хорошие, но по диктанту я получил удовлетворительную оценку. Надо было тому случиться, что именно в это время пришло решение правительства стипендию выплачивать только тем студентам и учащимся техникумов, кто учится на хорошо и отлично. Передо мной вновь встала проблема: учиться или продолжать работать токарем. В приёмной комиссии мне сказали, что многие учащиеся, кому родители не имеют возможности помогать материально, вечерами подрабатывают на складах железной дороги в качестве грузчиков, что деньги за такую работу выплачиваются в тот же день хозяевами грузов. Не долго раздумывая, я согласился учиться, уволившись с завода. Мои домашние от такого моего решения были далеко не в восторге. Но жребий был брошен, я стал учащимся железнодорожного техникума.