Нил Стивенсон Криптономикон. Часть 2

НАЧАЛО КООРДИНАТ

С точки зрения якобы привилегированных белых технократов вроде Рэнди Уотерхауза и его предков по мужской линии, Палус – одна большая природная лаборатория нелинейной аэродинамики и теории хаоса. Жизни здесь немного, поэтому наблюдателю не слишком мешают деревья, цветы, фауна и линейно рациональные творения человеческих рук. Влажные, теплые тихоокеанские ветра утыкаются в Каскадные горы и, просыпавшись снегом на радость сиэтлским горнолыжникам, сворачивают на север к Ванкуверу или на юг к Портленду. Соответственно поставки воздуха в Палус осуществляются с Юкона или из Британской Колумбии. Он (предполагает Рэнди) течет над плоским, как блин, вулканическим пенепленом центрального штата Вашингтон более или менее сплошным ламинарным потоком и, попадая в холмистый Палус, растекается на систему рек, речушек и ручейков, расходящихся у голых возвышенностей и сливающихся в сухих ложбинах. Однако ему никогда не восстановиться в прежнем качестве. Холмы вносят в систему энтропию. Она, как пригоршня пятаков в квашне с тестом, может сколько угодно перемешиваться туда сюда, но никуда не денется. Энтропия проявляет себя в завихрениях, резких порывах и эфемерных смерчах. Все они прекрасно видны, потому что летом воздух наполнен пылью и дымом, а зимой метет поземка.

Песчаные смерчи (зимой – снежные) такое же обычное явление в Уитмене, как крысы – в средневековом Гуаньчжоу. Маленький Рэнди по дороге в школу провожал песчаные смерчи. Попадались крошечные – такие, что их почти можно было взять в руку, – а бывали и миниатюрные торнадо пятьдесят сто футов высотой: они возникали над холмами или магазинами, словно библейские пророки, пропущенные через малобюджетную кинотехнологию и тоскливый буквализм режиссера послевоенных эпических картин. По крайней мере люди, приехавшие в Палус впервые, пугались до судорог.

Когда Рэнди становилось скучно в школе, он наблюдал в окно, как смерчи гоняются друг за другом по пустой игровой площадке. Иногда смерч размером с легковушку пробегал по футбольному полю между качелями и с размаху врезался в лазалку – травмоопасную, выкованную средневековыми кузнецами и вмурованную в бетон, настоящее орудие дарвиновского естественного отбора, рассчитанное на выживание сильнейших.

Окутав лазалку, смерч словно замирал. Он полностью терял форму и превращался в клуб пыли, которая начинала медленно оседать, как и положено веществу тяжелее воздуха. Однако вскоре возникал по другую сторону лазалки и мчался дальше. А иногда два смерча поменьше разбегались в противоположные стороны.

По дороге из школы и в школу Рэнди подолгу гонялся за смерчами и ставил над ними импровизированные эксперименты, раз он даже выбежал на проезжую часть, пытаясь забраться в самую середину небольшого, с тележку, смерча, и ощутимо получил в бок радиатором сигналящего «бьюика». Он знал, что смерчи и хрупкие, и упорные. Можно наступить на смерчик, но он увернется или закружит вокруг твоей ноги и убежит прочь. А иногда попытаешься поймать его руками, а он исчезнет, но – глянь! – другой такой же стремительно улепетывает футах в двадцати дальше. Позже, когда Рэнди начал учить физику, его брала оторопь от того, что вещество спонтанно организуется в невероятные, тем не менее безусловно самоподдерживающиеся, достаточно устойчивые системы.

Для смерчей не было места в законах физики, по крайней мере в том их застывшем варианте, который преподносят студентам. В преподавании физики есть неписаный сговор: толковый, но затурканный, а потому косный преподаватель общается с аудиторией, состоящей наполовину из инженеров, наполовину из физиков. Инженерам предстоит строить мосты, чтобы те не падали, и самолеты, чтобы те не пикировали в землю на скорости шестьсот миль в час; у них, по определению, потеют ладони и перекашиваются лица, когда лектор заходит не в ту степь и начинает вещать об абсолютно диких явлениях. Физики гордятся тем, что они умнее и морально чище инженеров, и по определению не желают слышать ни о чем непонятном. Сговор ведет к тому, что лектор объясняет (примерно в таком роде): пыль тяжелее воздуха, поэтому падает, пока не достигнет земли. Это все, что вам надо знать про пыль. Инженеры довольны: они любят, чтобы учебный материал был мертв и распят, как бабочка под стеклом. Физики довольны: они любят думать, будто все понимают. Никто не задаст трудных вопросов. А за окнами песчаные смерчи по прежнему резвятся в студенческом городке.

Сейчас Рэнди снова в Уитмене, впервые за много лет видит, как смерчи (снежные, поскольку стоит зима) лавируют по пустым рождественским улицам, и склонен смотреть на вещи несколько шире: эти смерчи, эти завихрения – следствие холмов и долин, расположенных, вероятно, за мили и мили отсюда. По сути, Рэнди, помотавшийся по миру, мыслит куда гибче и смотрит с точки зрения ветра, а не с фиксированной точки зрения мальчика, редко покидавшего город. С точки зрения ветра, он (ветер) неподвижен, а холмы и долины – движущиеся предметы, которые возникают на горизонте, стремительно приближаются, меняют его и уносятся прочь, предоставляя ветру самостоятельно расхлебывать последствия. Часть последствий – песчаные или снежные смерчи. Будь на пути больше препятствий – крупный город с высокими домами или лес с ветвями и листьями, на этом история бы закончилась: ветер полностью выдохся бы, сник и перестал существовать как единое целое, а его аэродинамическая активность свелась бы к неразличимым завихрениям вокруг сосновых иголок или автомобильных антенн.

В данном случае речь об автомобильной стоянке перед Уотерхауз хаузом. Обычно она полна машин и потому губительна для ветра. С подветренной стороны автомобильной стоянки никогда не увидишь смерча – туда в генерализованном виде просачивается лишь мертвый и одряхлевший ветер. Однако сейчас рождественские каникулы, и на стоянке размером с артиллерийское стрельбище всего три машины. Асфальт серый, как выключенный монитор. Взвесь из льдинок растекается свободно, словно радужная пленка бензина на теплой воде. Единственное препятствие – ледяные саркофаги брошенных автомобилей, стоящих на пустой парковке, наверное, недели две – остальные разъехались на рождественские каникулы. Каждая машина становится первопричиной системы спутных струй и стоячих завихрений. Ветер здесь – искристый абразив, дерущий лицо, выкалывающий глаза фактор в ткани пространства времени, населенного огромными дугами платинового огня вкруг низкого зимнего солнца. В нем постоянно висят кристаллики замерзшей воды. Осколки льда – меньше снежинок, видимо, отдельные их лучики, сорванные ветром с канадских сугробов, уже не опускаются, пока не попадут в карман мертвого воздуха: центр смерча или неподвижный слой спутной струи от брошенного на стоянке автомобиля.

Над всем этим высится Уотерхауз хауз: корпус студенческого общежития, которому ни один ученый из тех, чьи имена присваивают студенческим корпусам, не пожелал бы дать свое имя. Сквозь огромный, не по климату, витраж бьет неприятный, как из зацветшего аквариума, зеленый свет. Уборщики возят взад вперед неповоротливые моющие машины, таща за собой километровые бухты оранжевого силового кабеля, извлекая следы сблеванного пива и маргариновых жиров из серого ковра, который уже во времена Рэнди скорее символически обозначал ковер как отвлеченное понятие. Сейчас, въезжая в главные ворота мимо гробового камня с надписью «Уотерхауз хауз», Рэнди поневоле смотрит вперед, через ветровое стекло и передние окна дома, прямо на большой портрет своего деда, Лоуренса Притчарда Уотерхауза – одного из примерно десяти людей, по больше части уже покойных, претендующих на липовое, в сущности, звание «изобретатель ЭВМ». Портрет накрепко привинчен стене и покрыт сантиметровой плексигласовой плитой, которую приходится менять каждые несколько лет, по мере того как она мутнеет от постоянного протирания и мелкого хулиганства. Сквозь эту тусклую катаракту Лоуренс Притчард Уотерхауз в полном докторском облачении предстает мрачным и величавым. Он стоит одной ногой на какой то приступке, опираясь правым локтем на поднятое колено, а левой рукой подобрал мантию и подбоченился. Поза должна означать динамичную устремленность в будущее, но Рэнди, в пять лет присутствовавший на открытии портрета, почувствовал в нем недоуменное «какого дьявола вы тут собрались?».

Кроме трех мертвых машин в корке пропыленного льда, на пустой стоянке имеет место быть старинная мебель (в количестве примерно двадцати предметов) и ряд других ценностей вроде серебряного чайного сервиза и ветхого дорожного сундука. Подъезжая вместе с дядей Редом и тетей Ниной, Рэнди видит, что младшие Шафто выполнили работу, за которую получают минимальную почасовую ставку плюс двадцать пять процентов, а именно перетащили мебель оттуда, куда поставили ее дядя Джеф и тетя Энн, обратно в Начало Координат.

Из родственного благорасположения и мужской солидарности дядя Ред сел на пассажирское сиденье «акуры», к явному огорчению тети Нины, которую незаслуженно сослали на заднее. Она ерзает вправо влево, пытаясь в зеркале заднего вида встретиться глазами сперва с Рэнди, потом с дядей Редом. Всю дорогу от гостиницы (минут десять) Рэнди вынужден был следить за дорогой в наружное зеркало, поскольку во внутреннем видел лишь расширенные зрачки тети Нины, двумя стволами нацеленные ему в горло. За шумом печки на заднем сиденье не слышно, что говорят спереди, так что к зрительной изоляции добавляется еще слуховая; учитывая, что тетя Нина третьи сутки на взводе, ситуация потенциально взрывоопасна.

Рэнди едет прямиком к Началу Координат. Пересечение осей X и Y отмечено прутиком, создающим собственную полимодальную систему воздушных завихрений и струй.

– Послушай, – говорит дядя Ред. – Мы все хотим одного: честно разделить наследство твоей матери – если можно говорить «наследство» об имуществе человека, который не умер, а просто переехал в дом престарелых – между ее пятью отпрысками. Верно?

Вопрос обращен не к Рэнди, но тот все равно кивает, стараясь продемонстрировать полное единство взглядов. Он уже двое суток беспрерывно сжимает зубы – челюстные мышцы превратились в источник жгучей пульсирующей боли.

– Думаю, ты согласишься, что единственная наша цель – разделить все поровну, – настаивает дядя Ред. – Верно?

После тягостно долгой паузы тетя Нина кивает. Она очередной раз сдвигается вбок, Рэнди ловит в зеркале заднего вида ее мучительно неуверенный взгляд, как будто сама концепция ровной дележки – какой то иезуитский подвох.

– И вот тут начинается самое интересное, – продолжает дядя Ред (он декан математического факультета в колледже города Мекомба, штат Иллинойс). – Что значит «поровну»? Вот это мы с твоими братьями, и мужьями твоих сестер, и Рэнди обсуждали вчера за полночь. Если бы мы делили пачку денег, все было бы просто, поскольку на купюрах напечатан определенный номинал и все они взаимозаменяемы – невозможно прикипеть душой к определенной долларовой бумажке.

– Вот почему нужно вызвать объективного оценщика…

– Нина, дорогая, с оценщиком никто не согласится, – возражает дядя Ред. – Хуже того, оценщик совершенно упустит из виду эмоциональную сторону, а она явно имеет здесь большой вес, судя по тому… э э… темпераментному обсуждению – если допустимо назвать обсуждением ту… э э… кошачью свару, которую вы с сестрами учинили вчера вечером.

Рэнди еле заметно кивает. Он останавливает машину рядом с мебелью, вновь составленной у Начала Координат. На краю стоянки, примерно там, где ось Y (означающая здесь субъективную эмоциональную ценность) упирается в кирпичную стену, стоит запотевшая изнутри «импала».

– Вопрос сводится к математическому: как разделить неоднородное множество n предметов между m людьми (в данном случае супружескими парами), то есть как разбить множество S на m подмножеств (S1 , S2 , … Sm ) таким образом, чтобы ценность их была максимально сближена?

– Мне кажется, это не сложно… – слабым голосом вступает тетя Нина (она преподает йглмскую филологию).

– На самом деле жутко сложно, – высказывается Рэнди. – Поставленная цель близка к задаче об укладке рюкзака, которая настолько трудноразрешима, что на ней строят криптографические системы.

где τ – постоянная.

– Но мы можем не сойтись в общей оценке! – храбро говорит тетя Нина.

– Это математически несущественно, – бормочет Рэнди.

– Налицо произвольный масштабный коэффициент! – припечатывает дядя Ред. – Вот почему я в конце концов согласился с твоим братом Томом, что надо по примеру релятивистских физиков принять τ = 1. Правда, в результате придется иметь дело с дробными величинами, что может вызвать затруднение у части дам (разумеется, я не имею в виду никого из присутствующих), но по крайней мере так яснее виден произвольный характер масштабного коэффициента, что позволит избежать дальнейших недоразумений.

(Дядя Том работает в Лаборатории реактивного движения НАСА, отслеживает траектории астероидов.)

– Это консоль от Гомера Болструда! – Тетя Нина протерла глазок в запотевшем стекле и теперь возит рукавом по стеклу, как будто пытается протереть в нем аварийный выход. – Стоит и мокнет под снегом, как будто так и надо!

– Вообще то это не снег, а просто поземка, – говорит дядя Ред. – Абсолютно сухая. Если ты выйдешь и посмотришь на консоль или как там это называется, то увидишь, что снег на ней не тает, потому что она с самого отъезда твоей мамы в дом престарелых стояла в контейнере и успела принять равновесную температуру значительно ниже нуля по Цельсию.

Рэнди складывает руки на животе, откидывается на подголовник и закрывает глаза. Шея застыла, как пластилин при минусовой температуре, мышцы ноют.

– Консоль стояла у меня в спальне с моего рождения и до тех пор, как я уехала учиться, – говорит тетя Нина. – По любым мало мальски пристойным стандартам справедливости она – моя.

– Что подводит нас к прорыву, который мы с Рэнди, Томом и Джефом совершили вчера около двух ночи, а именно экономическая ценность каждого предмета при всех сложностях задачи об укладке рюкзака – лишь одно измерение вопроса, который разбудил в вас такую бурю чувств. Второе измерение – и здесь я об измерении в буквальном евклидовски геометрическом смысле – эмоциональная оценка предмета. То есть, в теории, мы можем так разделить множество предметов, чтобы каждому досталась равная доля, и все равно ты, милая, останешься глубоко недовольна, потому что не получишь консоль, которая, хоть и стоит много меньше, чем, скажем, рояль, гораздо дороже твоему сердцу.

– Не могу ручаться, что я не полезу в драку за свое законное право на эту консоль, – с ледяным спокойствием отвечает тетя Нина.

– Но тебе не придется лезть в драку, милая, поскольку все для того и затеяно, чтобы ты могла высказать свои пожелания!

– Отлично. Что надо делать? – говорит тетя Нина, выскакивая из машины. Рэнди и дядя Ред торопливо собирают шапки, перчатки и варежки, после чего вылезают следом за ней. Тетя Нина уже стоит над консолью, глядя, как снежная пыль метет по темному блестящему лаку, образуя крохотные мандельбротовские эпиэпиэпизавихрения в турбулентных струях от ее тела.

– Как Джеф и Энн до нас и как остальные после нас, мы расставим предметы на парковке, как на координатной плоскости (х, у) . Ось x идет так. – Дядя Ред поворачивается к Уотерхауз хаузу и раскидывает руки крестом. – Ось у – так. – Он, топчась, поворачивается на девяносто градусов, так что теперь его правая рука указывает на «импалу». – Субъективная финансовая ценность откладывается по оси х . Чем дальше в ту сторону, тем более дорогой ты считаешь данную вещь. Ты можешь даже присвоить чему нибудь отрицательное значение х – например, вот тому стулу, если думаешь, что перебивать его встанет дороже, чем он на самом деле стоит. По оси у откладывается субъективная эмоциональная ценность. Теперь, когда мы знаем, что эта консоль исключительно дорога твоему сердцу, думаю, ее можно переставить к «импале».

– Может ли что нибудь иметь отрицательную эмоциональную ценность? – горько и, возможно, риторически спрашивает тетя Нина.

– Если вещь настолько ужасна, что начисто отравит тебе радость от консоли, то да, – говорит дядя Ред.

Рэнди взваливает консоль на плечо и шагает в положительном направлении у . Можно кликнуть Шафто, которые здесь для того, чтобы таскать мебель, но Рэнди должен показать, что и он – какой никакой мужчина, поэтому таскает больше, чем, вероятно, необходимо. У Начала Координат продолжается разговор между Редом и Ниной.

– У меня вопрос, – говорит Нина. – Что помешает ей просто поставить все в самый дальний конец оси у – объявить, что все чрезвычайно дорого ей эмоционально?

Она в данном случае – тетя Рэчел, жена дяди Тома. Рэчел – мультиэтническая уроженка Восточного побережья и начисто лишена врожденной уотерхаузовской робости. В семье ее всегда считали воплощением ненасытной алчности. Самое страшное будет, если Рэчел каким то образом приберет к рукам все – рояль, серебро, фарфор, обеденный гарнитур от Гомера Болструда. Потому и нужны сложные ритуалы и математически обоснованная система дележки.

– Наши оценки, как эмоциональные, так и финансовые, будут пронормированы так, чтобы их сумма оставалась постоянной. Если кто то перетащит все в самый дальний угол, результат будет тот же, как если бы он вообще не выразил никаких предпочтений.

Рэнди подходит к запотевшей «импале». Дверца распахивается, хрустя застарелой ледяной коркой. Робин Шафто вылезает, дует на ладони и принимает стойку «вольно», показывая, что готов выполнить любой приказ на данной декартовой координатной плоскости. Рэнди смотрит поверх «импалы» и стены на мерзлый газон и холл Уотерхауз хауза, где Ами Шафто, закинув ноги на журнальный столик, читает исключительно грустную книжку про кайюсов, которую Рэнди купил для Ави. Она смотрит на него, улыбается и, как думает Рэнди, с трудом перебарывает желание покрутить пальцем у виска.

– Отлично, Рэнди! – кричит дядя Ред от Начала Координат. – Теперь добавим ей абсциссы!

Он хочет сказать, что консоль не лишена и некоторой финансовой ценности. Рэнди поворачивает направо и шагает по квадранту (+х, +у) , считая желтые линии.

– Примерно четыре парковочных места! Довольно!

Рэнди ставит консоль, вытаскивает из кармана блокнот миллиметровки, отрывает верхний листок, содержащий разброс (х, y ) по версии дяди Джефа и тети Энн, и отмечает координаты консоли. В Палусе звуки разносятся далеко, и он слышит, как у Начала Координат тетя Нина спрашивает дядю Реда:

– Сколько τ e , мы потратили сейчас на консоль?

– Если оставить здесь все на у = 0, то сто процентов, – говорит дядя Ред. – В противном случае это будет зависеть от того, как мы распределим остальное по оси у .

Ответ, разумеется, верный, хоть и совершенно бесполезный.

Если эти дни в Уитмене не оттолкнут Ами от Рэнди, то уже ничто не оттолкнет, поэтому он даже рад, что она это видит, несмотря на сосущую боль под ложечкой. Рэнди не склонен откровенничать о своей семье, поскольку считает, что говорить, собственно, не о чем: маленький городок, хорошее образование, стыд и самоуважение примерно в равных долях и в основном по делу. Ничего сногсшибательного в плане жутких психопатологий, инцеста, тяжелых неизгладимых переживаний или сатанинских сборищ на заднем дворе. Поэтому обычно, когда люди рассказывают про свои семьи, Рэнди слушает и помалкивает. Его семейные истории настолько приземленные, что вроде как стыдно их рассказывать, особенно после того, как услышал что то чудовищное, не лезущее ни в какие ворота.

Однако, стоя здесь и глядя на смерчи, Рэнди начинает сомневаться, что все так просто. В утверждениях некоторых людей, что «Сегодня я: курю/толстею/подличаю/впадаю в депрессию, потому что: моя мама умерла от рака/дядя ковырял мне пальцем в попке/отец бил меня ремнем для правки бритв» ему чудится излишний детерминизм, ленивая готовность смириться перед голой телеологией. Если людям очень хочется верить, будто они все понимают или хотя бы в принципе способны такое понять (потому что это приглушает их страх перед непредсказуемым миром, или позволяет им гордиться своим умом, или то и другое вместе), то получается среда, в которой убогие, упрощенческие, убаюкивающие, благовидные взгляды циркулируют, словно тачки с обесцененными купюрами на рынках Джакарты.

Но если автомобиль, брошенный на стоянке неведомым студентом, порождает самовозобновляющиеся смерчики размером с наперсток в нескольких сотнях ярдов по ветру, то моЖет быть, на мир следует смотреть с чуть большей опаской и быть готовым принять истинную и полную головоломность Вселенной, ограниченность наших человеческих сил. А уж от этого шага недалеко и до другого: сказать, что детство, лишенное исполинских психологических встрясок, жизнь, затронутая лишь слабыми и даже забытыми влияниями, могут привести, далеко по ветру, к небезынтересным последствиям. Рэнди надеется, хотя и очень сомневается, что Ами, сидя в зеленом водорослевом свете и читая про неумышленное истребление кайюсов, думает, как он.

Рэнди возвращается к тете в Начало Координат. Дядя Ред объяснил ей, несколько снисходительно, как важно правильно распределить вещи по экономической ценности, за что был отправлен в долгую одинокую прогулку по оси +х с серебряным сервизом в руках.

– Почему нельзя было сделать все это дома на бумаге? – спрашивает тетя Нина.

– Мы подумали, что, физически двигая вещи, лучше прочувствуем процесс, – говорит Рэнди. – А потом полезно было осмотреть их буквально в холодном свете дня.

(Альтернатива: десять двенадцать взвинченных родственников толкутся в набитом под завязку контейнере, из за сервантов слепя друг друга фонариками.)

– Мы выскажем свои предпочтения, и что потом? Вы сядете и все просчитаете на бумаге?

– Нет, потребуется слишком большой объем вычислений. Вероятно, придется применить метод цифрового дарвинизма – ясно, что строго математически решить не удастся. Вчера отец послал е мейл знакомому в Женеве, который занимался сходными задачами. Если повезет, скачаем подходящую программу и запустим ее на Тере.

– Тере?

– Все равно не поняла. Если ты говоришь «как», то изволь называть понятное мне слово.

– Один из десяти самых быстрых компьютеров мира. Видишь красное кирпичное здание справа от оси минус игрек? – Рэнди указывает вниз по склону. – Сразу за новым физкультурным корпусом.

– Это где антенны?

– Да. Его построила компания из Сиэтла.

– Он, наверное, страшно дорогой.

– Отец выцыганил.

– Да! – бодро подтверждает дядя Ред, вернувшись из положительной области х – Вот кто потрясающе умеет находить спонсоров.

– Странно, что я до сих пор не замечала в нем особого дара убеждать, – молвит тетя Нина, с заинтригованным видом направляясь к большим картонным коробкам.

– Нет, – говорит Рэнди. – Просто он заходит в конференц зал и начинает клянчить, пока всем не становится так за него неловко, что они соглашаются подписать чек.

– Ты сам это видел? – скептически спрашивает тетя Нина берясь за коробку с надписью: «СОДЕРЖИМОЕ ВЕРХНЕГО БЕЛЬЕВОГО ШКАФА».

– Нет, но рассказы слышал. Научный мир тесен.

– Он сумел сколотить неплохой капитал на трудах своего отца, – говорит дядя Ред. – «Если бы мой отец запатентовал хотя бы одно из своих компьютерных изобретений, Палусский колледж был бы больше Гарварда» и все такое.

Тетя Нина уже открыла коробку. Почти всю ее занимает одно йглмское одеяло, шерстяное, в серовато бурую и буровато серую клетку. Оно толщиною примерно в дюйм; когда внуки съезжались к бабушке на каникулы, одеяло доставалось опоздавшему в качестве «штрафного». От запаха нафталина и плесени тетя Нина кривится, как скривилась до нее тетя Энн. Лет в девять Рэнди довелось спать под этим одеялом: он проснулся в два часа ночи от бронхоспазма, перегрева и смутного ощущения, что во сне его хоронили заживо. Тетя Нина захлопывает коробку и смотрит в сторону «импалы». Робин Шафто уже бежит к ней. Он неплохо сечет в математике и легко схватил общий принцип, поэтому знает, что коробку надо нести далеко в область ( х, – у) .

– Наверное, меня просто беспокоит, что мои предпочтения будет оценивать суперкомпьютер, – говорит тетя Нина. – Я постаралась ясно выразить, что хочу. Но поймет ли меня машина? – Она останавливается у коробки «ФАРФОР», словно нарочно мучая Рэнди, которому очень хочется заглянуть внутрь, но страшно навлечь на себя подозрения. Он – рефери и поклялся быть объективным. – Про фарфор забудь. Чересчур старомодный.

Дядя Ред уходит за одну из машин – вероятно, до ветра. Тетя Нина говорит:

– А ты, Рэнди? У тебя как у старшего сына старшего сына могут быть свои пожелания.

– Без сомнения, мои родители, когда придет их время, передадут мне часть бабушкиного и дедушкиного наследства, – отвечает Рэнди.

– Очень дипломатично. Молодец, – кивает тетя Нина. – Но ты единственный из внуков помнишь деда и, вероятно, хотел бы что нибудь получить на память.

– Ну, может, останется какая нибудь ерунда, на которую никто не польстится, – говорит Рэнди. Потом как полный кретин – как организм, в который методами генной инженерии заложена непроходимая тупость, – смотрит на сундук и тут же отводит взгляд, чем окончательно выдает себя с потрохами. Видимо, его практически безволосое лицо – открытая книга. И зачем только он сбрил бороду! Крупная льдинка с почти различимым стуком ударяет его в роговицу правого глаза. Он слепнет от удара и термального шока. Когда звон в голове проходит, Рэнди открывает глаза и видит, что тетя Нина по быстро суживающейся орбите обходит злополучный сундук.

– Хм? Что там? – Она берется за одну ручку и обнаруживает, что сундук практически неподъемный.

– Японские кодовые книги времен войны. Стопки перфокарт.

– Марк!

– Да, мэм! – говорит Марк Аврелий Шафто, возвращаясь из отрицательного квадранта.

Марк Аврелий смотрит на Рэнди и решает воспринять это как дружескую семейную подначку.

– В градусах или в радианах, мэм?

– Ни в том, ни в другом. Просто покажите его мне. Взвалите этот сундук на свою крепкую молодую спину и шагайте точно между осями плюс икс и плюс игрек, пока я не велю остановиться.

– Да, мэм. – Марк Аврелий поднимает сундук и начинает идти, поглядывая вправо и влево, убеждаясь, что идет точно по биссектрисе. Робин стоит в сторонке, с любопытством наблюдая за происходящим.

Дядя Ред, вернувшись из за машины, в ужасе смотрит на Марка Аврелия.

– Нина! Солнышко! Этот сундук не стоит расходов на перевозку! Зачем он тебе, скажи на милость?

– Чтоб наверняка получить желаемое, – говорит Нина.

Мама зубами стягивает перчатку и синими руками вынимает слой за слоем мятых газет. «Ах, судок для подливки!» – восклицает она, вытаскивая нечто, похожее больше всего на тяжелый крейсер. Рэнди согласен с тетей Ниной, рисунок исключительно старомодный; впрочем, это тавтология, ведь он видел такой сервиз только у бабушки, которая была старомодной, сколько он ее помнит. Рэнди, руки в карманах, идет к матери, не подавая виду, что заинтересован. Не перегибает ли он палку с конспирацией? Этот судок он лицезрел раз двадцать в жизни, на семейных сборищах, и сейчас в душе поднимается пыльная буря давно улегшихся чувств. Рэнди протягивает руки в перчатках, мать вкладывает в них судок. Притворяясь, будто любуется формой, Рэнди переворачивает его и читает надпись на донышке. «РОЙЯЛ АЛЬБЕРТ – ЛАВАНДОВАЯ РОЗА».

Мгновение он обливается потом под отвесным тропическим солнцем, силясь удержать равновесие на лодке, пахнущей неопреновыми шлангами и ластами. Потом вновь переносится в Палус и начинает думать, как сжулить с компьютерной программой, чтобы тетя Нина получила желаемое и отдала Рэнди его законное.