Новая философская энциклопедия в четырех томах научно-редакционный совет

дится под государственным гнетом, и ее внутренний потенциал ограничен. Свободное развитие она может получить лишь при сломе той государственной и общественной системы, которая утвердилась в стране. Придаст силу русской общинности и мощная мысль Запада, где идеи социализма имеют длительную историю. Герцен не исключал, что Европа может социально обновиться раньше России и увлечь ее за собой в процесс революционных преобразований. Но в целом он склонялся к мысли о том, что первенство будет принадлежать его стране, в народном быту которой больше условий к экономическому перевороту, чем у западных народов, что Россия более способна к свершению социальных перемен, чем Европа. Концепция Герцена о некапиталистическом пути социальных преобразований получила дальнейшее развитие на русской почве.

Лит.: Герцен в воспоминаниях современников. М., 1956; Ленин В. И. Памяти Герцена.—Он же. Поля. собр. соч., Т. 21; Плеханов Г. А Работы об А. И. Герцене.— Он же. Избр. философ, произв., т. 4. M., 1958; Володин А. И. Герцен. М., 1970. Архивы: РГБ, ф. 69; РГАЛИ, ф. 129; ГЛМ, ф. 22.

На Гершензона оказали влияние учение Т. Карлейля о героической личности, философия истории Л. Толстого, философии жизни А. Бергсона. Изучаемую область культуры Гершензон выделил в особый предмет—историю умонастроения эпохи, совокупности личных судеб, требующую углубленного изучения внутреннего духовного опыта «героев времени». Результатом историко-литературных исследований явился цикл статей о А. С. Пушкине, издание сочинений П. Я. Чаадаева, И. В. Киреевского, Н. П. Огарева, А. И, Герцена, А. И. Эртеля и др. Гершензон — инициатор и участник сборника «Вехи» (1909);

Соч.: История колодой России. М., 1908; Жизнь В. С. Печерина. М., 1910; Мечта и мысль И.С.Тургенева. М., 1919; «Русские пропилеи», т. 1—4, 6. M., 1915—19; «Новые пропилеи», т. 1. М.—Пг., 1923; Статьи о Пушкине. М., 1926; Письма к брату. М., 1927; Грибоедовская Москва. П. Я. Чаадаев. Очерки прошлого. М., 1989.

Лит.: Белый А. Гершензон. — «Россия», 1925, № 5 (14); Шестов Л. О вечной книге (Памяти М. О. Гершензона).—«Современные записки», 1925, Ns 24; БерманЯ. 3. M. 0. Гершензон: Библиография. Одесса, 1928; Ходасевич В. Ф. Некрополь. Воспоминания. Париж, 1976; Проскурина В. Ю. Творческое самосознание Михаила Гершензона.—«Литературное обозрение», 1990, № 9.

К>. В. Синеокая

ГЕСС (Hess) Мозес (21 июля 1812, Бонн-б апреля 1875, Париж) — немецкий литератор и социалист, один из создателей доктрин коммунизма и сионизма. Формирование воззрений Гесса проходило под влиянием Спинозы, Гегеля и Фейербаха. В своей первой работе «Божественная история человечества, написанная спинозистом» (Die heilige Geschichte der Menschheit von einem Jünger Spinozas, 1837) Гесс заявил себя сторонником философских идей Гегеля. Он первый выдвинул тезис о том, что синтез немецкой классической философии, английской политической экономии и французского утопического социализма следует считать идеологической основой коммунистического движения на Европейском континенте, прежде всего в Германии и Франции.

В эпоху европейских'революций 1848—49 Гесс был представителем Немецкого рабочего союза в Париже; позже примкнул к социалистической группе Виллиха — Шаппера, а в 1861 —к лассальянскому течению в рамках немецкой социал-демократии. Участвовал в работе 1-го Интернационала.

Гесс известен также как один из главных идеологов сионистского движения. В трактате «Рим и Иерусалим: последний национальный вопрос» (Rom und Jerusalem, die letzte Nazionalitätsfrage, 1862), публикация которого прошла практически не замеченной современниками, но впоследствии оказавшем большое влияние на отца-основателя сионизма Т. Герцля, Гесс утверждал, что до тех пор, пока евреи не обретут свою государственность на «земле обетованной», они всегда будут оставаться притесняемым и гонимым народом.

За этими «оптимистичными» теоремами последовала та, которая при поверхностном понимании кажется весьма разочаровывающей. Это теорема Гёделя о неполноте: «Если непротиворечивая теория содержит арифметику, то в ней имеется формула, которую нельзя ни доказать, ни опровергнуть». Такая формула называется неразрешимой в данной теории. Доказательство теоремы о неполноте весьма устойчиво к смене формализмов и логических систем. В дальнейшем Россер и Подниекс ослабили условия данной теоремы и усилили ее следствия. (Обзор общематематически и философски важных вариаций теоремы неполноты дан в кн.: Гончаров С. С; Ершов Ю. Л., Самохвалов К. Ф. Введение в логику и методологию науки. М., 1994.)

Как заметил Гёдель, доказательство теоремы неполноты не формализуется внутри самой арифметики, а это означает, что мы не можем доказать непротиворечивость теории Th внутри самой Th, поскольку тогда мы доказали бы неразрешимую формулу (3-я теорема Гёделя). Доказательство 3-й теоремы не столь устойчиво, оно зависит от свойств кодирования формул числами, и был построен ряд кодирований, при которых можно внутри самой теории доказать формулу, содержательно означающую ее непротиворечивость. (Подробный анализ данных вопросов и связи их с программой Гильберта см. ст. Формализм.)

Гёдель построил вложение классической логики в интуиционистскую (независимо от Гливенко), а интуиционистской — в модальную систему S4. Он доказал совместимость аксиомы выбора с множеств теорией и дал конструкцию, обобщающую разветвленную иерархию Рассела. В модели Гёделя оказалась верна и континуум-гипотеза Кантора, так что он попутно доказал и ее совместимость. Эта модель была использована Коэном при доказательстве независимости аксиомы выбора.

В 1940, после аншлюса, ученый переехал в США, в Принстонский Институт высших исследований, и в 1948 принял гражданство США, В результате научных контактов с А, Эйнштейном, который придерживался мнения, что из общей теории относительности должна следовать направленность времени, Гёдель построил контрпример: модель Вселенной, в которой есть замкнутые мировые линии (т. е. в некоторых ее областях время ходит по кругу). За эту работу, которая в современной космологии положила начало целому направлению, он получил (по рекомендации самого Эйнштейна) Эйнштейновскую премию (1954).

В 1958 Гёдель построил принципиально новую интерпретацию типа реализуемости для интуиционистской арифметики, основанную на нахождении контрпримера и сохраняющую классическую истинность для всех отрица

Особенность, чтобы не сказать чиковинность, мысли Гёте в том, что он в пору наивысшей зрелости и ощутимого конца философии философствует так, как если бы она и вовсе еще не начиналась. Понятно, что такая привилегия могла бы в глазах историков философии принадлежать философам, вроде Фалеса и Ферекида Сирского, но никак не современнику Канта. Другое дело, если взглянуть с точки зрения беспредпосылочности, или допредикативности, познания, с которой новейшую философию заставила считаться феноменология Гуссерля. Гётевское неприятие философии относится тогда не к философии как таковой,

Возможность гётевской философии (ее, говоря, по-кантовски, quid juris) коренится, т. о., не просто в мыслимости ее этоса, а в осуществимости последнего. Очевидно, при всей парадоксальности, что словесный пласт философии Гёте, или ее дискурс, представлен некой спонтанной цепью отклонений от правил философского поведения, как если бы он знакомился с философией не в работе над ее первоисточниками, а из сплошного негативного опыта конфронтации своих созерцаний с ее понятиями. Характерен в этом отношении его разговор с философски образованным Шиллером, во время которого ему должно было открыться, что он «имеет идеи, сам того не зная, и даже видит их глазами». Возникает неизбежная альтернатива: либо рассматривать «философию Гёте» в линии философской традиции (где она окажется, самое большее, эвристически небезынтересной), либо же предварить тему вопросом о специфике гётевского типа познания. В последнем случае решающим оказывается не теоретическое «что можно» и «чего нельзя», априорно обусловливающее всякую философскую рефлексию, а некий самодостаточный опыт, расширяющийся до природы и осознающий себя в идеале как человеческую индивидуальность самой природы, нисколько не смущаясь собственной (философски визированной) «субъективностью». Интересно рассмотреть этот опыт по аналогии с кантовским понятием опыта. Исходный тезис Гёте: «Все попытки решить проблему природы являются, по существу, лишь конфликтами мыслительной способности с созерцанием» (Goethes Naturwissenschaftliche Schriften, Bd 2, S. 200), совпадает, если заменить «конфликты» «синтезами», с кантовским. Но уже со второго шага налицо расхождение. Кант отталкивается от теоретического представления о «нашем» устройстве, Гёте от непосредственной данности своего устройства. По Канту, «наш» рассудок устроен так, что

Реальность, а не просто мыслимость созерцающего мышления у Гёте есть, т. о., вопрос не теории, а опыта, причем не понятия опыта, а опыта как делания. Там, где теоретически постулируется слепота созерцаний и пустота понятий, налицо вытеснение реального феномена теорией и, как следствие, «конфликты» обеих половинок познавательного целого. Теория, понятая так, негативна и представляет собой, по Гёте, результат «чрезмерной поспешности нетерпеливого рассудка, который охотно хотел бы избавиться от явлений и поэтому подсовывает на их место образы, понятия, часто даже одни слова» (ibid, Bd 5, S. 376). Настоящая теория тем временем не противостоит вещам, а осознает себя как их «сущность»: «Самое высокое было бы понять, что все фактическое есть уже теория: синева неба раскрывает нам основной закон хроматики. Не нужно только ничего искать за феноменами. Они сами составляют учение» (ibid.). Все злоключения философии проистекают от того, что опыт отрезается от самих вещей и подменяет вещи словами. «Вместо того чтобы становиться между природой и субъектом, наука пытается стать на место природы и постепенно делается столь же непонятной, как последняя» (Goethes Werke, Weimarer Ausgabe, Bd 36, 4. Abt., S. 162). Что участью философии на этом пути могло быть лишь ее самоупразднение, стало ясно в свете ее дальнейших судеб, сначала в позитивистических диагнозах философии как «болезни языка» (Ф. Маутнер, Л. Витгенштейн), а после уже и в полном ее растворении во всякого рода «играх» и «дискурсах».

В свете изложенного проясняется, наконец, отношение к Гёте немецкого идеализма. Судьбой этого идеализма было противостоять натиску материалистически истолкованной физики с чисто метафизических позиций. Понятно, что в споре с ним кантианство могло уже хотя бы оттого рассчитывать на успех, что исходным пунктом его был факт естествознания, а не воздушные замки неоплатонических спекуляций. Эвристически допустим вопрос: как сложились бы дальнейшие судьбы философии, вообще духовности, если бы немецкий идеализм, отталкиваясь от Канта, взял бы курс не на Плотина, а на факт естествознания, к тому же не ньютоновского, как это имеет место у Канта, а гётевского естествознания? Характерно, что основной упрек Гёте со стороны кантиански ориентированных критиков: он-де «переносит рассудочные абстракции на объект, приписывая последнему метаморфоз, который свершается, по сути, лишь в нашем понятии» (Sachs J. Geschichte der Botanik vom 16.