Новая постиндустриальная волна на Западе
жүктеу/скачать 2.88 Mb.
|
| Рефлексивность модернити, которая непосредственно связана с непрерывным производством систематического самопознания, не стабилизирует отношения между знанием эксперта и знанием, применимым в деятельности непрофессионала. Знание, на которое претендуют профессиональные исследователи (до некоторой степени и многообразными способами), присоединяется к своему предмету, тем самым ( в принципе, но также, обычно, и на практике) его изменяя. В естественных науках данный процесс не имеет параллелей; здесь нет ничего общего с физикой микромира, где вмешательство наблюдателя изменяет то, что изучается.
В этом пункте мы можем связать дискуссию о рефлексивности со спорами о термине «постмодернити», который часто используется как синоним постмодернизма, постиндустриального общества и т.д. Однако если идея постиндустриализма, как она разработана Дэниелом Беллом, хорошо эксплицирована, о двух других вышеупомянутых понятиях этого, конечно, не скажешь. Попытаюсь провести различие между ними. Термин «постмодернизм», если он вообще что-нибудь означает, относится, главным образом, к стилям или направлениям в литературе, живописи, скульптуре и архитектуре, касаясь аспектов эстетической рефлексии о природе модернити. Зачастую понимаемый лишь весьма смутно, модернизм являлся выражением особого мироощущения в самых разнообразных сферах, и можно сказать, что он вытеснен направлениями постмодернистского характера. К постмодернити, по крайней мере, согласно моему определению этого понятия, относится нечто иное. Вхождение в данный период означает, что траектория общественного развития уводит нас от институтов модернити в направлении к новому и особому типу общественного строя. Постмодернити, если таковая существует, может отражать осведомленность об этом переходе, но не показывает, что он действительно имеет место. К чему обычно относится понятие «постмодернити»? Помимо общего ощущения жизни в период явственного несоответствия с прошлым, данный термин обычно означает по крайней мере одно, а зачастую не только одно из нижеследующего: мы обнаружили, что ничего нельзя знать наверняка, поскольку стала очевидной ненадежность всех прежних «оснований» эпистемологии; «история» лишилась телеологии, и, следовательно, никакую версию «прогресса» нельзя убедительно защищать; возникла новая социальная и политическая реальность, в которой на первое место выдвинулись проблемы защиты окружающей среды и, возможно, новых общественных движений вообще. Едва ли кто-либо сегодня отождествляет постмодернити с тем, что когда-то широко под этим подразумевалось: с заменой капитализма социализмом. Фактическое снятие подобного перехода с повестки дня — один из главных факторов, стимулирующих нынешние дискуссии о возможном завершении периода модернити. <...> Прежде всего отвергнем как не заслуживающую серьезного интеллектуального рассмотрения идею о невозможности систематического знания о тенденциях общественного развития. Если бы кто-то придерживался такой точки зрения, то он едва бы смог написать об этом книгу. Единственной возможностью был бы отказ от интеллектуальной активности вообще — даже «игровой деконструк-ции» — в пользу, скажем, полезных для здоровья физических упражнений. Что бы ни означало отсутствие фундаментализма в эпистемологии, сюда это не относится. Для большей убедительности исходного пункта обсуждения можно рассмотреть «нигилизм» Ницше и Хайдеггера. Несмотря на различия между двумя философами, есть позиция, где они сходятся. Оба связывают с модернити идею, согласно которой «история» может быть идентифицирована с прогрессивным приращением рациональных оснований знания1. Согласно их подходу, это выражено в понятии «преодоления»: формирование нового понимания служит для установления того, что имеет ценность в накопленном запасе знаний и что не имеет. Каждый считает необходимым дистанцироваться от основных требований Просвещения, но все же оказывается не в состоянии критиковать их с точки зрения более высоких или лучше обоснованных требований. Поэтому они не пользуются понятием «критическое преодоления», столь важным для критического подхода Просветителей к догмам. Тем не менее всякий, кто усматривает в этом суть перехода от модернити к постмодернити, сталкивается с большими трудностями. Одно из главных возражений очевидно и хорошо известно. Говорить о постмодернити как замещающей модернити — значит признавать именно то, что (ныне) провозглашается невозможным: придание истории логической последовательности и точное указание нашего места в ней. Более того, если именно Ницше бьи тем философом, кто разъединял модернити и постмодернити — а процесс этот предположительно происходит в наши дни, — то как объяснить, что он видел все это почти столетие назад?.. Однако семена нигилизма изначально присутствовали в философии Просвещения. Если сфера разума полностью освобождена, никакое знание не может покоиться на безусловном основании, ибо даже понятия, которых придерживаются наиболее твердо, могут считаться обоснованными лишь «в принципе» или «до дальнейшего рассмотрения». Иначе они станут догмой и выпадут из той самой сферы разума, которая прежде всего и определяет, что такое обоснованность. Хотя большинство считает свидетельство наших чувств наиболее надежной информацией, какую мы можем получить, даже мыслители раннего Просвещения хорошо понимали, что такое «свидетельство» всегда может быть подвергнуто сомнению. Чувственные данные никогда не в состоянии обеспечить совершенно прочную основу познания. Сегодня, когда широко распространилось признание того, что чувственное наблюдение пронизано теоретическими категориями, философская мысль весьма резко отклонилась от эмпиризма. Более того, со времен Ницше мы намного отчетливее сознаем логически круговой характер разума, равно как и проблематичные отношения между знанием и властью. Однако эти выводы скорее обеспечивают более полное понимание рефлексивности, свойственной самой модернити, чем выводят нас за пределы последней. Модернити нестабильна не только из-за логически кругового характера разума, но и потому, что природа этого логического круга совершенно загадочна. Как мы можем оправдать приверженность разуму во имя разума? Парадоксально, но именно логические позитивисты случайно наткнулись на эту проблему, дойдя до крайности в своей попытке очистить рациональное знание от остатков традиции и догмы. Модернити оказывается загадочной в своей основе, и путей «преодоления» этой загадки не видно. Мы сталкиваемся с вопросами там, где некогда все казалось ясным, что осознают не только философы. Понимание существования этого феномена вызывает беспокойство, которое давит на всех. Постмодернити ассоциируется не только с концом фундамента-лизма, но и с «концом истории». <...> «История» не имеет ни исконной формы, ни общей телеологии; она не должна отождествляться с «историчностью», поскольку последняя четко связана с институтами модернити. Исторический материализм Маркса ошибочно отождествляет первую со второй и тем самым не только наделяет историческое развитие ложным единством, но и не может адекватно выделить особые признаки модернити. Обсуждаемый вопрос был хорошо освещен в знаменитом диспуте между Леви-Стросом и Сартром. «Использование истории с целью делать историю» — это в основном явление эпохи модернити, одна из разновидностей рефлексивности, а не общий признак, применимый ко всем эпохам. Даже история как датирование есть особый способ кодирования темпо-ральности. Нужно внимательно относиться к пониманию историчности. Ее можно определить как использование прошлого для формирования настоящего, но она не подразумевает уважения к прошлому. Напротив, историчность означает использование знания о прошлом как средство разрыва с ним или, в крайнем случае, поддержку лишь того, что может быть оправданно на принципиальной основе. Историчность ориентирует нас прежде всего на будущее. Последнее рассматривается как сущностно открытое, но контрфактически обусловленное действием, предпринимаемым с представлением о будущих возможностях. Это фундаментальный аспект пространственно-временного «расширения», возможность и необходимость которого обусловлена модернити. «Футурология» — построение таблиц возможных/вероятных/достижимых версий будущего — становится более важной, чем летопись прошлого. <...> Разрыв с провиденциальными взглядами на историю, крушение фундаментализма вместе с ориентированным на будущее контрфактическим мышлением и «опустошение» прогресса в непрерывном изменении — все это настолько отличается от основных идей Просвещения, что констатация происшедших глубоких перемен становится оправданной. Однако сводить таковые к постмодерни-ти — ошибка, мешающая адекватному пониманию их природы и следствий. Происшедшие изменения следует рассматривать скорее как результат самопрояснения мысли по мере ее очищения от традиций и провиденциальных взглядов. Мы не выходим за пределы модернити, но переживаем эпоху ее радикализации. Постепенный упадок европейской, или западной, глобальной гегемонии, обратной стороной которого является растущее распространение современных институтов по всему миру, со всей очевидностью является одним из главных действующих ныне факторов. Прогнозируемый «упадок Запада» занимал мысли некоторых авторов с конца девятнадцатого века. В таком контексте это выражение обычно означает концепцию циклических исторических изменений, где современная цивилизация видится лишь как одна из регионально локализованных цивилизаций, наряду с иными, предшествовавшими ей в других регионах. Цивилизации имеют свои периоды юности, зрелости и старости, и по мере вытеснения одних из них другими распределение силы меняется. Но модернити не является лишь одной из цивилизаций среди прочих. Упадок влияния Запада не связан с ослаблением воздействия институтов, впервые появившихся именно там, но, напротив, есть результат их глобального распространения. Экономическая, политическая и военная мощь, давшая Западу его первенство и основанная на соединении четырех институциональных измерений модернити, больше не отличает столь явно западные страны от каких-либо других. Мы можем интерпретировать данный процесс как глобализацию — термин, который должен занять ключевое место в лексиконе общественных наук. Что сказать об изменениях иного рода, часто связываемых в том или ином смысле с постмодернити, — о подъеме новых общественных движений и возникновении небывалых политических проблем? Они действительно важны. Однако мы должны тщательно отделить наш способ рассуждения от многообразных теорий или интерпретаций, выдвинутых на их основе. Я анализирую постмодернити как серию имманентных переходов от — или «за пределы» — многообразных институциональных учреждений модернити. Мы пока еще не оказались в социальном универсуме эпохи постмодернити, тем не менее мы видим немало признаков возникновения способов жизни и форм общественной организации, которые отличаются от тех, что культивируются современными институтами. В контексте данного анализа можно легко понять, почему ради-кализация модернити столь же тревожна, сколь и важна. Ее наибо- лее заметные черты — крах эволюционизма, исчезновение исторической телеологии, признание радикальной, конститутивной рефлексивности, а также утрата Западом своей привилегированной позиции — переносят нас в новый и беспокойный универсум опыта. «Нас» в первую очередь относится к тем, кто живет на самом Западе — или, более точно, в индустриальном секторе мира, — но последствия этого ощутимы повсюду. Сейчас мы живем в период подъема модернити. Что находится вне ее? Можем ли мы придать какое-либо определенное значение понятию «постмодернити»? Какие виды утопий можем мы создать как ориентированные в будущее проекты, которые были бы связаны с имманентными тенденциями развития и тем самым оставались реалистическими? Что, прежде всего, следует за капитализмом? Если социализм (что бы за этим словом ни стояло), то маловероятно, чтобы он был похож на существующие социалистические общества, которые, несомненно отличаясь от стран капитализма, представляют собой экономически неэффективный и политически авторитарный способ функционирования индустриализма. «Социализм», конечно, означает так много разных вещей, что данный термин становится зачастую не более чем ярлыком для некоего общественного строя, близкого сердцу того или иного мыслителя. Если он означает строго планируемое производство, организованное главным образом в рамках экономических систем национальных государств, то социализм, конечно, постепенно исчезает. Главное открытие двадцатого века заключается в том, что сложные системы, подобные современным экономикам, не могут быть эффективно подчинены кибернетическому контролю. Детальная и постоянная сигнализация в них должна исходить скорее «снизу», чем быть направляемой «сверху». Если это справедливо на уровне национальных хозяйственных систем, то еще более верно в мировом масштабе, и эру постмодернити следует постигать в глобальном плане. Рынки обеспечивают сигнальные устройства в сложных системах обмена, но они также поддерживают или активно обусловливают главные формы отчуждения (согласно верному диагнозу Маркса). Выход за пределы капитализма, рассмотренный лишь с точки зрения эмансипации, предполагал преодоление классовых различий, создаваемых капиталистическими рынками. Закономерности реальной жизни, тем не менее, направляют нас еще дальше, за рамки обстоятельств, в которых экономические критерии определяют жизненные условия людей. Мы находим здесь потенциал для постдефицитной системы (post-scarcity system), координируемой на глобальном уровне. Простое утверждение, что капиталистические рынки должны быть подвергнуты «регулированию» для преодоления их неустойчивости, подводит нас к дилемме. Подчинение рынков централизованному контролю со стороны центра экономически неэффективно и ведет к политическому авторитаризму. Предоставление рынкам свободы действия без всяких ограничений создает основные несоответствия между жизненными шансами различных групп и регионов. Постдефицитная система выводит нас за пределы этой дилеммы, ибо, когда основные предметы потребления больше не являются дефицитными, рыночные критерии могут служить всего лишь сигнальными устройствами, а не средством поддержания отчуждения. Принимая во внимание, что положение национальных государств меняется, когда на более низком уровне возникают новые формы местных организаций, а над ними — международные организации более высокого ранга, естественно ожидать возникновения новых форм участия, которое может принять форму расширения самоуправления в рамках корпорации, в местных объединениях, демократизации средств массовой информации и транснациональных объединений различного типа. Что касается межгосударственных отношений, то очевидна перспектива возникновения более скоординированного глобального политического порядка. Тенденция к глобализации вынуждает страны сотрудничать в решении проблем, с которыми первоначально они стремились справляться самостоятельно. Вплоть до конца девятнадцатого века многие верили, что движение к мировому правительству естественно вытекает из движения к глобальным взаимосвязям. Эти авторы недооценивали степень суверенитета национальных государств, и представляется невероятным, чтобы какая-либо форма мирового правительства была способна возникнуть в обозримом будущем. «Мировое правительство», скорее, может предполагать совместную выработку глобальной политической стратегии государств и скоординированные подходы к разрешению конфликтов, чем формирование сверхгосударства. Тем не менее, тенденция к глобализации на этом уровне вполне отчетлива. Что касается военной силы, может показаться, будто шансы перехода к миру, в котором инструменты войны лишились бы былого значения, весьма малы. Глобальные военные расходы продолжают от года к году расти, а разработки новых вооружений не прекращаются. Но все же в ожидании мира без войн есть большая доля реализма. Подобный мир имманентен как самому процессу индустриализации войны, так и изменению позиции национального государства на глобальной арене. Теория Клаузевица безнадежно устарела с распространением промышленного производства вооружений; когда границы в основном устоялись и территории национальных государств охватывают фактически всю земную поверхность, территориальная экспансия теряет свое былое значение. Наконец, растущая взаимозависимость на глобальном уровне расширяет круг ситуаций, когда сходные интересы разделяются всеми государствами. Мир без войн — это, конечно, утопия, но утверждать, что такая картина абсолютно нереалистична, нельзя. Все это относится и к искусственно созданной окружающей среде. Стимулом постоянной революционизации технологий являются как стремление к капиталистическому накоплению, так и соображения национальной обороны, но как только толчок дан, процесс обретает внутреннюю динамику. Главной движущей силой становится стремление расширить научные знания и желание продемонстрировать их эффективность. Процессы технологического обновления и, в более общем плане, индустриального развития в настоящее время по-прежнему ускоряются, а не замедляются. В сфере биотехнологии технические достижения затрагивают саму нашу физическую конституцию, точно так же, как и естественную среду, в которой мы живем. Будут ли эти мощные источники обновления всегда оставаться бесконтрольными? Никто не может сказать этого с уверенностью, но есть и противоположные тенденции, проявляющиеся отчасти в экологических движениях... Ущерб, наносимый окружающей среде, ныне стал предметом глубокой озабоченности и находится в центре внимания правительств во всем мире. Во избежание серьезного и нео- братимого вреда следует противостоять не только внешнему неконтролируемому воздействию на окружающую среду, но также и логике самого ничем не сдерживаемого научного и технологического прогресса. Гуманизация технологии будет сопряжена, скорее всего, с усилением моральных аспектов в нынешних, по большей части «инструментальных», отношениях между людьми и преобразуемой внешней средой. Поскольку судьбоносные экологические проблемы столь очевидно имеют глобальный характер, то и формы вмешательства в окружающую среду с целью минимизации факторов риска будут по необходимости планетарными. Может быть создана всеохватывающая система попечения, целью которой было бы сохранение экологического благосостояния мира как целого. Возможный путь осмысления этих целей планетарной заботы предложен в так называемой «гипотезе Геи», выдвинутой Джеймсом Лавлоком. Согласно его идее, наша планета ведет себя «как единый организм, даже живое создание». Органическое здоровье Земли поддерживается децентрализованными экологическими циклами, взаимодействие которых формирует самоорганизующуюся биохимическую систему2 . Если такая точка зрения будет доказана аналитически, то она определенно отразится на заботе о состоянии планеты, которая скорее будет похожа на охрану здоровья личности, чем на возделывание сада, где растения живут сами по себе. Почему мы должны предполагать, что мировые события будут двигаться в направлении, очерченном этими разнообразными утопическими соображениями? Конечно, мы не можем этого утверждать, хотя все дискуссии, рисующие возможность такого будущего, могут по самой своей природе воздействовать на происходящие изменения. Имманентные тенденции развития суть не более чем [сумма] влияний, и период, когда решается, будет ли вообще развитие идти в этих направлениях, весьма продолжителен по времени и наполнен различными факторами риска. Более того, то, что происходит в рамках одного институционального измерения, может неблагоприятно воздействовать на остальные. Каждый фактор может иметь последствия, угрожающие жизни миллионов людей. Какими бы ни были новые технологические разработки (при всей их полезности для производства они могут представлять угрозу для окружающей среды или военной безопасности), должен существовать предел глобальному капиталистическому накоплению. Поскольку рынки в какой-то степени представляют собой саморегулирующиеся механизмы, некоторые виды дефицита могут быть преодолены. Но у ресурсов, доступных неопределенно долгому накоплению, есть как внутренние границы, так и внешние факторы, которые либо не затрагиваются, либо усугубляются рынком и могут стать причиной социальных взрывов. Что касается административных ресурсов, то обратной стороной тенденции к демократизации является риск сползания к тоталитаризму. Усиление функций надзора обеспечивает многообразие форм демократического участия, но также делает возможным и групповой контроль за политической властью, подкрепляемый монопольным доступом к средствам насилия как инструменту террора. Тоталитаризм и модернити взаимосвязаны не только условно, но и по самой своей сути3. Имеется множество режимов, которые если и не достигают абсолютного тоталитарного уровня, то проявляют многие его характеристики. Возможность ядерного конфликта — это не единственная опасность, угрожающая человечеству в среднесрочной перспективе, в форме войны, поставленной на индустриальную основу. Широкомасштабная конфронтация, использующая даже обычное вооружение, была бы опустошительной по своим последствиям, так как продолжающееся слияние науки и военной технологии может в изобилии произвести формы оружия, столь же смертельного, как ядерное. Перспектива экологической катастрофы менее вероятна, чем риск большой войны, но столь же опасна по своим последствиям. Долговременный необратимый ущерб окружающей среде уже мог быть нанесен, — и возможно, мы просто не ощущаем его видимых последствий. Оборотной стороной модернити — и этого фактически никто не способен не сознавать — может быть не что иное, как «республика трав и насекомых» или группа разрушенных и травмированных человеческих сообществ. Никакие провиденциальные силы не вмешаются ради нашего спасения, и никакая историческая теле- ология не гарантирует, что эта вторая версия постмодернити не вытеснит первую. Апокалипсис стал тривиальностью, он знаком как контрфактическая ситуация повседневной жизни, и, как и все параметры риска, он может стать реальностью. Когда мы говорим о модернити, мы имеем в виду институциональные трансформации, происходящие на Западе. В какой степени модернити является отличительным признаком западной цивилизации? Отвечая на этот вопрос, мы должны рассмотреть различные аналитически вычленяемые черты модернити. С точки зрения институционального развития для модернити главное значение имеют два особых организационных комплекса: национальное государство и систематическое капиталистическое производство. Оба они коренятся в специфических чертах европейской истории и имеют мало аналогий в предшествующих периодах или в других культурных контекстах. Если они в тесной связи друг с другом к настоящему времени распространились по всему миру, то прежде всего благодаря порождаемой ими мощи. Никакие иные, более традиционные, общественные формы не могут противостоять ей, сохраняя полную изолированность от глобальных тенденций. Является ли модернити исключительно западным феноменом с точки зрения образа жизни, развитию которого способствуют эти две великие преобразующие силы? Прямой ответ на этот вопрос должен быть утвердительным. Одно из важнейших последствий модернити <...> заключено в глобализации. Это не только сметающее иные культуры распространение западных институтов по всему миру. Глобализация <...> вводит новые формы мировой взаимозависимости, [что, однако] создает новые риски, одновременно формируя далеко идущие возможности глобальной безопасности. Является ли модернити исключительно западной с точки зрения данных глобализирующих тенденций? Нет. Этого не может быть, коль скоро мы говорим о возникающих формах мировой взаимозависимости и планетарного сознания. Способы рассмотрения и решения этих проблем будут с неизбежностью затрагивать концепции и стратегии, происходящие из не-западных источников. Ибо ни радикализация современности, ни глобализация общественной жизни не являются процессами, которые в каком-либо смысле завершены. Культура может по-разному реагировать на распространение новых институтов, принимая во внимание мировое культурное разнообразие в целом. Движение «за пределы» модернити происходит в глобальной системе, которая отличается большим неравенством богатства и мощи и не может не подвергаться их воздействию. Модернити универсализируется не только в плане ее глобального воздействия, но и в плане рефлексивного знания, фундаментального для ее динамического характера. Является ли модернити исключительно западным понятием в этом отношении? На этот вопрос следует ответить утвердительно, хотя и с определенными оговорками. Кардинальный отход от традиции, свойственный рефлексивности модернити, приводит к разрыву не только с предшествующими эпохами, но и с другими культурами. Поскольку разум оказался неспособен обеспечить себе окончательное самооправдание, то нет оснований делать вид, что данный разрыв не покоится на культурных убеждениях (и силе). Однако сила не обязательно решает проблемы, возникающие как результат распространения рефлексивности модерности, особенно в той мере, в какой методы аргументации, вырабатываемой в ходе дискуссии, становятся широко распространенными и общепринятыми. Такая аргументация, включая ту, что составляет основу естественных наук, содержит критерии, отвергающие культурные различия. В этом ничего нет «западного», коль скоро уже ощутима приверженность к подобного рода аргументации как средству разрешения споров. Кто может сказать, тем не менее, каковы пределы распространения этой приверженности? Ведь радикализация сомнения часто сама является объектом сомнения и, следовательно, представляет собой принцип, вызывающий упорное сопротивление. жүктеу/скачать 2.88 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|