Новейшая история россии

Итак, дворец «Цецилиенгоф», первая пленарная сессия конференции, названной «Терминал». Конференция проходила в построенном в псевдотюдоровском стиле двухэтажном особняке, похожем на большой загородный английский дом, еще недавно служившем военным госпиталем сначала для немцев, а затем для советских войск. Пятнадцать кресел окружали круглый стол, три из них были несколько выше других — Трумэн, Сталин, Черчилль. Двое последних были в военной форме, Трумэн — в сером фланелевом костюме. Сталин был всегда с папкой, Черчилль курил огромную сигару.

Сталин выступил первым и предложил в качестве председателя президента Трумэна. Трумэн поблагодарил. В Потсдаме перед дипломатией Белого дома, близкой теперь к обладанию атомным оружием, стояли два важных вопроса: будущее повер-

¹ McCullough D. Truman. New York: Simon and Schuster, 1992, p. 426.

266

Трумэну идея конференции лично нравилась не очень. Его волновал процесс создания атомного оружия, того, что обозначалось в секретных документах как S-1. Его военный министр Стимсон непосредственно отвечал за совмещение американского атомного оружия и союзной дипломатии. Находясь в определенном смятении, он приготовил для президента меморандум «Размышления о базовых проблемах, которые стоят перед нами». В этих размышлениях содержалась идея уговорить Сталина смягчить свой режим и, в частности, ввести гражданские свободы¹. Главный пункт Трумэн озвучил в первом же выступлении: «Со времени окончания Ялтинской конференции обязательства, взятые на себя участниками, не были выполнены»².

Умудренным участникам конференции была видна неопытность американского президента. Даже почтительный Черчилль сказал, что слишком быстро обращается к слишком сложным вопросам. Черчилль: «Теплота и неизгладимые впечатления, оставленные Рузвельтом, будут перенесены на человека, взявшего на себя инициативу в этот исторический момент. Чем больше они вторгнутся в проблемы мира, тем прочнее должен быть их союз»³. Сталин полностью поддержал британского премьера. В обсуждении конкретных — а не абстрактных проблем они найдут необходимое единство.

Это было именно то, чего категорически не желал Трумэн. Он прибыл в Потсдам не за этим. «Я не хочу разворачивать дискуссии, я хочу принимать решения». Черчилль весьма покорно ответил: «Я готов выполнять ваши указания». Сталин: «Если вы сегодня в таком покорном настроении, господин премьер-министр, то я хотел бы знать, не готовы ли вы поделить с нами германский флот. Если мистер Черчилль пожелает, он может свою половину потопить»⁴. Вся эта не слишком серьезная перебранка

267

Сестре Трумэн 18 июля пишет, что «Черчилль неустанно болтает, а Сталин ворчит — но это ворчание, по крайней мере, понятно». Единственное, что пока радовало Трумэна, — это твердое обещание Сталина начать боевые действия на Дальнем Востоке. Американские военные на этом этапе считали, что это на год сократит продолжительность войны. «Сколько наших парней останется живыми».

Но в общем и целом Россия казалась американцам в конечном счете склонной к дипломатическому компромиссу. Это оценка, казалось, оправдала себя в первый же день заседания, когда и Сталин, и Черчилль дружно решили — вместе с американцами — не приглашать в Германию Китай.

* * *

Окружающая Трумэна свита теперь была более, чем прежде, убеждена, что Германию не следует доводить до предела, что Германия может понадобиться. Теперь речь шла о предоставлении американской зоне оккупации значительной автономии. Стимсон в тот же памятный день 16 июля добился от Трумэна «прекращения уничтожения германских припасов». Немцев следует сделать способными «платить свою долю в процессе необходимой реабилитации Европы»¹. Это потребует значительной децентрализации, в Германии отдельные районы должны получить весомую долю самоуправления. Одно дело — оккупированная страна, другое — страна самоуправляемая на региональном уровне, которая не позволит демонтировать местное предприятие.

В «Цецилиенгофе» Черчилль встретился со Сталиным, который сообщил о демаршах японских дипломатов: «Японцы осознают мощь союзников и очень напуганы. Что такое безоговорочная капитуляция, можно видеть здесь, в Берлине и в остальной Германии». Черчилль сказал, что Британия «приветствует Россию как великую державу, и особенно как державу морскую. Чем больше кораблей плавает по морям, тем лучше будут наши отношения». Сталин был изумлен тем, что Черчилль взял с собой Эттли: как можно представить себе поражение на выбо-

¹ Potsdam Papers, v. II, p. 756.

268

На первом этапе конференции Трумэн сознательно стремился создать о себе мнение как о решительном и жестком политике и был доволен, когда это ему удавалось. Матери он писал после первой встречи со Сталиным и Черчиллем: «Стоило мне занять пост председателя, как я заставил их двигаться».

А мы видим, как с первых же фраз рождается то, что выросло в «холодную войну». Совершенно ненужный спор о Германии в начале конференции.

«Сталин: Германия — это то, что стало с нею после войны. Другой Германии нет.

Трумэн: Почему бы не иметь в виду Германию 1937 года?

Сталин: Минус то, что она потеряла. Давайте — хотя бы на время — видеть в Германии географическое понятие.

Трумэн: Но какое географическое понятие?

Сталин: Мы не можем игнорировать результаты войны.

Трумэн: Но у нас должна быть отправная точка».

Сталин посчитал за лучшее согласиться, за ним последовал и Черчилль.

Сталин показал склонность сотрудничать при решении спорных проблем, что же касается Черчилля, то казалось, что он поглощен предстоящими выборами, которые, по его словам, «нависли надо мной как неизбежность». Президент ждал известий из Аламогордо, и ему было нелегко переносить словесный поток своего младшего западного партнера. Но в основном Трумэн подписывал бумаги, сочиненные другими. Его собственной идеей была довольно странная мысль о нейтрализации речных путей в Европе — «источник войн в европейской истории». Сталин сразу же спросил, почему в списке водных путей нет Суэца и Панамы. Смутилась даже американская делегация¹.

Обстановка накалилась на следующий день, на третьей сессии. Трумэн не хотел делить германский флот: «Он нам понадобится в войне против Японии». Сталину не нравился Франко,

269

Не очень искушенный в дипломатии, Трумэн начинает уставать. Матери Трумэн пишет: «Это была большая нервотрепка, но кому-то же надо было это делать». В ходе встреч Трумэна раздражали длинные риторические пассажи Черчилля; короткие ремарки Сталина он, как председатель, воспринимал более благожелательно. Но не без труда. Трумэн ждал конкретности, желал повторения твердого обещания Сталина начать наступление на Дальнем Востоке, все остальное казалось ему скучным. Все эти манипуляции, рассматривание карт, все это выводило фактически Трумэна из себя. Сталин высказал искомое пожелание уже в первый день. «Теперь можно и домой», — сказал Трумэн. Все остальное было для Трумэна мукой, он снимал напряжение только ночной игрой в карты. Бирнсу он шепчет на ухо: «В течение десяти дней мы ничего не можем решить!»

Трумэн 20 июля приглашает Эйзенхауэра и Бредли, и они говорят об атомной бомбе. Эйзенхауэр советует Трумэну не уговаривать русских начать войну против Японии, но он и против применения бомбы. Несколько лет спустя Трумэн скажет дочери: «Но все мы хотели участия России в войне. Вот если бы мы знали, что сможем сделать, мы бы не хотели вводить медведя в общую картину»¹.

Советскую делегацию более всего мучил вопрос, сможет ли она найти общий язык с американским президентом. Заместитель Молотова Вышинский сказал экс-послу Дэвису, что «русские знали, чего ждать от Рузвельта, но не знают, чего можно ждать от Трумэна». Вышинский спросил, в какой мере дружественны Трумэн и Бирнс². Советская сторона довольно быстро ощутила, что англичане и американцы на этот раз выступают более дружной командой. Справедливое суждение. Англичанин Диксон записал в дневнике: «На этот раз между нами и американцами гораздо более тесные связи, и каждую ночь мы вместе обсуждаем процедуру следующего дня. Царит атмосфера реализма»³. Англичане нашли Трумэна деловитым и конкретным.

270

Несколько вопросов конференция решила без особой сложности. Был создан Совет министров иностранных дел, представлявший, помимо трех традиционных участников, Францию и Китай. Решено было управлять Германией четырехсторонним Контрольным советом, состоящим из командующих четырех военных зон оккупации. К Германии решено было относиться как к единой величине при рассмотрении экономических вопросов. Но не удалось продвинуться по вопросам репараций, отношения к германским сателлитам, в польском вопросе. Неудача в этих трех вопросах вызвала опасение, что конференция может завершиться скандалом, не найдя решения спорных вопросов².

Трумэн спросил, как отвечать на требование русских поделиться германским флотом? Черчилль считал, что «следует приветствовать выход русских на широкие мировые воды и сделать это следует в великодушной манере. Это затронет проблему Дарданелл, Кильского канала, Балтики, Порт-Артура. Трудно отрицать за русскими права на треть трофейного флота». Но вопрос этот следует связать с развитием событий в Центральной Европе.

Быстро подготовленный к роли первостепенной важности дипломатического творца, президент Трумэн был настроен таким образом, что великий подвиг русских, вынесших на себе ос-

¹ Feis H. Between War and Peace: The Potsdam Conference. Princeton: Princeton University Press, I960, p. 317—320.

² Lewis Strauss L. Men and Decisions. Garden City: Doubleday, 1962, p. 436.

271

Чем Россия не удовлетворила миссурийского политика, капитана Первой мировой войны, прежде никогда не испытывавшего интереса к внешней политике?

На конференции в Ялте было решено, что Германия выплатит пострадавшим от ее агрессии странам репарации — 20 млрд. долл. Половину этой суммы, как было условлено, получит Советский Союз. Г. Трумэну эта договоренность не казалась рациональной, и он ее пересмотрел. Это было вопиющим нарушением союзнических соглашений. Пока Советская армия являлась основной силой, противостоящей Германии, американскому руководству казалось резонным соглашение, по которому разоренная войной страна надеялась получить частичную компенсацию. Но вот смолкли пушки, и главенствующими стали мотивы стратегического свойства: не ослаблять Германию, большая часть которой оказалась под управлением США, Англии, Франции, а превратить ее в бастион против СССР — вчерашнего союзника.

Теперь, читая переписку Макклоя, Бирнса, Ачесона, Клея и президента Трумэна, мы твердо можем сказать, что Америка не планировала позволить Советскому Союзу получить хотя бы долю того, что Москва хотела бы иметь для восстановления цивилизованной жизни в разоренной стране. В Потсдаме Поули совершил подсчеты, согласно которым в западных зонах даже при больших усилиях можно было реквизировать не более 1,7 млрд. долл. — в пять раз меньше, чем желал получить один лишь Советский Союз. Поули посоветовал государственному секретарю Бирнсу даже не упоминать ясно очерченные цифры, а говорить с русскими о процентах. «Одно лишь упоминание цифр может сорвать подписание союзного соглашения»¹.

Игнорировали ли американцы репарации и трофеи вовсе? Сами американцы признают, что, передавая назад русским не-

¹ Potsdam Papers, v. II, p. 892.

272

На этот раз речь не шла о тактике, о деталях, о частных явлениях. Речь шла о ключевом вопросе: какой будет Германия в Европе, желательной для Соединенных Штатов? Именно здесь проходит водораздел: до конца июля 1945 г. американцы обращались со своими советскими союзниками как с самыми важными партнерами в войне и мире, как с будущими союзниками на Тихом океане, как с коллегами по Совету Безопасности Организации Объединенных Наций. Рузвельт и Хэлл не позволяли себе нелепого раздражения на фоне эпической драмы, пережитой Советским Союзом, и нужды Америки в могучем союзнике.

Наступили иные времена. В присутствии своих коллег-американцев государственный секретарь Бирнс посчитал возможным выговорить советской делегации, что «германский народ в условиях демократии покажет себя гораздо лучшим союзником, чем Россия... Слишком много различия в идеологии существует между Соединенными Штатами и Россией, чтобы можно было подготовить долговременную программу»². Зная, каково отношение России к только что казнившей ее Германии, президент Трумэн счел возможным сообщить участникам конференции, что «Германия превратится в достойную нацию и займет свое место в цивилизованном мире»³. А если бы Сталин в тот же день сказал подобные слова о Японии? А президент Трумэн без обиняков говорил о том, что обновленная и денацифицированная Германия — как часть некоммунистического мира и стабильной Европы — является более желаемой целью для Соединенных Штатов, чем все эти репарации и четырехсторонний контроль, которые способны только усилить Россию в послевоенную эпоху.

Но своеобразным пиком нового отчуждения был вопрос о признании Италии, за что энергично выступали США. Черчилль обрисовал Италию как страну со свободной прессой, где дипломатические миссии свободно вершат свою работу. В Бухаресте же британская миссия была посажена под арест. Создан «железный занавес». «Все это сказки!» — воскликнул Сталин.

273

Вечером Черчилль лорду Морану. «Ах, если бы это случилось в Ялте! Но сейчас уже слишком поздно». История делает в этом месте значительную отметку. На повтор предложения Трумэна о среднеевропейской федерации Сталин отвечает: «Этот вопрос не подготовлен к дискуссии»². По вопросу о свободных водных путях в Европе Трумэн попросил от Сталина уступки. «Нет», — сказал тот и повторил отказ по-английски. Трумэн побагровел. «Я не могу понять этого человека», — слышали сидящие рядом³. В письме матери Трумэн назвал русских «самым свиноголовым народом в мире».

Англичане не желали платить за поставки продовольствия в свою чрезвычайно индустриализованную зону оккупации, и их никак не волновали страстные просьбы советской делегации. 25 июля Черчилль говорит Сталину, что хотел бы получать в обмен на индустриальные товары Рура сельскохозяйственную продукцию Восточной Германии.

Помощник госсекретаря Уильям Клейтон старался объяснить подкомитету по репарациям, что германская экономика должна платить за свой импорт до выплаты репараций. Он объяснил: «Это как получение доходов от больших корпораций. Иначе кредиторы не получат ничего». Русские ответили, что их народ, после стольких невероятных жертв, не может понять, почему немцы в первую очередь должны платить банкирам Уоллстрит. Молотов: «Ваша комиссия по репарациям и ваше правительство не определило даже «цифры для дискуссий» в вопросе о репарациях»⁴.

Отметим 27 июля 1945 г., нерадостная дата в быстро ухудшающихся межсоюзнических отношениях. Государственный сек-

¹ Bohlen Ch. Witness to History, 1929—1969. New York: Norton, 1973, p. 263-265.

² FRUS, Conference of Berlin (Potsdam), 1945, v. II, p. 373.

³ Murphy R. Diplomat among Warriors. New York: Doubleday, 1964, p. 279.

⁴ Davies Diary, July 28, July 30, 1945.

274

Озлобление советской стороны по меньшей мере можно понять: когда русские дивизии выручали американцев и англичан в Арденнах, речь в Ялте твердо шла о 20 млрд. долл. репараций. А теперь оказывается, что это была «основа для дискуссий». Государственный секретарь США полгода назад был благодарен за спасение Западного фронта, а теперь Бирнс называл двадцатимиллиардные репарации непрактичными. Министр иностранных дел СССР Молотов требовал назвать конкретную цифру германских репараций, а американский министр словно его не слышал. Кто виноват в этом быстром взаимном охлаждении? Разве Москва выдвинула новые условия, нарушила прежде данное слово? Молотов: «Означают ли слова государственного секретаря, что каждая страна свободна в своей зоне оккупации и может действовать, не оглядываясь на других?» Бирнс ответил: «Именно так»¹. Молотов заговорил о Руре и фактически обвинил Бирнса в создании препятствий Советскому Союзу действовать в соответствии с программой разоружения. Бирнс не согласился с этой оценкой.

К концу июля победного 1945 г. советской стороне стало ясно, что искомых многомиллиардных репараций они не получат. Американцы стали занимать невиданные по жесткости позиции. Возможно, единственным позитивным шагом было данное 29 июля 1945 г. согласие американской стороны на польскую администрацию по Одеру — Нейссе (вплоть до конечного мирного договора). Американцы соглашались передать четверть оборудования Рура в обмен на продовольствие и уголь восточных земель Германии (теперь уже западных земель Польши). Могли ли поляки произвести необходимый эквивалент? Молотов требовал обозначить некие сопоставимые объемы восточной и западной продукции, но американцы от цифр бежали стрем-

¹ Woodward L. British Foreign Policy, p. 547—561.

275

Все это звучало обнадеживающе, но как мог Бирнс думать о совместном выпуске денег, торговле и пр., не создав общегерманские органы, — одному богу известно. И Молотов стал понимать, что американцы на внутренних советах пошли самостоятельным курсом; теперь они, владея двумя третями Германии, хотели создать державу, ни в коей мере не подведомственную восточному союзнику.

Потсдамская конференция не была похожа на Тегеран и Ялту; очарование военной дружбы уступало место раздражительности и новой жесткости Вашингтона. Президент Трумэн делал то, чего не позволял себе Рузвельт: «О чем они там говорят? Они что-нибудь понимают?» Трумэн еще пишет домой, что ему «нравится Сталин». Но все сидящие за столом увидели начало великого разлада, основой которого было абсолютное неприятие американцами картины, на которой один союзник — Россия — изошел кровью и просил о помощи у своего самого большого и благополучного союзника — Соединенных Штатов. Кто сейчас, а кто позже — до ноября 2001 г. — придет к выводу, что благодарность не является интегральной частью американской политической культуры. Сентиментальные в отношении собственных жестоких ран, таких, как Пёрл-Харбор и Международный торговый центр, американцы и в Первой мировой войне не желали (Вудро Вильсон) посещать политые кровью поля сражений своего основного наземного союзника. История повторилась — более жестко — и в 1945 г., когда американский президент не нашел слов сочувствия тем, кто остановил нацистов на пути в Англию и в Западное полушарие.

Нет числа венкам, брошенным русскими в Пёрл-Харборе (я бросил такой венок в год 50-летия нападения вместе со спике-

276

ром Российской Государственной думы), но спикер палаты представителей США еще не отдал свой долг Сталинграду.

На этом этапе инициативу берет в свои руки госсекретарь Бирнс. Под его руководством Клейтон и Коэн начинают вырабатывать своего рода компромисс. В спорном вопросе о репарациях предлагалось позволить каждой стране брать репарации из зоны, которую она контролирует. Если русские согласятся с таким подходом, тогда Запад уступит им в вопросе о польских западных границах, границе по Нейссе². В дополнение русские и поляки получат 15 процентов «ненужного» оборудования из западных зон в обмен на сельскохозяйственные товары.

Молотов спросил Бирнса: «Если мы не сумеем достичь соглашения, результат будет тот же?» — «Да», — ответил Бирнс³.

В последний день конференции, 31 июля 1945 г., Сталину ничего не осталось, как «сделать хорошую мину при плохой игре». Безо всякого энтузиазма он принял американский план закупки 15 процентов доступных репараций из западных зон в обмен на продовольствие и уголь восточногерманских областей (при этом 10 процентов поступали непосредственно в СССР — результат яростного спора). От идеи интернационализации Рура союзники отказывались (хотя идею поддержали французы), объемы предполагаемых репараций четко не обозначались, становилось предельно ясно, что американцы намерены обращаться со своей зоной по-сеоему, не желая придавать делу некую совместную окраску.

Россия имела в своих руках то, что позже станет Германской

¹ Potsdam Papers, v. II, p. 487; 451—475.

² Davies Journal, July 28, 1945.

³ Kuklick B. American Policy and the Division of Germany. Ithaca: Cornell University Press, 1972, p. 155—166.

277

То, что американцы весьма отчетливо понимали последствия своей политики, было очевидно из предсказания государственного департамента относительно того, что «если каждая из зон отдельно будет представлять собой ярко выраженную, взятую саму по себе отдельную административную единицу, то конечным результатом будет создание отдельных государств — со своей собственной политической философией; завершится внутризональная торговля». Большая часть Германии, ее индустриальная сердцевина станет сателлитом Соединенных Штатов, изменяя баланс сил в Европе в пользу Запада, в пользу индустриально вознесшейся Америки. Потсдам создал решающие предпосылки раскола Германии, предпосылки вторжения Соединенных Штатов в европейский баланс, начало фактического противостояния Америки и России.

Стратегические установки американской дипломатии видны и в отношении к вопросу об установлении межгосударственных связей с прежними противниками. Одно из первых предложений Г. Трумэна — разрешить Италии вступить в Организацию Объединенных Наций, поскольку та объявила войну Японии. Было ясно, что международное признание Италии по инициативе США служило бы укреплению в ней проамериканских элементов.