Внутренние и внешние отражения динамики потока и турбулентности

Нелинейная жидкостная динамика водных и воздушных течений составляет внешнюю оболочку переживаемого жизненного пространства, того, что Левин (Lewin, 1936) назвал бы его «чуже-

родной кожурой». Эти нелинейные физические процессы «вмещают» разнообразные жизненные миры чувствующих существ в качестве их наиболее непосредственной оболочки. Именно эти динамические процессы, отражаясь внутрь, определяют организацию непосредственной чувствительности — особенно объемлющий пер-цептуальный строй, более или менее общий для всех подвижных организмов. Сама не будучи живой, эта динамическая оболочка отражает свою организацию внутрь, формируя «качественную специфику» непосредственного восприятия. Как указывают Швенк (Schwenk, 1965), а также Скарда и Фримен (Scarda & Freeman, 1987), это отражение настолько точно, что язык профессиональных метеорологов, относящийся к динамике бурь и циклонов, полон орга-низмических метафор приспособления, выживания и намерения. Несмотря на то, что эти неживые системы, в конечном счете, лишены непосредственной проприоцептивной реактивности на последствия своих «действий», они все же дают нам весьма точные внешние зеркала для организации нашего опыта. Несомненно, эти изоморфизмы между сознанием и динамикой окружающего физического мира делают нашу жизнь, как говорил Хайдеггер, в полном смысле слова бытием-в-мире, а не где-то вне его.

Теперь мы можем начать очерчивать лейбницевский ряд уровней отражения снаружи внутрь и изнутри наружу, которые будут отображать сходную динамику. Нелинейная динамика течения и турбулентности в качестве внешней оболочки жизненного мира наиболее непосредственно отражается в формах тел простейших существ и эмбриональных формах более сложных организмов. Этот уровень физического резонанса также сохраняется или, как сказал Дарси Томас, «увековечивается» в пропорциях золотого сечения тел и конечностей взрослых позвоночных. На уровне организации восприятия мы имеем гибсоновскую оболочку градиентов потока, одновременно определяющую строй и положение, с горизонтальной открытостью явной турбулентности, из которой непрерывно самоорганизуется «следующее». На уровне символического самосоотнесения, повторно утилизирующего формы и динамику восприятия, мы находим неограниченный межмодальный поток и взаимное преобразование между конкретными потоками и проявляющимися пульсациями перцептуальных модальностей. Позднее я более подробно остановлюсь на синестетической форме презен-

220

Феноменология сознания

тативных состояний, в которых эта динамика межмодального потока наиболее заметна и, потому, доступна для изучения.

Идя «изнутри» обратно «наружу», мы могли бы рассматривать поляризации мембран в функционировании нейронов как электрохимические реализации этих чувственных, проприоцептивно определяющих положение, встречных потоков восприятия — особенно поскольку мы обнаружили тот же электрохимический поток в качестве основного «механизма» подвижности/чувствительности одноклеточных организмов, не имеющих нервной системы. Представляется заслуживающим внимания, что спонтанная импульсная электрическая активность одиночного, экспериментально изолированного аксона кальмара образует паттерны «фазового пространства», основанные на хаотических, или странных аттракторах (Aiha-ra & Matsumoto, 1986; Rapp, 1986). По существу, наиболее фундаментальный перенос характеристик окружающей среды в подвижность/чувствительность зеркально отражает нелинейную динамику, которую я отношу как к «чужеродной скорлупе», так и к экологическому строю. Сама внутренняя связность более сложных нервных сетей демонстрирует ту же динамику встречных течений и турбулентности. Так, Фримен (Skarda & Freeman, 1987; Freeman, 1991) обнаружил паттерны хаотического аттрактора в электрической активности обонятельных долей кроликов в состоянии покоя; эта активность сменяется более регулярными циклами, когда животным предъявляют распознаваемые запахи. Из утверждения авторов: «хаос обеспечивает... детерминистическое состояние "я не знаю", в котором могут порождаться новые паттерны активности» можно сделать вывод, что нелинейная динамика вовлечена в приспособление организма к горизонтальной открытости.

Сходным образом, на уровне электрической активности новой коры при символической познавательной деятельности оказывается, что альфа-тета-ритм на энцефалограмме также организован в терминах хаотического аттрактора (Friedrich, Fuchs, and Haken, 1991). Разумеется, именно эти альфа-тета-ритмы усиливаются и распространяются на всю новую кору при медитативном поощрении открытости. Тревис (Travis, 1994), вдобавок к наблюдению усиления альфа-тета-ритмов при медитации и некоторых формах осознанного сновидения, обнаружил кратковременные проявления этих же ритмов во всех точках перехода между бодрствованием, сном и

БДГ-сном со сновидениями. Следовательно, то, что мы могли бы назвать настройкой на открытость (горизонтальную и символическую), и что медитативные традиции называют «чистым сознанием», должно быть фоновым состоянием, лежащим в основе все более дифференцированных организаций деятельности новой коры.

Суда по всему, то, что впервые появляется у Джемса в качестве «метафоры», теперь обнаруживается на любом уровне анализа, имеющем отношение к организации опыта. Если можно говорить, что каждый вид строит свой собственный жизненный мир, то он должен это делать посредством тех же самых организационных принципов, которые также формируют его наиболее непосредственное физическое окружение.

Архетипы опыта: метафора или мир?

Эти многочисленные соответствия между сознанием и миром тесно связаны с тем, что Юнг, основываясь на своем интересе к тем же процессам турбулентного течения в алхимии, называл «психо-идной» природой архетипа. Это относится к его идее о том, что организационные принципы ума и физической вселенной в конечном счете тождественны — что архетипы опыта, столь заметные в мифологии и презентативных состояниях, также находятся во «внешнем» мире. Эта точка зрения позволила Юнгу в его поздних работах обходить стороной более сомнительную гипотезу «коллективного бессознательного», которое каким-то образом содержит память дочеловеческого и эволюционного прошлого. Вместо этого поздний Юнг и Хиллман (Hillman, 1975) считают межкультурные аналогии в мифологии и самосоотносительной метафоре результатом физических явлений и процессов, общих для окружающей среды всех людей — воды, огня и воздуха. Экстраполируя точку зрения Хиллмана и Пауля Кюглера (Kugler, 1985) на архетипическое воображение, психологию Юнга можно считать теорией межмодальных основ самосоотносительной физической метафоры.

Давайте рассмотрим с этой точки зрения родственные попытки обнаружить фундаментальный структурализм ума_; которые, подобно раннему Юнгу, упускают из вида возможность того, что воображение и метафора уходят корнями в восприятие физического порядка. В последней книге Р. Д. Лэинга «Факты жизни», с не ха-

222

Феноменология сознания

рактерным для него уклоном в сторону классического редукционизма, делается попытка объяснить межкультурно общие мифологические темы путешествия героя с точки зрения матрицы, предположительно закладываемой эмбриологическим путешествием зиготы по маточному каналу с последующей имплантацией в слизистую оболочку матки. Гроф (Grof, 1980) сходным образом пытался сводить определенные надличностные переживания к воспоминаниям рождения и дородового состояния. Хотя некоторые психоделические переживания, вызываемые большими дозами психотропных препаратов, действительно принимают подобные формы, и Лэинг и Гроф просмотрели ту возможность, что их объяснения могут вместо этого основываться на метафорах, порождаемых общими принципами динамического течения. Эти природные константы формы должны организовывать и текущее восприятие, и жизненные процессы эмбрионального развития. Таким образом, явная произвольность связи между презентативными состояниями и, например, эмбриональным развитием, в сочетании с кажущейся точностью соответствия, так поразившей Лэинга, может объясняться общей жидкостной динамикой, которая самоорганизует все биологические процессы.

Путешествие героя всегда было в самой чистой и непосредственной форме доступно не эмбриологу, а любому ребенку, пускающему палочку по течению извилистого лесного потока и наблюдающему за ее драматическими приключениями! Динамика потока и его различных локальных участков делает с бесчувственной палочкой все то, что разыгрывается в различных структура-лизмах организмического поведения — включая ход имплантации эмбриона, столь заинтриговавший Лэинга. Эта палочка претерпевает то ассимиляцию, то аккомодацию, включение, удержание и выбрасывание, а охватывающая ее область и ее продвижение вперед многократно подвергаются вмешательству со стороны, как и сама она вмешивается в свое окружение. Она то устремляется вперед, то поворачивает назад, кружится на месте и наконец оказывается попавшей в водоворот или лабиринт встречных течений, создаваемых камнями и берегами. Здесь ребенок из первых рук узнаёт все важное о роли гомеровских богов, когда вмешивается для того, чтобы выручать свою палочку и запускать ее снова и снова, или же наблюдает, как она неоднократно терпит неудачу и попадает в ту-

Уильям Джемс и поток сознания

223

пик. Если бы палочка могла непосредственно реагировать на все это теми же чувствительными паттернами включения и аккомодации, какие воздействуют на нее в турбулентности потока, мы бы имели нечто большее, чем просто убедительную иллюстрацию жизненного пути. Если бы палочка всего-навсего вела себя так же чутко и непосредственно, как вода, мы бы получили в точности тот союз объемлющего строя и проприочувствительности, который лежит в основе предложенного Гибсоном варианта текучей перспективы восприятия.

Здесь я начинаю ставить вопрос о природе и основе метафоры. Что представляет что в алхимии, современной нелинейной динамике, «потоке» Джемса, объемлющем строе Гибсона, и ситуации ребенка, пускающего палочку в ручье? Предлагает ли теория хаоса просто еще один случай в истории науки, когда исследование физической вселенной делает доступными новые потенциальные метафоры для сознания и ума? Тогда часы, паровой двигатель, телефонный коммутатор, компьютер, свет и нелинейная динамика были бы частью перечня сконструированных и естественных физических сущностей, которые могут быть повторно использованы в качестве метафор для нашего собственного функционирования. Или же развитие физической теории нелинейной динамики и, возможно, даже теории относительности и квантовой теории поля знаменуют по большей части бессознательный поворот в современной науке? Возможно, мы теперь всё больше занимаемся поисками именно тех уровней физической реальности, которые, по контрасту с ньютоновской механикой, действительно отражают качества разумности и нашего собственного, все более загадочного существования. Как говорит Швенк (1965, с. 11): «Благодаря наблюдению воды и воздуха непредубежденным взглядом, наш образ мышления становится... более подходящим для понимания живого. Это преобразование нашего образа мыслей... представляет собой решающий шаг, который необходимо сделать сегодня».

Возможно, в том смысле, который имел в виду Д. У. Уинни-котт (Winnicott, 1971), мы сейчас совместно ищем те структуры, которые будут отражать и вмещать наше бурное и все более изолированное «сознание», чтобы оно могло найти свое подлинное место в мире. Если мы — как считали, в частности, Хайдеггер и Юнг — на самом фундаментальном уровне само-описания пред-

ставляем собой Бытие, видящее само себя, то чем ближе наша наука подходит к динамическим организационным принципам физической вселенной, тем ближе мы должны походить и к сознанию как процессу непосредственного резонанса с этими же самыми принципами. «Поток сознания», о котором говорил Джемс, оказывается самосоотносительной метафорой, которая, не случайно, прямо доступна нам и в качестве самой непосредственной организации нашей физической реальности.

Часть IV

Образные основы сознания:

ординарного и неординарного,

древнего и современного

То, что можно слышать, можно одновременно делать видимым, если мысль видит ушами и слышит глазами... Скрытое единство видения и слышания определяет сущность мышления, которое вверено нам, людям, как мыслящим существам.

Мартин Хайдеггер. Принцип Разума.

Процесс сочинения, по существу, одинаков у любого композитора... Сперва ты этого не слышишь. Сперва ты это воспринимаешь. Ты и есть это... Ты представляешь себе одновременно то, что является последовательным. Нет никакого слышания, никакого ощущения. Это структура... По мере того как от этой беззвучной сферы отделяются слои, вступает звук... Тебе приходится развертывать его, развивать его... Моцарт мог за час развернуть таким образом целое произведение. У меня выходит по кусочку за раз.

7 СИНЕСТЕЗИЯ: ВНУТРЕННИЙ ЛИК МЫСЛИ И СМЫСЛА

Разрешение Вюрцбургского спора: мысль как синестезия

Та точка зрения, что синестезии показывают внутреннюю сторону способности к межмодальной трансляции, лежащей в основе символического познания, позволяет разрешить одно из самых старых разногласий в когнитивной психологии — Вюрцбургский спор о фундаментальной природе мышления. Этот спор все еще в полной мере жив в противостоянии между теми, кто понимает мышление как логику высказываний (Pylyshyn, 1984), и теми, кто видит его основу в абстрактной зрительно-пространственной игре образов (Shepard, 1978; Lakoff, 1987; Johnson, 1987).

История спора хорошо известна — возможно, даже слишком хорошо. Две самые влиятельные интроспекционистские лаборатории начала XX в. — Вюрцбургская, под руководством Кюльпе, и Корнеллская, во главе с Тиченером — решили распространить интроспекцию на более сложные процессы символического мышления и умозаключения. В лаборатории Кюльпе наблюдатели не обнаружили ничего. Мысль просто приходит. Это неощутимое осознание — хотя там и есть нечто, обнаруживаемое посредством интроспекции, однако оно не поддается дальнейшему определению. Тиченер и его коллеги подозревали вюрцбургских наблюдателей в «стимульной ошибке» и сами сообщали о множестве чувственно-образных качеств в процессе мышления, хотя и соглашались, что

8*

228

Образные основы сознания

они часто оказываются не имеющими отношения к его явной теме. Научный мир в ужасе отшатнулся: если один и тот же метод ведет к столь разным результатам — мысль как неосязаемое состояние и мысль как игра образов — очевидно, что метод должен быть признан недействительным. Впредь психология как наука будет заниматься только внешне измеримым поведением. Несомненно, ничего столь неподобающего не могло бы случиться при исследовании лабиринтного обучения крыс!

Есть настоящая ирония в том, что большинство учебников склонны связывать «бегство от субъективности», произошедшее в психологии в 1920-х гг., именно с Вюрцбургским спором. Во-первых, это была эпоха введения принципов неопределенности и дополнительности в ту самую физику, которой, как считалось, старается подражать психология — в физику, на которую, как мы уже видели, повлияло не что иное, как идеи Джемса о сознании. Иными словами, тот факт, что попытка изучать что-либо с необходимостью изменяет изучаемый объект (интроспективно наблюдаемое сознание, субатомную частицу) и что предмет изучения должен пониматься одновременно более чем с одной теоретической точки зрения (мысль как высказывание, мысль как игра образов; свет как волна, свет как частица), больше не мог считаться научным недостатком. Во-вторых, для самой психологии, помимо того, что дальнейшие исследования научения животных закончилось полным разногласием мнений, еще большая ирония состоит в том, что стандартные резюме учебников ошибаются: обе эти лаборатории использовали разные методы.

В Вюрцбурге наблюдали сознание в процессе сложного решения проблем в относительно естественных условиях: «Назовите более широкую категорию для кита», «Может ли какое-либо открытие опровергнуть атомную теорию физики?». С другой стороны, в Корнелле исследования Хелен Кларке (Clarke, 1911) и Эдмунда Джекобсона (Jacobson, 1911b) основывались на упрощенных задачах семантического распознавания (слов и букв). В этих исследованиях готовое опознание преднамеренно задерживалось или нарушалось посредством вербального насыщения (Джейкобсон) или предъявления испытуемым тактильно воспринимаемых буквенных форм (Кларке), так что обычно маскируемые чувственно-образные процессы могли проявляться в текущем осознании. Каки-

зе (Kakise, 1911) даже сумел получить от одних и тех же наблюдателей оба вида отчетов. Неосязаемое знание появлялось, когда наблюдатели занимали более активную, прагматичную позицию, тогда как образные фрагменты преобладали при более пассивной, отстраненной позиции, которую и Тиченер (1912) и Спирман (Spearman, 1923) считали необходимой для систематической интроспекции.

Считавшаяся опустошительной критика со стороны функционализма (Humphrey, 1951) сводилась к тому, что в этих исследованиях на основе одних только описаний игры образов было невозможно определить, каков их явный смысл — в результате чего подобные состояния оказывались не имеющим отношения к делу побочным продуктом — «высекаемыми искрами» (Вудворт) или «пустой игрой ума» (Виттгенштейн). Но в действительности, среди интроспекционистов, работавших с Тиченером, они были источником немалой гордости. Это было то, чего они искали. Это показывало, что они воистину избежали «стимульной ошибки» и описали текущее сознание само по себе и независимо от того, к чему оно относилось в мире. В протоколах Вюрцбургской лаборатории тоже было много игры образов, которую они оставляли без внимания вследствие ее явной бесполезности. Действительно, трудно вывести из предполагаемых образных средств мышления в протоколах Кларке (1911), к каким отношениям и мыслям могут «относиться» эти состояния. Например, невозможно догадаться, что «кинестетические ощущения в задней части рта», «комплекс ощущений в области темени», и «зрительный образ идущих людей» могли означать «сознание "я"», «отношение интереса и удивления» и слово «индивидуумы». Между этими состояниями и тем, к чему они относятся, можно усмотреть метафорические связи и ассоциативные аллюзии, но, безусловно, только post hoc. С точки зрения модели исследуемой снежинки, тающей в руке ученого, о которой говорил Джемс, это действительно не столько функциональные мысли, сколько модально-специфические «образные мазки». Однако возражение Тиченера, что такие чувственно-образные «отражения» или «высекаемые искры», тем не менее свидетельствуют об обычно бессознательных процессах мышления, не было опровергнуто.

Соответственно, хотя ученик Кюльпе Нарцисс Эч (Ach, 1905) просил своих наблюдателей сосредоточиваться на моменте инсайта

в решении проблем, и они не обнаружили вообще никакого поддающегося определению содержания, все соглашались, что эти «неосязаемые осознания», тем не менее, были определенными состояниями — чем-то самостоятельным, а не просто отсутствием или пустотой: «Мысль без образов — это не логическая абстракция. Это несомненный факт интроспекции... Было бы несправедливо называть эти моменты бесцветными и невыразительными: это именно те моменты, когда мысль наиболее определенно предстает тем, чем она является... несмотря на свою краткость, они — реальные кульминационные моменты сознания» (Woodworth, 1906). Карл Бюлер (Biihler, 1908) в конце концов сдался и назвал эти моменты «мыслями», под которыми он подразумевал определенные состояния, обладающие качествами ясности, живости и глубины, и которые он классифицировал как «сознание правила», «сознание отношения», «намерения» и так далее. В то же время они были лишены определяющих паттернов образности, в смысле конкретных изображений, которые бы каким-то образом «несли в себе» эти смыслы.

Так что мы по-прежнему имеем неразрешенную загадку — или, по меньшей мере, разногласие в отношении метода ее разрешения — но оно вряд ли обесценивает то, что первоначально было сделано в этом направлении. И значит, мы имеем некое неизвестное, «х», которое означает действительный процесс мышления. По одну сторону этого неизвестного мы находим неосязаемые состояния бессодержательного осознания. По другую сторону, в условиях искусственного усиления за счет сбоев, вызываемых систематической интроспекцией, мы обнаруживаем серии конкретных образных фрагментов, связанных со своей темой в лучшем случае косвенной метафорической или ассоциативной связью. Решение для «х» получается, если мы подставляем вместо этого неизвестного полный спектр синестезий, как широкий ряд родственных состояний, соединяющих полюса пустого высказывания и иррелевантно-го образа. Тем самым мы не только разрешаем очень старый спор, до сих пор продолжающийся в когнитивной психологии применительно к взаимоотношению между образами и мышлением, но попутно можем определить ощущаемую «внутреннюю» сторону способности к межмодальной трансляции, лежащей в основе всех форм символического познания.

Синестезия

231

С самого начала важно подчеркнуть, что феноменология синестезий гораздо шире, чем межмодальные трансляции, отражающиеся в наиболее подробно исследованном и относительно простом примере «цветового слуха», где каждый гласный звук может вызывать опыт специфического цвета. В действительности, это относительно стереотипный феномен: звук «а», как правило, переживается как красный или синий, звук «е» — как желтый или белый, а звук «у» — как черный или коричневый (Marks, 1975, 1978). Однако цветовой слух представляет собой относительно шаблонную форму гораздо более широкого ряда — настолько широкого и всеобъемлющего, что его легко проглядеть как таковой. Например, синестезии цвета и динамических форм, которые у некоторых людей связаны с музыкой (Critchley, 1977) и, возможно, в неявном виде присутствуют в любом эстетическом восприятии музыки, демонстрируют многозначность, сложность и открытость, типичные для символического познания. В психоделических состояниях возникают также так называемые «сложные синестезии» (Kluver, 1966), в которых тактильно-кинестетические паттерны переживаются как сливающиеся с быстро меняющимися геометрическими узорами, и все это неотделимо от ощущаемого смысла. Такие слияния образа тела и геометрической формы непосредственно проявляются в переживаниях чакр и мандал в медитативных состояниях и под действием психоделических препаратов. По-видимому, они также представляют собой более яркие и явные варианты абстрактных зрительных образов, которые Арнхейм (Arnheim, 1969), Шепард (Shepard, 1978), Лакофф (Lakoff, 1987) и Джонсон (John-

Ison, 1987) рассматривают как «глубинную» структуру любого понятийного мышления — вербального и невербального. Люди, которые обычно осознают спонтанные синестезии, утверждают, что эти состояния неадекватно описывают либо как специфические сенсорные эффекты, либо как ассоциации одной модальности с другой. Скорее, синестезии парадоксальны и неописуемы — как можно было бы ожидать от состояний, отражающих основу символического познания, предшествующую его более прагматическому выражению в слове и образе. Такие более спонтанные синестезии, которые, как правило, замечают и запоминают люди с высокой способностью к образной поглощенности (Ramsey & Hunt, 1993), эти люди описывают как эмерджентные процес-
232

Образные основы сознания

сы перекрестного течения и слияния, не поддающиеся дальнейшей характеризации. Человек переживает их как свой действительный способ мышления, своего рода непосредственно ощущаемую альтернативу внутренней речи.

Джеймс Хиллман (Hillman, 1977) предположил, что любая функциональная образность содержит в себе эти межмодальные слияния, хотя в норме они бывают неявными, и их нелегко идентифицировать как таковые. Однако их межмодальную основу легко подтвердить, если присмотреться к более пластичным, зачаточно тактильным аспектам сопутствующей игры зрительных образов. Именно эти, по большей части, неявные синестезии придают образности ее особую специфику или соотносительное «качество», утрата которого эквивалентна семантическому насыщению в словесном выражении. Рэймонд Уиллер и Томас Катсфорт (Weeler & Cutsforth, 1921, 1922ab; Cutsforth, 1924, 1925) сообщали о серии исследований синестетической основы мышления, эмоций и семантического распознавания у самого Катсфорта (слепого с 11 лет) и других испытуемых, особенно склонных к синестетическому восприятию. Описываемые ими синестезии были поразительно сложными — от цветового слуха, исследовавшегося Марксом (Marks, 1978) в более стандартизированных условиях, до мышления и вербального понимания, происходивших в форме множества цветовых комплексов быстро меняющихся оттенков. Такие цветовые конфигурации просто были ощущаемым смыслом для этих синестезий, причем их непосредственная вербализация представляла собой отдельную и зачастую трудную стадию дальнейшего выражения.

Кое-что из этой более широкой феноменологии синестезии отражалось в клинической разработке Гендлином (Gendlin, 1978) концепции ощущаемого смысла с помощью метода, который он называет «фокусированием». Фокусирование — это средство «делать бессознательное сознательным». Оно начинается с рудиментарного и неясного настроения, тревожащего испытуемого, которому затем предлагают сосредоточиваться на своих непосредственных телесных ощущениях, пока он не обнаружит в теле конкретного места и «субъективного чувства», соответствующего этому настроению. Потом испытуемый должен позволить возникнуть зрительному образу, который будет спонтанно выражать этот так-

тильно-кинестетический паттерн. Это могут быть либо абстрактные зрительные характеристики, либо более конкретно-описательный образ. Заключительный шаг состоит в том, чтобы позволить возникнуть фразе или слову, которые будут завершать «перевод» этого ощущаемого синестетнческого комплекса.* Полное межмодальное выражение исходного настроения обычно приводит к тому, что Гендлин называет «ощущаемым сдвигом» — внезапным прорывом стазиса первоначального настроения, наряду с возросшей ясностью и чувством понимания.

Лоуренс Маркс (Marks, 1978) в более строгих когнитивных исследованиях показал, каким образом то, что мы могли бы назвать «простыми синестезиями», основанными на субъективно ощущаемых межмодальных слияниях на уровне отдельных сенсорных размерностей типа яркости или интенсивности, оказывается основным источником поэтических метафор. Это хорошо иллюстрируют такие фразы, как «малиновый звон» или «жгучий холод»." Тот факт, что в лабораторных исследованиях синестетической индукции (McKellar, 1957) редко встречаются простые синестетические трансляции, в которых тактильные или зрительные стимулы вызывают слуховые эффекты, тогда как все другие сочетания осязания и других чувств сравнительно обычны, позволяет предполагать, что недостающие категории могут соответствовать формам языка и музыки. Особое положение этих форм выражения, по всей вероятности, может препятствовать более спонтанным выражениям слуха в качестве конечного пункта самопроизвольных синестетических трансляций. Мы уже видели, что сам язык в своей абсолютной простоте представляет собой разновидность сложной синестезии — межмодальной трансляции зрения, голосового звука, а также кине-стетики артикуляции и жеста, тогда как живопись связана со сложными синестезиями, в которых участвуют кинестетические и зрительные паттерны.

Наиболее важными для идентификации синестезий в качестве непрерывного ряда, соединяющего «неосязаемое осознание», с од-

Арнольд Минделл в своей книге «Сновидение в бодрствовании» (М.: Изд-во Трансперсонального Института, ACT, 2003) предлагает более детально разработанный вариант аналогичного метода под Т названием «24-часовое осознанное сновидение». — Прим. пер. По-английски — bitter cold, букв, «горький холод». — Прим. пер.

234

Образные основы сознания

ной стороны, и модально-специфические образы, с другой, оказываются сообщения в ранней экспериментальной литературе (см. обзор Werner, 1961) как о «положительных», так и об «отрицательных» синестезиях. Первые представляют собой более часто описываемое в литературе явно ощущаемое слияние поддающихся определению модальностей восприятия в новое и своеобразное сочетание. Отрицательные синестезии — это состояния, индуцируемые у испытуемых, склонных к синестезиям, внешне предъявляемыми зрительными и слуховыми стимулами, которые часто вызывают у них четко определяемые положительные синестезии, но в данном случае приводят к внемодально воспринимаемому, как правило, кратковременному «чувству», когда испытуемый буквально не способен сказать, какие модальности действительно подверглись стимуляции. Вернер пишет, что эти переживания включают в себя «витальное» или кинестетически воплощенное ощущение, которое можно охарактеризовать как бессодержательное чувство значимости — своего рода внемодальный качественный аспект, который мгновенно превращается в положительные синестезии, составляющие для этих испытуемых семантическое распознавание.

Если мы последовательно придерживаемся гипотезы, что все такие субъективные состояния должны отражать когнитивные процессы, в латентной форме присутствующие у любого человека, то начинаем понимать, что в континууме между положительными и отрицательными синестезиями может скрываться ключ к странной двойственности нашего интроспективного переживания мышления как одновременно неосязаемого и образного, но все же ни того и ни другого. Подобно тому, что Джеймс говорит о преходящих, быстро преобразующихся аспектах «потока», эти состояния ощущаемого смысла особенно трудно поддаются распознанию в качестве того, что они собой представляют. Их легко можно назвать «амо-дальными синестезиями», соответствующими «неосязаемому осознанию», или «образам без образа», или, по терминологии Тичене-ра, «общим кинестезисам». Короче говоря, они представляют собой парадоксальные состояния неосязаемого чувства значимости в сочетании с образной тканью, не поддающейся дальнейшему определению.

Мне самому, несмотря на внимательное чтение того, что Хайнрих Клювер (Kltiver, 1966) пишет о сложных геометрических

синестезиях и о склонности многих испытуемых называть свои переживания «мыслями», потребовалось определенное время, чтобы понять, что мои собственные переживания неописуемого «чувства», которые я иногда замечал, засыпая, были и «ощущаемыми смыслами», и синестезиями. В то время мне было известно об описанных Вернером отрицательных синестезиях, при которых испытуемые просто не могли определить, какие модальности участвуют в процессе, но я не понимал, что, возможно, никому даже не приходило в голову задаваться этим вопросом. Задумавшись об этом, я смог впоследствии начать воспринимать такие состояния как эмерджентные целостности, в которых я в один момент «видел» геометрические структуры, в следующий •— ощущал кинестетически воплощенный смысл, затем осознавал, что все это также было мыслью, ожидающей выражения, затем замечал более конкретно-описательные образы или внутреннюю речь, и так далее.

Таким образом, собственный опыт, теория и исследования привели меня к идее, что мысли представляют собой эмерджентные синестезии. Если они не нарушаются внезапным инсайтом, интроспективной установкой или измененными состояниями, то должны переживаться как «пустые» — в виде неосязаемого чувства значимости, которое отмечается и при отрицательных синестезиях. Будучи замечены как таковые, они колеблются в обе стороны между этими неосязаемыми чувствами, кинестетическими воплощениями, сложными синестезиями и образными фрагментами, изобразительная специфика которых имеет некоторую ассоциативную или метафорическую связь с более витально воплощенным ядром ощущаемого смысла. Именно синестезии, во всем реальном диапазоне их проявлений и преобразований, представляют собой недостающее звено «х», которое связывает «неосязаемые чувства» вюрцбургских интроспекционистов и «образные состояния», обнаруженные в лаборатории Тиченера, пропозиционное мышление и семантическую образность в один естественный ряд непрерывно перекрывающихся состояний.

В поддержку представления о связи синестезий с рекомбина-торными символическими познавательными способностями свидетельствуют и многочисленные указания на то, что они действительно представляют собой динамические процессы иерархического слияния и перетекания между модально-специфическими пат-

тернами. Поэтому они могут быть необходимыми образующими элементами новизны символического мышления, а не просто механическими или статичными ассоциациями. Катсфорт (1925) наблюдал, что когда его собственные синестетические ощущаемые смыслы подвергались «семантическому насыщению», у него оставались только разбавленные и лишенные смысла цветные образы, лишенные того, что он называл «порождающим процессом», оживлявшим его обычную игру образов «внутренним движением», которое он связывал с кинестетическим воплощением. Сходным образом Зитц (см. Werner, 1961) обнаружил, что для вызывания сине-стетических переживаний в лаборатории ему приходилось делать цветовые стимулы динамичными и неустойчивыми, предъявляя их тахистоскопически с выдержкой в 100 мс. Только став в достаточной мере лабильными и преходящими, зрительные паттерны могли синестетически взаимодействовать с сопровождающими их тонами, так что они на мгновение становились тоном, и этот комплекс ощущался во всем теле.

Самой поразительной демонстрацией важности видимого движения или потока в экспериментальном вызывании сложных синестезий стало исследование Дзапороли и Реатто (Zaparoli & Reat-to, 1969). Они обнаружили, что только при задержке в 100 мс — том же промежутке времени, который является оптимальным для феноменов кажущегося движения и описанного Мишо «причинного запуска» — им удается получить сложные синестетические преобразования между парами световых вспышек и звуковых тонов, которые переживались как превращающиеся друг в друга. Их испытуемые описывали сложные и неожиданные эффекты, в том числе ощущение движения через световой тоннель, который мог становиться длиннее или короче по мере того, как через него проходил звук. Те же самые сто миллисекунд составляют временной промежуток для зрительного маскирования и усвоения в тахисто-скопических исследованиях семантического распознавания, а также минимальный интервал для сканирования семантической памяти (Blumenthal, 1977). Это позволяет предполагать, что в основе экспериментального изучения семантического распознавания и вызывания синестезий должны лежать общие процессы.

О том, что межмодальные трансляции связаны с динамическими слияниями между сложными модально-специфичными паттер-

нами, говорят и их первые проявления в детстве. Группа исследователей (Wagner, Winner, Cicchetti and Gardner, 1981) изучала способности к межмодальному сопоставлению у одиннадцатимесячных младенцев. У этих младенцев не было отмечено межмодальной трансляции, основанной на статичных различиях в одной размерности между темными и светлыми цветами, длинными и короткими линиями, или громкими и тихими тонами, которой следовало бы ожидать по мнению тех, кто считает синестезии примитивной способностью, основанной на чувственных размерностях типа яркости-темноты или интенсивности, предваряющих дифференциацию отдельных модальностей восприятия. Вместо этого младенцы демонстрировали межмодальный перенос интереса от стимула в одной модальности к стимулу в другой только когда использовавшиеся паттерны представляли собой сложные динамические формы. Так, прерывистые или непрерывные линии, зубчатые или гладкие круги и стрелки, указывающие вверх или вниз, могли сопоставляться с пульсирующим или непрерывным либо повышающимся или понижающимся тоном, но не одним высоким или низким тоном. Это позволяет считать, что уже с очень раннего возраста межмодальная трансляция представляет собой процесс иерархической интеграции, происходящий между динамическими модально-специфичными формами, а не предустановленную корреляцию между отдельными «размерностями», общими для разных модальностей, которая основывается на чем-то вроде яркости-темноты. Разумеется, кое-что из этой динамической основы явно подразумевается первым возникновением межмодальных трансляций в играх зеркального отражения выражений лица между матерью и младенцем. По существу, в них мы имеем дело с перетеканием между динамическими зрительными и кинестетическими паттернами.

Поскольку одновременная стимуляция в разных модальностях восприятия понижает пороги восприятия для обоих модальностей (Blumenthal, 1977), мы могли бы также высказать предположение, что более «внутренние» межмодальные слияния, возможно, имеют какое-то отношение к пресловутой «скорости мысли». За счет сочетания паттернов разных модальностей, символическое познание, возможно, ускоряет и процессы, связанные с перцептуальным распознаванием. Кроме того, если паттерны отдельных модальностей,

238

Образные основы сознания

сливающиеся воедино в качестве ощущаемого смысла, действительно взаимодействуют так, как наблюдается в тахистоскопиче-ских исследованиях семантического распознавания, то из этого должна следовать предложенная Бюлером типология неосязаемого осознания — сознание направленности, сознание причинной связи, и так далее. Соответственно, можно было бы ожидать, что эти паттерны множественных модальностей различными способами маскируют, причинно запускают и высвобождают друг друга или сливаются друг с другом на всех уровнях их образно-перцептуального микрогенеза. Если как эмпирический диапазон синестезий, так и тахистоскопические исследования микрогенеза перцептуального распознавания таким образом экстериоризируют межмодальные процессы мышления, значит, мы обнаружили ключевую общность между феноменологией и когнитивным процессом — столь часто ускользающую в психологии.

Вероятно, на этом этапе неплохо разобраться с тем, что мы могли бы назвать возражением Хелен Келлер против такой межмодальной синестетической модели ума. А именно, если она верна, то как Хелен Келлер могла обладать умом? В конце концов, единственной модальностью восприятия, доступной в качестве основы для ее медленно развивавшихся символических способностей, была тактильно-кинестетическая. Однако если взять за основу структурирования различных модальностей восприятия, в первую очередь, различное соотношение одновременных и последовательных потоков информации, становится возможно понять, что в новой коре, уже потенциально разделенной на перекрывающиеся третичные области, сложные формы течения между относительно одновременными и относительными тактильно-кинестетическими паттернами могли бы заменять более оптимальные и динамичные формы межмодального синтеза. В составленном Хелен Келлер описании ее опыта прорыва в символическое осознание (см. Werner & Kaplan, 1963) подчеркивается внезапное ощущение слияния между движением горла ее учительницы, произносящей слово «вода», и одновременным ощущением потока воды, текущего по ее другой руке. Это иллюстрирует внутримодальное слияние относительно активного, но ограниченного образования паттернов (движений горла) с более пассивно налагающимся и непрерывным ощущением течения жидкости. С этой точки зрения, именно отчет-

Синестезия

239

ливые различия в одновременности и последовательности между отдельными модальностями восприятия при нормальном развитии давали бы оптимальное расстояние для нового эмерджентного взаимодействия, основанного на динамическом межмодальном потоке. Однако, в принципе, аналогичные, хотя и менее оптимальные взаимодействия должны существовать и в одной тактильно-кинестетической модальности, оказывающейся посередине между относительной одновременностью зрения и относительной последовательностью слуха.

По крайней мере такое приближение должно быть возможно, если новая кора уже дифференцирована так, чтобы изначально допускать межмодальные потоки. Я уже приводил свидетельства (Sachs, 1989) того, что использование языка жестов у глухих от рождения локализовано в тех же областях височной доли, которые в норме связаны с устным языком, с той разницей, что у тех, кто пользуется только языком жестов, в этом, судя по всему, в большей степени участвует теменная (пространственная) третичная зона. Гипотетически такое участие теменной зоны должно быть еще больше у слепоглухих от рождения — причем во всех случаях должно существовать одно и то же перетекание между относительно одновременными и относительно последовательными динамическими паттернами. Сама структура человеческой новой коры с ее третичными (символическими) зонами на стыке ассоциативных областей для зрения, осязания-кинестезиса и слуха показывает, что исходная потенциальная способность к символическому познанию должна основываться на межмодальных синтезах, независимо от обусловленной развитием возможности замены паттернов той или иной модальности в этой полимодальной матрице.