з> 68 Сознание в контексте Система сознательной осведомленности и ее многообразные проявления

Главные недавние попытки разработать когнитивную психологию сознания как самостоятельной способности были предприняты когнитивным психологом Бернардом Баарсом, нейропсихологами Л. Вейскранцем и Дэниелом Шактером, а также, с точки зрения клинической неврологии, Норманом Гешвиндом и М. Месалемом.

В книге «Когнитивная теория сознания» Бернард Баарс определяет сознание как способность отбора, последовательной интеграции и волевого управления, необходимую для сложной нервной системы, которая должна интегрировать множественные и параллельные автоматизированные бессознательные процессы. Сознание отвечает за избирательность опыта, приспособление к новизне, «общесистемную» активацию или гласность. Оно представляет собой «глобальное рабочее пространство» для текущего синтеза. С точки зрения локализации в мозге, Баарс предполагает, что именно таламо-ретикулярная проекционная система, функционально проявляющаяся в «ориентировочной реакции», связанной с активацией структур ствола мозга, получает максимальный поток входящей информации от всех других областей мозга (см. главу 4). Только она обладает достаточно широким синтезирующим потенциалом, чтобы быть мозговым центром сознания. Активность коры как таковая не является сознательной. Скорее, о сознании свидетельствует волна активации длительностью 300 миллисекунд, которая составляет вызванный потенциал (ВП) коры и требует участия проекционной системы таламуса для возбуждения и ориентации коры. Ориентировочная реакция связана с ВП, который распространяется через всю кору, подкорку и автономную нервную систему. Но по мере привыкания и предполагаемой автоматизации он становится локализованным во все более специфических областях коры и, таким образом, все больше смещается к границам сознания. По мнению Баарса, ориентировочная реакция — это физиологическая сторона качественных, основанных на восприятии размерностей, составляющих опытную основу всего осознания. Возможно, в соответствии со своим акцентом на ориентировочной реакции и ВП как основные выражения системы сознательной осве-

Познавательная способность и сознание

69

домленности, Баарс не проводит фундаментального различия между непосредственным сознанием, основанным на восприятии, потенциальное присутствие которого можно предполагать у животных, и более специфическим человеческим самосоотносительным, символическим сознанием.² Именно на этой последней способности, в основном, сосредоточиваются Шактер, Веискранц и Гешвинд.

И Шактер (1988, 1989), и Гешвинд (1974, 1988) рассматривают ряд синдромов повреждения новой коры и подкорки, которые, по-видимому, можно наиболее экономно интерпретировать как связанные с отсоединением различных перцептуальных и символических способностей от системы самосоотносительного осознания, локализованной преимущественно в правом полушарии новой коры. Здесь может быть полезно проводить различие между синдромами «вертикального» разъединения, основанными на том или ином виде разобщения между функциями коры и подкорки, вроде «слепого зрения» и разновидности амнезии, связанной с двусторонним повреждением гиппокампа, и синдромами «горизонтального» разъединения, более специфически относящимися к новой коре, например, афазией или прозопагнозией (неспособностью распознавать лица). При всех этих синдромах пациент полностью осознаёт дефицит или утрату способности, хотя на поведенческом и физиологическом уровне нередко можно показать определенную степень несознательного сохранения скрытого функционирования вне осознания и контроля человека.

Например, в случае слепого зрения, связанного с повреждением первичной полосатой зрительной коры у людей или ее экспериментальным удалением у макак-резусов, испытуемые действительно ведут себя так, будто они слепы. Люди жалуются на полную неспособность видеть в пораженных областях зрительного поля. Тем не менее у них наблюдается фиксация движений глаз на движущихся объектах в «слепой» области. Будучи вынуждены угадывать геометрические характеристики предъявляемых стимулов, например, наличие горизонтальных или вертикальных полос, они Демонстрируют правильные ответы, которые улучшаются со временем — при этом все время заявляя, что они ничего не могут видеть. Макаки даже постепенно восстанавливают некоторую способность находить путь между окружающими препятствиями, хотя

наше упорно самосоотносительное осознание отсутствия качественного восприятия может препятствовать такого рода «вере» у испытуемых-людей.

У людей двустороннее повреждение гиппокампа связано с субъективно опустошительной утратой эпизодической или личной памяти, так что испытуемый не помнит тест, который он проходил пять минут назад, или психолога, который его проводил (Tulving, 1983). Однако и здесь также можно продемонстрировать неявное функционирование. Испытуемые, утверждающие, что не имеют сознательной памяти о предыдущем тестировании, тем не менее демонстрируют способность лучше справляться с тестами при их многократном повторении. Сходным образом испытуемые, страдающие афазией или прозопагнозией в сфере восприятия и ясно осознающие свою способность понимать язык или распознавать лица, демонстрируют соответствующую кожно-гальваническую реакцию (КГР) на тестовые стимулы — что свидетельствует о скрытой, несознательной способности различения.

Шактер (1989) полагает, что попросту не слишком экономно делить каждую когнитивную функцию на сознательную и бессознательную формы. Более разумно считать все эти синдромы дефицита связанными с разъединением между многочисленными специфическими функциями и их доступом к единой, центральной системе осознания. На самом деле такие разъединения показывают правоту Баарса в отношении функциональной важности такой центральной системы осознания для синтеза перцептуальных и когнитивных способностей.

Действительно, существует неврологический синдром, который специфически влияет на такую способность к самоосознанию. При анозогнозии пациенты демонстрируют полное отсутствие осознания более частных лингвистических, перцептуальных, сенсорных и двигательных недостатков, о которых мы говорили выше. У пациентов с этой дополнительной потерей осознания наблюдается специфическое повреждение теменных областей правого полушария. Шактер упоминает о том, что Гешвинд (1965) называет эту область «ассоциативной зоной ассоциативных областей» — зоной схождения как областей новой коры, связанных с символической деятельностью более высокого уровня, так и подкорковых проекций. Поэтому ее можно было бы считать эквивалентом более пер-

Познавательная способность и сознание

71

цептуального «глобального рабочего пространства» Баарса на уровне символического познания. У нас есть не только свидетельства синдромов, связанных с отсоединением от самосоотносительного сознания — при аногнозии мы наблюдаем непосредственное повреждение такой системы осознания, локализованной в новой коре. Как предположил Джон Кихльстром, с этой системой может быть связано наше само-осознание (Kihlstrom & Tobias, 1990).

Гешвинд и Месалем (Geshwind, 1982; Mesulam & Geshwind, 1978; Mesulam, 1985) подтверждают эту неврологическую локализацию самосознания как отдельной функциональной системы. Они указывают, что самый распространенный клинический неврологический синдром — единственный синдром, который в то или иное время был у всех нормальных людей — это бред или помраченное состояние. Бред чаще всего бывает следствием диффузной травмы правых теменных или правых лобных областей — первая приводит к более непосредственным галлюцинаторным и помраченным состояниям, последняя — к затруднениям в избирательном внимании. Иными словами, при таких синдромах главным симптомом бывает нарушение сознания. По мнению Гешвинда (1982), в то время как левое полушарие является доминантным для языка, правое доминантно для внимания и реакции на новизну — короче говоря, сознания. Распространенность синдромов бреда и их проявление в рамках обычной сонливости или интоксикации свидетельствуют в пользу идеи системы сознательной осведомленности как места максимального синтеза .когнитивной деятельности и, в соответствии с этим, функции, которая легче всего нарушается.

В число «отрицательных» симптомов, или симптомов недостаточности, в помраченных состояниях входят утрата ориентации в пространстве и времени, утрата интереса, отсутствие осознания какой-либо недостаточности и, нередко, ретроспективная потеря памяти об эпизоде. К более «положительным» симптомам «рас-тормаживания» (Hughlings-Jackson, 1958) относятся остроумные или игривые словесные ассоциации и навязчивые галлюцинаторные образы (Lipowski, 1967, 1990). Те же характеристики типичны и для обычного БДГ-сна со сновидениями (сна с быстрыми движениями глаз) — потеря ориентации, дефицит памяти, отсутствие осознания человеком того, что в действительности он спит и видит ^с°н, и навязчивые восприятия и мысли, которые неуместны в непо-

средственной ситуации сновидения (Hunt, 1982, 1989а). Айтил (Itil, 1970) обратил внимание на сходство электроэнцефалографической (ЭЭГ) картины клинического помраченного состояния и обычного человеческого БДГ-сна. Для них обоих характерна смесь накладывающихся друг на друга бета-, тета- и дельта ритмов, которые в среднем отражают небольшое снижение активации по сравнению с нормальным бодрствованием.

Если бред лучше всего рассматривать, в первую очередь, как чистое нарушение сознания, то его противоположностью может быть не столько неполное самосоотносительное осознание повседневной жизни, которое само так часто бывает спутанным и затуманенным, сколько повышенная ясность и ощущение присутствия, связанные с длительной медитативной практикой и спонтанными пиковыми переживаниями. Действительно, медитацию обычно понимают как средство для более высокого развития сознания. Интересно, что осознанное сновидение — знание в ходе сновидения, что вы спите и видите сон — с феноменологической и физиологической точки зрения расценивается как спонтанное медитативное состояние (Hunt, 1982, 1989а; Gackenbach & Bosveld, 1989). Такие сновидения, судя по всему, связаны со специфической активацией теменных областей — особенно в правом полушарии (Holtzin-ger, 1990). Необычно когерентные альфа- и тета-ритмы, регистрирующиеся во всех корковых отведениях при глубокой медитации (Alexander et al., 1990), также, по-видимому, свидетельствуют о максимальном синтезе функционирования всех областей коры. Большее равновесие между правым и левым полушариями должно позволять обычно подчиненному правому полушарию — связанному с ощущаемым смыслом и само-осведомленностью — оказывать большее влияние на более вербальный ум левого полушария (Hunt, 1989a).

Медитация основана на преднамеренной приостановке нашей более практически ориентированной познавательной деятельности, в особенности, вербально организованного мышления. Такое подавление функций, связанных с преобладанием левого полушария, должно давать потенциальной синтезирующей способности самоосознания больше времени для проявления себя в максимально возможной степени. Результатом, судя по всему, становятся те самые чувства присутствия, ясности и «бытийствования», которым

придавал центральное значение Хайдеггер (глава 11). В конце концов, если мы хотим придерживаться той идеи, что сознательная осведомленность сама по себе является «системой», и что эта система может избирательно нарушаться, то мы обязаны быть готовы учитывать и возможность того, что ее можно избирательно усиливать и развивать.

Заметьте, однако, что помимо работы Гешвинда и наших экстраполяции его клинической феноменологии помраченного сознания на сновидение, осознанные сновидения и медитацию, недавним попыткам сформулировать причинно эффективную систему сознательной осведомленности в рамках когнитивной науки недостает именно феноменологии. В большинстве таких подходов сознание считается «ответственным» за волю и активный синтез, так что мы снова возвращаемся к выводам Мейера, Лэшли и Хэмфри — которые не оставили от сознания ничего, подлежащего исследованию, помимо его внешних поведенческих и функциональных выражений. Сознание снова оказывается причинным «нечто», но оно по-прежнему неосязаемо и неопределимо. Именно здесь нам помогут исследования и феноменология спонтанных преобразований сознания. Они дают, пожалуй, единственный доступный микроскоп для наблюдения процессов, которые составляют нашу обычную и потому невидимую систему сознательной осведомленности. Они указывают направления, по которым такого рода система может претерпевать как свои собственные патологии, так и собственное развитие.

/

Когнитивное бессознательное: отдельная система или прото-сознание?

Данные Шактера и Марселя показывают, что восприятие, семантическое распознавание и вербальное мышление могут оставаться «неявными» или «бессознательными» и способны к выражению независимо от какой-либо системы сознательной осведомленности. Повторное открытие такого «когнитивного бессознательного» также составляет часть второй революции в современной когнитивной науке, которая может поспорить с обновленным интересом к сознанию. Любая психология первого лица снова ока-

74

Сознание в контексте

зывается в полном смысле слова остаточной, если ее нельзя охарактеризовать отдельно от функций, которые могут быть и бессознательными. Может показаться, что «когнитивное бессознательное» как арена развертывания процессов символического познания оставляет для системы сознательной осведомленности только по-прежнему «неосязаемый» акт управления и выбора (Bowers, 1987; Kihlstrom, 1987). Если мы заключаем, что наши наиболее сложные способности по самой своей сути бессознательны, то мы не слишком далеко ушли от функционалистско-бихевиористской традиции североамериканской экспериментальной психологии. Тогда у ее наследника, движения искусственного интеллекта, были бы все основания для окончательного «моделирования» всех функционально важных аспектов ума.

С другой стороны, философ Джон Сирль (Searle, 1990, 1992) доказывал, что все когнитивные процессы, которые могут считаться интенциональными (то есть, психологическими, а не чисто фи-зиолого-химическими), в принципе, должны быть способными к сознанию. С этой точки зрения, подлинно и от природы бессознательными следует считать только физиолого-химические свойства самих нейронных сетей. Строго говоря, это предполагает точный критерий для проведения границы между феноменологией и нейроном: все, что не может тем или иным образом отражаться в осознании, должно считаться непсихологическим. Исходя из этого, любое подлинно когнитивное бессознательное следует понимать не как какую-то отдельную сферу или систему, а как процессы, находящиеся на пути к сознанию и при определенных условиях способные к какому-то виду отражения в текущем осознании. Бессознательные когнитивные процессы, по своей идее столь похожие на предсознательную систему у Фрейда, лучше всего считать частью внутренне присущей тенденции к «становлению сознательными». Они были бы аспектами прото-сознания, развертывающегося в явное осознание. Мы увидим, как некоторые из самых поразительных экспериментальных свидетельств в пользу когнитивного бессознательного, на самом деле в наибольшей степени согласуются с идеей примата сознания как организующего принципа ума. Тогда «бессознательное» становится чрезвычайно функционально важным следствием автоматизации процессов, которые первоначально отражались в осознании.

Познавательная способность и сознание

75

Возьмем исследования так называемого подпорогового или неявного восприятия, которые столь тщательно рассмотрел в своем обзоре Норман Ф. Диксон (Dixon, 1981). Марсель (1983b) показывал слова с помощью тахистоскопа и сразу же маскировал их последующим конкурирующим стимулом, чтобы исключить всякое сознательное распознавание. Он обнаружил, что лежащие в основе семантического распознавания когнитивные процессы, которые не достигали поля сознания, оказывались организованными по-другому, если допускалось завершенное осознание стимула. Обычно, если испытуемым на надпороговом уровне предъявляется слово «дерево», а за ним следует многозначное слово palm (англ. «пальма» и «ладонь»), то из-за создаваемого тем самым семантического ряда распознание предъявляемого вскоре после этого слова «запястье» будет более медленным, чем в норме. В то же время распознание слова «запястье» будет быстрее, если первым предъявляется не «дерево», а «рука». Однако, когда Марсель маскировал слово palm в первой последовательности, так что оно было значительно ниже порога восприятия, то распознание слова «запястье» ускорялось в равной степени независимо от того, предъявлялось ли первым слово «рука» или «дерево». Иными словами, бессознательно обрабатываемые семантические ассоциации развертываются во все родственные категории одновременно, тогда как фокальное осознание последовательно контролируется установкой и контекстом. Физиологическим отражением этой широко распространяющейся семантической активации, возможно, является тот факт, что под-пороговое предъявление слов 'с высокоэмоциональным содержанием, по контрасту с неэмоциональными словами, вызывает заметную кожно-гальваническую реакцию, которая отсутствует, если эмоциональные слова предъявляются достаточно долго для фокального осознания (Masling et al., 1991).

Диксон интерпретирует такие данные нейрофизиологически с точки зрения двух кортикальных проекционных систем — ультрабыстрой, основанной на афферентных проводящих путях, ведущих прямо к коре, и отражающейся в обычно бессознательной первой (100 мс) фазе вызванного потенциала коры, и более медленной ре-тикулярно-таламической проекционной системы. Последняя связана со второй (200 мс) волной ВПК, которая исчезает в бессознательном состоянии, вызываемом анестезией. Однако эти фазы, по-

76

Сознание в контексте

видимому, неразрывно связаны друг с другом как стадии одного измерения «становления сознательным». Хабер и Хершензон (Haber & Hershenson, 1965) обнаружили, что многократное тахи-стоскопическое предъявление слов и букв на уровне экспозиции заведомо ниже порога осознания и, даже со значительными временными промежутками между отдельными предъявлениями, в конечном счете, приводило к полному и ясному осознанию стимула. Простое повторение бессознательной переработки в конце концов проявляется как фокальное осознание. По существу, широкий синтез и семантическая активация подпорогового символического распознавания, обнаруженные Марселем и Маслингом, подразумевают, что когнитивное бессознательное характеризуется в точности теми синтезом и «всесистемным вещанием», которые Баарс приписывает сознанию. Тогда они различаются только относительной широтой синтезируемого материала. Судя по всему, «когнитивное бессознательное» можно понимать только как систему, которая по своей природе движется к становлению сознательной, если только ей прямо не препятствуют. Вместо того чтобы полагать, что когнитивное бессознательное по своей природе многозначно, по контрасту с избирательным последовательным порядком системы сознательной осведомленности, мы должны напомнить себе, что, например, поэзия основана на том же межкатегорном резонансе, который Марсель изучал на подпороговых уровнях. Однако в поэзии многозначность выступает как нечто непосредственно ощущаемое и эстетически оцениваемое в качестве формы сознания.

Сходный вывод возникает из экспериментальных исследований и клинических наблюдений неявного осознания во время хирургической анестезии. В нескольких экспериментальных исследованиях показано частичное распознание после операции слов, которые пациенту читали во время наркоза (по сравнению с контрольными перечнями), а также более высокие показатели тестов на неопределенные факты, сообщавшиеся пациенту в бессознательном состоянии, большие свободно-ассоциативные реакции после операции на слова, предъявлявшиеся во время операции, выполнение после операции внушенных необычных движений рук и значительно более быстрое выздоровление пациентов, которым во время операции давали положительные внушения (Kihlstrom & Schacter, 1990; Kihlstrom et al., 1990). Такие демонстрации «неявно-

Познавательная способность и сознание

77

го» восприятия во время хирургических операций, вероятно, относятся к той же категории, что и иногда случающиеся проявления спонтанного самосоотносительного осознания под наркозом, которые обычно не сопровождаются какими-либо внешними поведенческими выражениями. Иногда такое осознание может принимать форму сноподобных бредовых образов и невыносимой боли; порой оно включает в себя осведомленность об огорчительных замечаниях, которые делают хирурги (Utting, 1990). Ретроспективное вспоминание состояний сознания во время наркотической комы связано с большей тревогой и кошмарами в период выздоровления (Bonke, 1990). К числу факторов, ведущих к этим состояниям, относятся менее глубокий уровень наркоза (36% случаев в исследовании Coglio et al., 1990), более высокие уровни тревоги перед операцией (44%) и, возможно, специальная подготовка в самонаблюдении — как показывает удивительный случай Эдмунда Якобсона (1911), основного сотрудника Тиченера в экспериментах по интроспекции. В ситуации брезжившего субъективного осознания своей хирургической ситуации и связанной с ней боли Якобсон пережил прозрение и сказал — как позднее подтвердили врачи — «Я сделал открытие. Вторичное сознание...», что в его мыслях заканчивалось как «является первичным сознанием». Этим он имел в виду, что на самом деле сознание продолжается в периоды, которые мы позднее не помним, и не отделяется в качестве вторичной сферы или системы.

Отсюда, по-видимому, следует, что видимая физическая потеря сознания, при отсутствии какого бы то ни было поведенческого реагирования, иногда может сопровождаться как неявным, так и явным осознанием — что согласуется с идеей единого континуума становления сознательным. Учитывая случаи Якобсона и многих Других, представляется весьма вероятным, что этот феномен опосредуется способностью самоосознания правых теменных областей схождения, о которых говорили Гешвинд (1982) и Шактер (1989). Не исключено, что невозможно проводить какое-либо четкое или абсолютное различие между неявным или бессознательным восприятием и более или менее непрерывным «потоком» фонового прото-сознания. Последнее было бы похожим на бредовые синдромы с ретроактивной амнезией, но также способным к достижению более завершенной самосоотносительной формы. Это хорошо

78 Сознание в контексте

согласуется с утверждениями некоторых испытуемых в «подпоро-говых» тахистоскопических исследованиях о том, что они сразу осознавали конкретное содержание стимула, вспыхивающего на экране, которое столь же быстро забывалось, оставляя в лучшем случае начала ощущаемого смысла, не поддающегося никакому дальнейшему уточнению — нечто вроде знания о том, что ты видел сон, но не имеешь представления о нем.

Последней демонстрацией неразделимости между бессознательной когнитивной деятельностью и процессом становления сознательным может служить другая интерпретация широко цитируемых утверждений Бенджамина Либета (Libet, 1985), касающихся бессознательных основ произвольного поведения. Либет определял на электроэнцефалограмме «потенциал готовности», который опережал произвольные движения пальцев примерно на 550 миллисекунд. Однако когда испытуемых просили указать субъективное время принятия решения согнуть палец, делая отметку по часам, они помещали свои сознательные решения лишь на 200 мс раньше действительного движения. Из этого Либет делал вывод, что бессознательный процесс почти на 400 мс опережает произвольное поведение! В модели Либета функция фокального сознания ограничивалась только конечным правом вето по отношению к последним миллисекундам процесса принятия решения, который инициировался волей на бессознательном уровне. Еще более поразительной иллюстрацией этого же феномена служит более раннее исследование невролога Грея Уолтера (см. Dennett, 1991), в котором испытуемых просили по собственной воле сменять слайд в автоматическом проекторе, нажимая на кнопку переключения, в то время как потенциал готовности, соответствующий отметке 500 мс передавался непосредственно на проектор и на самом деле заставлял его переключаться. Испытуемые крайне удивлялись, когда проектор как будто предвосхищал их решения, переключаясь как раз перед тем, как они сознательно решали нажать на кнопку.

Однако пытаясь превратить даже волю *— столь же крайне неуловимую, как может быть ее осознание — в бессознательный процесс, Либет упустил из виду сходство своей экспериментальной процедуры с подробно изучавшимися различиями между двигательной и сенсорной установками в ранних исследованиях времени реакции (Woodworm & Schlosberg, 1954). Готовясь к предстоящему

движению, человек реагирует значительно быстрее, чем готовясь к сигналу, по которому нужно будет делать это движение. Обычно это приводит к тому, что при наличии «двигательной установки» само движение кажется совершенно автоматическим, без какого-либо осознания решения двигаться. Практической иллюстрацией этого принципа может служить старт спринтерского забега, где бегунам советуют забыть о пистолете стартера и вместо этого постараться живо представить себе движения, которые им предстоит делать. При успешном выполнении этого приема результатом может быть то, что бегун внезапно «приходит в себя» на дистанции, совершенно не помня о том, как проходил старт. Заметьте, однако, что, вопреки мнению Либета, инициация этой последовательности является в высшей степени сознательной, поскольку бегуны (и испытуемые в экспериментах Либета) формируют предвосхищающий сознательный образ будущего движения. Сходным образом можно истолковать и результаты Грея Уолтера, если считать потенциал готовности возникающим из образа движения, который предшествует самому решению. В ином случае его испытуемые не могли бы осознавать вообще никакой связи между своими зарождающимися решениями и переключением слайдов. Они были бы просто раздражены, а не озадачены кажущимся психокинезом. Что бы еще ни включала в себя двигательная установка, она основывается на образном представлении и, следовательно, на сознании.³

Сознание и когнитивное бессознательное представляются двумя сторонами общего измерения становления сознательным. Они представляют собой стадии в процессе выражения. Не может быть никакой бессознательной когнитивной способности, которая не ведет к сознанию, и никакого сознания, которое не возникает из предыдущих стадий, обычно недоступных полному самосоотносительному осознанию.⁴

Переживание когнитивного бессознательного: микрогенез осознания

Судя по всему, для становления сознательным больше подходит метафора роста, нежели метафора открывания двери между отдельными областями — одна из которых по самой своей сути

80

Сознание в контексте

недоступна осознанию. Становление сознательным представляет собой относительно быстрое развертывание последовательных фаз синтеза и отбора. Как мы увидим, когнитивные процессы, которые являются подчиненными и удерживаются в бессознательном в одной символической системе, могут составлять действительную форму сознания в других системах. Это, по-видимому, лучший способ понимания классического интроспекционизма и микрогенеза опыта — показывающих, как нечто близко родственное эстетической позиции позволяет бессознательным процессам в норме принимать форму фокального осознания.

Современная история интроспекционистской психологии начала 1900-х гг. справедливо отвергает теорию Тиченера и Вундта, что систематическая лабораторная интроспекция может обнаруживать «кирпичики» или составные части опыта. Однако она аналогичным образом отвергает и сам метод интроспекции. Он рассматривается не как полноправный метод наблюдения, а как невольное интеллектуальное упражнение, в котором восприятие и мышление искусственно разлагаются на отдельные чувственно-образные размерности (Humphrey, 1951). Подобного рода оценки упускают из вида вытекающие из опубликованных протоколов интроспекции ясные свидетельства того, что феномен, который Рэймонд Кэттелл (1930) назвал успешной «субъективацией», был больше похож на спонтанное состояние, в которое наблюдатель входил, культивируя пассивную, воспринимающую установку. Как мы увидим, данное Тиченером определение интроспекции как «избегания стимульной ошибки» оказывается во многом схожим с медитацией. Традиционная история также игнорирует совершенно другую микрогенетическую модель сознания, относящуюся к сверхбыстрому, от момента к моменту, росту опыта, которую предлагали европейские интроспекционисты (Krueger, 1928; Sander и Heinz Werner, 1961) и их британские коллеги (Spearman, 1923; Cattell, 1930).

Феликса Крюгера особенно интересовало то, каким образом интроспективные наблюдатели, обученные пассивной воспринимающей установке, при тахистоскопическом предъявлении зрительных форм с целью предотвращения полного распознания были способны настраиваться на все более ранние, в норме бессознательные стадии формирования опыта — тем самым позволяя аспектам сверхбыстрого микрогенеза непосредственно проявляться в

осознании. При самых коротких уровнях экспозиции эмоционально значимых объектов или сцен наблюдатели были способны описывать только размытую вспышку света. При последовательных предъявлениях она заменялась сначала разнообразными геометрическими узорами, реорганизующимися от предъявления к предъявлению в различные формы, затем отдельными частями реально предъявляемого объекта и, наконец, полностью распознаваемым стимулом. Последний все еще мог подвергаться «галлюцинаторным» преобразованиям при последующих предъявлениях, пока вся картина не стабилизировалась при времени экспозиции около 200 мс. Крюгера поражали эстетические качества этих субъективных преобразований, в то время как Шильдер (Schilder, 1942) обратил внимание на их сходство с геометрическими и кинематическими образами, возникающими под влиянием психоделических препаратов и в гипнагогический период начала сна. Лучшие интроспективные наблюдатели — а этому можно было обучить не каждого (Тиченер, 1912) — могли достигать весьма сходных эффектов и без тахистоскопа (см. Hunt, 1984, 1985ab, 1986).

Избегание ошибки «стимула» или «называния» в интроспекции предполагало принятие воспринимающей установки, открытости к текущему опыту без стремления его контролировать или как-либо определять. Это влекло за собой намеренное подавление всякого поименования и семантического распознавания. Вместо обычной прагматической «целесообразности» опыта, типичной для повседневной жизни, нужно было переживать его непосредственную «таковость» как преходящее субъективное состояние. Как правило, чтобы помочь даже опытным интроспекционистам заменять более естественную тенденцию называния эстетической и отрешенной установкой, требовались значительные новизна и разнообразие экспериментальных стимулов. В ответ на эти разнообразные стимулы успешным интроспекционистам, в конечном итоге, Удавалось описывать сверхбыстрые субъективные состояния, близко родственные дереализации, деперсонализации, утрате ориентации в пространстве и времени, трансоподобной поглощенности, синестезии и физиогномической игре образом. Эти же эффекты в более продолжительной форме характерны для опыта измененных состояний сознания. Определенные свидетельства того, что такие наблюдатели «экстериоризировали» в норме подпороговые когни-

82

Сознание в контексте

тивные процессы, дает работа Кэттелла (1930), который обнаружил задержку КГР при этих вызванных субъективных преобразованиях. Иными словами, сдерживание функциональной семантической реакции, по-видимому, давало краткое, почти медитативно отрешенное плато, во время которого могли развертываться эти субъективные преобразования.

На основании более функционалистских исследований распознания тахистоскопически предъявляемых слов (Marsel, 1983b), мы огли бы сказать, что избегание стимульной ошибки дает больше времени для проявления в качестве непосредственного осознания более широкого синтеза, типичного для подпороговых процессов. Как в случае данных Марселя относительно необходимости большего времени экспозиции для опознания буквенного состава слов по сравнению с их семантическим значением, для полного переживания более выразительных, менее функциональных аспектов осознания требуется больше времени. В то же время представляется необоснованным полагать, как, судя по всему, делали Вернер и Шилдер, что подпороговые фазы обычного опыта «содержат в себе» весь спектр феноменов измененного состояния сознания. Безусловно, наш опыт не должен на своем пути к фокальному осознанию проходить через все формы изменения сознания. Скорее, процессы, в норме остающиеся неосознаваемыми и фоновыми, превращаются в некую форму сознания, которая отличается от нашего обычного осознания, основанного на языке — и происходит от установки, близко родственной медитативному и эстетическому созерцанию.

Именно Уильям Джемс (1890) впервые выдвинул сходную точку зрения, что ощущение — это не «кирпичик» и не «стадия» восприятия, и что последние представляют собой альтернативные организации одного и того же материала. В зависимости от исходной установки, человек замечает либо восприятие, со всеми его связями с функциональным значением, либо «состояния», полные того рода знаменований и выразительной физиогномики, который развивают художники. Одно из собственных описаний Джемса показывает, что этот переход к субъективации может происходить и спонтанно. Мы видим, как близко он походит на опыт, типичный для эстетического восприятия и измененных состояний сознания:

Однажды, сидя и читая поздно вечером, я внезапно услышал ужасающий шум, исходящий из верхней части дома, которую он, казалось, наполнял целиком. Он прекращался и тут же возобновлялся. Я вышел в холл послушать, но звук больше не появлялся. Однако когда я вернулся на свое место в комнате, он снова был там, низкий, мощный, тревожный, подобный поднимающемуся приливу... Он исходил из всего окружающего пространства. Весьма удивленный, я снова вышел в холл, но звук уже опять прекратился. Вернувшись в комнату во второй раз, я обнаружил, что это было ни что иное, как дыхание маленького скотч терьера, который спал, лежа на ковре. Примечательно, что как только я понял, что это было, я был вынужден считать это другим звуком и затем не мог слышать его так, как услышал за мгновение до этого (James, 1890, стр. 100).

Здесь поразительно то, как подобное осознание наполнено ощущаемым смыслом и чувством символической значимости — не вербально-семантической, а выразительной, физиогномической и многозначной. Звук кажется «мощным», «тревожным», «исходящим из всего пространства». Это прямо из эстетической чувствительности Лавкрафта, однако здесь переживаемой как спонтанное состояние. Позднее Джеймс Гибсон (Gibson, 1950, 1966, 1979) также высказывал предположение, что «ощущение», которое он одно время называл «зрительным полем», по контрасту со «зрительным миром», представляет собой порождение особой самосоотносительной установки, тесно связанной с эстетикой и невербальной метафорой. Художники и поэты должны быть чувствительны именно к этим выразительным свойствам непосредственного окружения. Вместо того чтобы отражать «кирпичики» или микрогенетические стадии, созерцание опыта ради него самого вызывает преобразование сознания, или, еще в одном смысле, его завершение.

Здесь будет полезно ввести различие между репрезентативным и презентативным символизмом, как двумя основополагающими формами символического познания. Это различие разрабатывали философ Сьюзен Лангер (Langer, 1942), психоаналитик Маршалл Эделсон (Edelson, 1975) и когнитивный психолог Робер Хаскел (Haskell, 1984). Каждый вид символизма явно связан с самосоотно-

сительной способностью. Ни один нельзя назвать более примитивным или более продвинутым, чем другой, однако в каждом из них непосредственное осознание играет совершенно разную роль. В репрезентативном символизме, типично представляемом обычным языком и, возможно, наиболее полно разработанном в математике, первостепенное значение имеет конкретное интенциональное отнесение, а средством выражения является относительно автоматизированный и, потому, по большей части бессознательный код. Здесь, действительно, согласно Лакану, Соссюру и постмодернизму, отношение между означающим и референтом является произвольным — отношением «различия». Знаки, в конечном счете, определяются только по отношению к другим знакам. Полностью увлечься выразительными звуковыми свойствами слов другого человека — значит утратить соотносительную нить обычного дискурса. Сознание входит в репрезентативное мышление, чтобы выбирать и направлять наши мысли, в первую очередь, в виде неосязаемых «ощущаемых смыслов», а не в качестве его субстанции. С другой стороны, в презентативном символизме смысл возникает в результате эмпирического погружения в выразительные паттерны символической среды. Он возникает в виде спонтанной, опережающей игры образов и полностью разрабатывается в выразительных средствах искусства. Здесь ощущаемый смысл возникает из среды в форме потенциальных сходств, которые являются «ощущаемыми», многозначными и незавершенными, а потому новыми и непредсказуемыми. Возможность возникновения такого смысла обеспечивает именно воспринимающая, наблюдающая установка, общая для эстетики, медитации и классической интроспекции.

Эти формы символизма с необходимостью переплетаются друг с другом. Соотносительное употребление языка наполнено интонациями, жестами и акцентами в качестве своего презентативного аспекта, в то время как презентативные состояния, хотя и невыразимы языком обычного дискурса, тем не менее, имеют свое определенное ощущение интенционального смысла в форме начального знаменования. По существу, для каждого из этих символических модусов другой служит в качестве относительно подчиненного «бессознательного» или фона. Я уже обсуждал «ощущаемый смысл» Гендлина как побуждающий источник соотносительного дискурса, который яснее всего проявляется в фоновой жестикуля-

Познавательная способность и сознание

85

ции и интонациях и который слишком легко упустить из вида как необходимый компонент дискурсивной речи. В искусстве соотносительная интенциональность и разделяемые коды в форме стилей также имеют абсолютно центральное значение, однако смысл возникает более интуитивно и спонтанно из постоянного погружения в саму выразительную среду как «поверхность» сознательной осведомленности.

Задержка или подавление прагматического семантического значения, общая для медитации, классического интроспекционизма и тахистоскопических экспериментов, имеет большее отношение к предоставлению времени, необходимого для максимального ощущаемого синтеза презентативного символизма, чем выявлению любых предполагаемых «кирпичиков» или «стадий» обычного восприятия. Джеймс Гибсон (1979) прав, говоря, что тахистоскопиче-ское предъявление, наряду с родственной ему интроспективной поглощенностью психологическим моментом, не имеет никакого отношения к функциональному восприятию или распознанию. Взамен эти специальные само-соотносительные методы задерживают преобладающую в норме семантическую категоризацию достаточно надолго, чтобы в осознании могли проявляться выразительные размерности восприятия, которые составляют основу презентативного символизма. Поскольку презентативная сторона нашей символической способности больше сообщает о контексте или обстановке, нежели о фокусе соотнесения, повторение последовательных «моментов ума» создает возможность слияния нашего опыта" в «состояние», «в котором» мы находимся — результатом чего становится самоосознание, которое имеет место главным образом не post factum, а является непрерывным. Мы все различаемся по тому, в какой степени задерживаем «функцию», чтобы выводить на передний план эту презентативную сторону нашего опыта, аспект «состояния». Она проявляется в диапазоне от обычного настроения до эстетики и до чувства присутствия «здесь и теперь» в пиковых переживаниях и медитативных состояниях.

Сходный вывод был достигнут в рамках недавнего возрождения микрогенетической традиции (Froehlich, Smith, Draguns, and Hentschel, 1984; Hentschel, Smith, and Draguns, 1986a; Hanlon, 1991; Smith & Carlsson, 1990; Brown, 1988, 1991). Теперь считается общепринятым, что более ранняя работа Ульфа Крэга (Kragh, 1955;

Kragh & Smith, 1970), посвященная тому, что он называл «генезисом перцепта» — тахистоскопически изолируемым стадиям постепенного развития «восприятия» — может иметь малое отношение к функциональному восприятию, в смысле распознания обычной окружающей среды или ориентации в ней. Ранние исследования Крэ-га были сосредоточены, в основном, на различных клинических группах. Он обнаружил, что у шизофреников и истерических пациентов было больше символических или фантастических элементов в ответ на тахистоскопическое предъявление разнообразных сцен, больше различных смыслов и более высоки пороги точного распознавания, чем у депрессивных или маниакальных пациентов. Эта работа интерпретировалась исключительно с точки зрения диагностики, без учета возможности того, что упомянутые группы пациентов, в действительности, различались в более общей размерности, относящейся к творческим способностям и поглощенности воображением.

В моем собственном исследовании (Poirier and Hunt, 1992) некоторые испытуемые сообщали о сложных реорганизациях тахистоскопически предъявляемых картин при повторных предъявлениях, которые продолжались достаточно долго после первого точного распознания и при явно послепороговых временных интервалах — что делает весь этот метод более похожим на тест Роршаха, чем на что-либо, имеющее отношение к обычному распознаванию. Множественность форм, которые испытуемые видят как до, так и после правильного распознания, по-видимому, является в модусе презентативного символизма параллелью широты вербальных ассоциаций при подпороговом предъявлении слов, обнаруженной Марселем (1983b) и другими (Dixon, 1981). В действительности, оказалось очень трудно вызывать микрогенетически примитивные стадии при предъявлении форм, не имеющих эмоциональной значимости, например, абстрактных геометрических фигур (Hentschel, Smith, and Draguns, 1986b; Smith, 1991). Связь между творческими способностями и тенденцией определенных испытуемых давать сложные «причудливые» отчеты при тахистоскопическом предъявлении стимулов подметили Смит и Карлссон (1990), которые обнаружили, что больше всего таких реорганизаций возникает у нормальных творческих испытуемых и художников. Это, по-видимому, предполагает, что сходные реакции у шизофреников и исте-

Познавательная способность и сознание

87

рических пациентов основывались на их относительно более высокой способности к поглощенности воображением. В нашем исследовании мы тоже обнаружили значимые корреляции между мерой поглощенности воображением, определяемой с помощью опросника, предыдущей историей спонтанных мистических переживаний и отчетами о более разнообразных и фантастических паттернах в та-хистоскопически предъявляемых картинах.

Значит, мы имеем обновленную когнитивную науку, которая рассматривает сознание как один из своих фундаментальных принципов, а «когнитивное бессознательное» — как его автоматизированное производное. Однако сознание — это не что-то одно; то же справедливо и в отношении подчиненного ему бессознательного. Репрезентативный символизм основывается на высоко автоматизированных коммуникативных кодах; последовательный отбор этих кодов и управление ими принуждают осознание выразительных средств к подчиненной роли. В презентативном символизме это отношение между сознательным и бессознательным перевернуто. На передний план выходит выразительная среда и ее интенцио-нальности — в этом случае многозначной и многослойной — требуется время, чтобы развернуться из своего «бессознательного». Получается, что «системное бессознательное» одного теоретика для другого оказывается «системой сознательной осведомленности». Эта точка зрения уже подразумевается как идеей Фрейда (1914) о том, что нарциссизм дает сознательный доступ к тому, что при более средней невротической ориентации было бы дина-мическим бессознательным, так и обобщением этого факта Юн-гом (1921) в виде типологических противоположностей «интровер-сии» и «экстраверсии». В более недавнее время имеется контраст между Гешвиндом (1982), который, согласно своей клинической феноменологии помраченного состояния, помещает непосредственное самоосознание в правом полушарии, и Гейлином (Galin, 1974), прелагающим сходную локализацию для фрейдовского «динамического бессознательного».

Безусловно, было огромной ошибкой на основании пристрастия главной линии когнитивной психологии к лингвистическому и Р^епрезентативному предполагать, что сознание с необходимостью Должно быть прозрачной средой, лишенной всякого содержания и ^0гРаниченной функциями отбора и принятия решения. Сознание

как таковое гораздо более непосредственно проявляется в искусстве и спонтанных измененных состояниях, где оно имеет богатую текстуру, многозначно и ощущается как налагаемое как бы извне. Такие «презентативные состояния» дадут гораздо больше данных о сознании как таковом и об аспектах символического познания, в норме подчиненных языку, чем неосязаемое осознание более про-позиционного и репрезентативного мышления.

«Поглощенность» непосредственным состоянием как размерность индивидуальных различий

Предположение о существовании двух форм самосоотносительного осознания — одной, подчиненной инструментальной «установке», и другой, проявляющейся в спонтанных презентативных состояниях — кроме того, подразумевает, что преобладающая форма сознания будет варьировать в размерности индивидуальных различий. Безусловно, некоторые люди гораздо более чувствительны к разнообразным техникам изменения сознания, чем другие (Zubek, 1969; Hilgard, 1968; Bowers, 1976; Fisher, 1975). Разработано несколько общих опросников для оценки индивидуальных различий в склонности к спонтанным преобразованиям сознания и их связи с тем, что можно назвать более эмпирической психологической установкой. Разные исследователи называли такую тенденцию замечать среду сознания и ее преобразования «увлеченностью воображением» (Hilgard, 1974), «поглощенностью» (Tellegen & Atkinson, 1974) и «открытостью опыту» (McCrae & Costa, 1983). В многочисленных исследованиях было обнаружено, что показатели этих размерностей, определяемые с помощью опросников и оценочных шкал, коррелируют с эстетической и метафорической восприимчивостью (McCrae & Costa, 1983; Hunt & Popham, 1987), наличием спонтанных изменений сознания в повседневной жизни (Hilgard, 1968; Hunt & Popham, 1987), гипнабельностью (Tellegen & Atkinson, 1974) и более развитыми преобразованиями сознания, в частности, осознанными сновидениями (Spadafora & Hunt, 1990; Gackenbach & Bosveld, 1989), опытом выхода из тела (Irwin, 1985) и мистическим опытом (Spanos & Moretti, 1988; Hunt, Gervais, Shearing-Johns, Travis, 1992).

Роше и Макконки (Roche & McConkey, 1990) предполагают, что поглощенность воображением является одной из самых основных размерностей индивидуальных различий характера и познавательного стиля. Маккре и Коста считают близко родственную «открытость опыту» одним из фундаментальных измерений индивидуальной изменчивости, включая экстраверсию и невротизм. Гордон Клэридж (Claridge, 1972), расширив более раннюю трехмерную модель личности Ганса Айзенка, высказал предположение, что богатство воображения и эстетическую восприимчивость следует считать положительной, приспособительной стороной общей размерности, отрицательным выражением которой является предрасположенность к шизофрении. В психологии развития сходную модель «поглощенности» предложили Уилсон и Барбер (Wilson & Barber, 1981) и Линн и Рю (Lynn & Rhue, 1988), основываясь на склонности к фантазиям и спонтанным изменениям сознания в раннем детстве. У детей, растущих в благополучной и поддерживающей семейной обстановке, эта размерность проявляется положительно, в виде богатого воображения и творческой восприимчивости. С другой стороны, у детей, подвергающихся действию более травмирующих или недостаточно поддерживающих обстоятельств, она проявляется в форме предрасположенности к диссоциации, получающей крайнее выражение в психозах, пограничных расстройствах и синдромах расщепления личности.

В том же ключе Андрее Ангьял (Angyal, 1965) в своей холистической когнитивной переформулировке психоанализа постулировал «универсальную двойственность» во всех человеческих способностях и чертах. Весь наш опыт приходит в двух формах — как приспособительный, объединяющий аспект в контексте надежды и оптимизма или, с той же самой функцией, как отрицательная, защитная сторона отчаяния и страха. Хотя Ангьял не распространял свою формулировку на взаимосвязь мистических или родственных им интегративных состояний с психотическими или другими диссоциативными состояниями, представляется вероятным, что столь важная способность, как поглощенность воображением, тоже Должна демонстрировать такую двойственную структуру. Так, мы замечаем контраст между презентативными состояниями, отражающими максимальный эмпирический синтез, и состояниями, отражающими распад опыта. На самом деле имеется значительное

90

Сознание в контексте

перекрывание между специфическими субъективными преобразованиями внимания, восприятия, чувств и мышления в приступах психоза, вызванных сильным стрессом, и в преувеличенных расслабленности и отрешенности медитации. В то же время общая структура этих переживаний безошибочно различается с точки зрения их воздействия на когнитивную организацию, самоощущение и взаимоотношения с другими людьми.

Потому здесь целесообразно рассмотреть эмпирические данные, которые бы поддерживали идею преобразований сознания как общей тенденции, связанной с воображением и творческими способностями, которая может проявляться как в адаптивной, так и в неадаптивной формах. С одной стороны, имеются широко цитируемые исследования, которые показывают, что у госпитализированных шизофреников бывают необычно высокие показатели по некоторым шкалам творческого воображения (Dykes & McGhie, 1976). С другой стороны, Фрэнк Бэррон (Barron, 1969) неоднократно показывал, что у высокоодаренных артистов и ученых, которых, с учетом их вклада в культуру, можно считать прямой противоположностью погруженных в себя или пребывающих во власти иллюзий психических больных, профили тестирования по Миннесот-ской многопараметрической личностной анкете (MMPI) очень похожи на профили госпитализированных пациентов. Из этого можно сделать вывод, что пациенты не выдерживают той восприимчивости, которую более творческим людям удается использовать более конструктивным образом. В более недавнее время Спанос и Мо-ретти (Spanos & Moretti, 1988) обнаружили, что испытуемые с высокими показателями по опроснику, касающемуся мистического опыта, также демонстрировали высокие уровни по шкале поглощенности воображением, но не по шкале невротизма, тогда как те, кто описывал «демонические» переживания одержимости и ощущения присутствия зла, имели высокие уровни как поглощенности, так и невротизма.

В том, что касается когнитивно-символических основ этой двойственной размерности и ее связи с развитием, мои собственные исследования выявили прямую взаимосвязь между высокими уровнями пространственно-аналитической способности и равновесия и более положительными формами состояния сновидения, в частности, осознанными сновидениями и архетипически-мифоло-

гическими сновидениями, а также обратную взаимосвязь с высокими уровнями кошмаров (Spadafora & Hunt, 1990). В более позднем исследовании (Hunt et al., 1992) мы обнаружили, что взрослые испытуемые, которые вспоминали, что в возрасте до десяти лет имели высокие уровни «положительных» надличностных переживаний, наподобие «опыта выхода из тела» или мистических состояний «белого света», демонстрировали превосходные пространственно-символические способности (по тесту конструирования из кубиков), в то время как у тех, кто вспоминал высокие уровни детских кошмаров и ночных страхов, показатели были сравнительно ниже. Шварц и Сегинер (Swartz & Seginer, 1981) также обнаружили, что испытуемые, сообщавшие о высоких уровнях спонтанных мистических переживаний, лучше справлялись с тестами на пространственную ориентацию и равновесие; эта корреляция впоследствии подтвердилась для осознанных сновидений (Gackenbach & Bosveld, 1989).

Тем временем в том, что касается отрицательного аспекта, долгое время были лишь отдельные сообщения, касающиеся ухудшения пространственной ориентации и чувства равновесия при кататонической шизофрении (Angyal & Blackman, 1940) и детском аутизме (Ornitz & Ritvo, 1968). Это было бы понятно, если бы пре-зентативные состояния, как выражения невербального символизма, повторно утилизировали основные пространственные и перцепту-альные структуры, которые могли быть разрушены серьезной психологической травмой в ранцем детстве. Кроме того, высокие уровни пространственных способностей могли бы действовать в качестве своего рода прививки против разрушительных субъективных состояний. Так или иначе, пространственные способности Должны быть основой, необходимой для полного развития презен-тативных состояний, базирующихся на их повторной утилизации и Реорганизации (Hunt, 1989a).

Интересно отметить, что, по существу, во всех сообществах охотников-собирателей, изученных культурной антропологией, имеются санкционированные методы вызывания преобразований сознания, которые они считают психосоматически целительными и социально объединяющими. Эти методы охватывают широкий Диапазон от медитации, ритуальных танцев, «священных» сновидений и изоляции до использования психоактивных веществ (Bour-

guignon, 1973). Эти же сообщества с «культом сновидений» признают и отрицательные или зловредные формы преобразования сознания, нередко проявляющиеся в виде «утраты души», соответствующей шизофреническому замыканию в себе, или более возбужденных переживаний одержимости, напоминающих острые параноидальные состояния. Шаман, как специалист по вызыванию положительных преобразований сознания, также занимается и исцелением этих отрицательных форм — из чего ясно следует, что эти люди тоже различают положительные и отрицательные выражения более фундаментальной человеческой способности.

Спонтанные преобразования сознания и близко родственные им формы эстетической восприимчивости основываются на символической реорганизации невербальных перцептуальных структур и представляют собой максимальное переживаемое по опыту выражение системы сознательной осведомленности. В своих более приспособительных, положительных проявлениях эта размерность демонстрирует потенциальную синтезирующую функцию сознания в ее наиболее полном развитии. Ее разрушительный, психотический аспект иллюстрирует недостаток или расстройство этой же самой способности.

Наконец, стоит еще раз подчеркнуть, что когнитивисты, стремящиеся к восстановлению в правах системы сознательной осведомленности, трансперсональные психологи, интересующиеся феноменологией и когнитивными основами медитации и аналогичных состояний, и представители психологии личности, сосредоточивающиеся на поглощенности воображением и ее связи с презен-тативной метафорой, почти не проявляют тенденции ссылаться в своих работах друг на друга. Поистине, различные традиции изучения сознания в современной психологии подобны частям расчлененного Осириса, рассеянным на протяжении истории психологии XX в. и сталкивающимся с противодействием подобного Сету господствующего функционализма в качестве ее «основного направления». Любая подлинная «когнитивная наука» должна заново собрать первого, чтобы уравнять его с последним, и таким образом определить статус сознания, который мог бы воздать должное всей широте и изменчивости человеческого разума.