Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

отце, ни о матери, ни о чем на свете. Знаешь, дружочек, мой отец очень

хворает. Он вернулся из Индии совсем больной. Он чуть не умер в Гавре, куда

мы поехали его встречать. Ах, боже! -- воскликнула она, взглянув на часы. --

Уже три часа! Я должна быть дома, -- он просыпается в четыре. Я хозяйка в

доме, мать исполняет все мои желания, отец меня обожает, но я не хочу

злоупотреблять их добротой, это было бы дурно! Бедный отец, это он послал

меня вчера в Итальянский театр... Ты придешь завтра к нему?

-- Маркизе де Валантен угодно оказать мне честь и пойти со мной под

руку?

-- Ключ от комнаты я унесу с собой! -- объявила она. -- Ведь это

-- Полина, еще один поцелуй!

-- Тысячу! Боже мой, -- сказала она, взглянув на Рафаэля, -- и так

будет всегда? Мне все это кажется сном.

Они медленно спустились по лестнице; затем, идя в ногу, вместе

вздрагивая под бременем одного и того же счастья, прижимаясь друг к другу,

как два голубка, дружная эта пара дошла до площади Сорбонны, где стояла

карета Полины.

-- Я хочу заехать к тебе, -- воскликнула она. -- Хочу посмотреть на

твою спальню, на твой кабинет, посидеть за столом, за которым ты работаешь.

Это будет, как прежде, -- покраснев, добавила она. -- Жозеф, -- обратилась

она к лакею, -- я заеду на улицу Варен и уж потом домой. Теперь четверть

четвертого, а дома я должна быть в четыре. Пусть Жорж погоняет лошадей.

И несколько минут спустя влюбленные подъезжали к особняку Валантена.

-- О, как я довольна, что все здесь осмотрела! -- воскликнула Полина,

теребя шелковый полог у кровати Рафаэля. -- Когда я стану засыпать, то

мысленно буду здесь. Буду представлять себе твою милую голову на подушке.

Скажи, Рафаэль, ты ни с кем не советовался, когда меблировал свой дом?

-- Ни с кем.

-- Правда? А не женщина ли здесь...

-- Полина!

-- О, я страшно ревнива! У тебя хороший вкус. Завтра же добуду себе

такую кровать.

Вне себя от счастья, Рафаэль обнял Полину.

-- Но мой отец! Мой отец! -- сказала она.

-- Я провожу тебя, хочу как можно дольше не расставаться с тобой! --

воскликнул Валантен.

-- Как ты мил! Я не смела тебе предложить...

-- Разве ты не жизнь моя?

Было бы скучно в точности приводить здесь всю эту болтовню влюбленных,

которой лишь тон, взгляд, непередаваемый жест придают настоящую цену.

Валантен проводил Полину до дому и вернулся с самым радостным чувством,

какое здесь, на земле, может испытать и вынести человек. Когда же он сел в

кресло подле огня, думая о внезапном и полном осуществлении своих мечтаний,

мозг его пронзила холодная мысль, как сталь кинжала пронзает грудь; он

взглянул на шагреневую кожу, -- она слегка сузилась. Он крепко выругался на

родном языке, без всяких иезуитских недомолвок андуйлетской аббатисы[*], откинулся на спинку кресла и устремил неподвижный,

невидящий взгляд на розетку, поддерживавшую драпри.

-- Боже мой! -- воскликнул он. -- Как! Все мои желания, все... Бедная

Полина!

-- Мне осталось только два месяца! -- сказал он. Его бросило в холодный

пот, но вдруг в неописуемом порыве ярости он схватил шагреневую кожу и

крякнул:

С этими словами он выбежал из дому и, бросившись через сад к колодцу,

швырнул в него талисман.

-- Что будет, то будет... -- сказал он. -- К черту весь этот вздор!

Итак, Рафаэль предался счастью любви и зажил душа в душу с Полиной. Их

свадьбу, отложенную по причинам, о которых здесь не интересно рассказывать,

собирались отпраздновать в первых числах марта. Они проверили себя и уже не

сомневались в своем чувстве, а так как счастье обнаружило перед ними всю

силу их привязанности, то и не было на свете двух душ, двух характеров,

более сроднившихся, нежели Рафаэль и Полина, когда их соединила любовь. Чем

больше они узнавали друг друга, тем больше любили: с обеих сторон -- та же

чуткость, та же стыдливость, та же страсть, но только чистейшая, ангельская

страсть; ни облачка на их горизонте; желания одного -- закон для другого.

Оба они были богаты, могли удовлетворять любую свою прихоть --

следовательно, никаких прихотей у них не было. Супругу Рафаэля отличали

тонкий вкус, чувство изящного, истинная поэтичность; ко всяким женским

безделушкам она была равнодушна, улыбка любимого человека ей казалась

прекраснее ормузского жемчуга, муслин и цветы составляли богатейшее ее

украшение. Впрочем, Полина и Рафаэль избегали общества, уединение

представлялось им таким чудесным, таким живительным! Зеваки ежевечерне

видели эту прекрасную незаконную чету в Итальянском театре или же в Опере.

Вначале злоязычники прохаживались на их счет в салонах, но вскоре

пронесшийся над Парижем вихрь событий заставил забыть о безобидных

влюбленных; к тому же ведь была объявлена их свадьба. Это несколько

оправдывало их в глазах блюстителей нравственности; да и слуги у них

подобрались, против обыкновения, скромные, -- таким образом, за свое счастье

они не были наказаны какими-либо слишком неприятными сплетнями.

В конце февраля, когда стояли довольно теплые дни, уже позволявшие

мечтать о радостях весны, Полина и Рафаэль завтракали вместе в небольшой

оранжерее, представлявшей собой нечто вроде гостиной, полной цветов; дверь

ее выходила прямо в сад. Бледное зимнее солнце, лучи которого пробивались

сквозь редкий кустарник, уже согревало воздух. Пестрая листва деревьев, купы

ярких цветов, причудливая игра светотени -- все ласкало взор. В то время как

парижане еще грелись возле унылых очагов, эти юные супруги веселились среди

камелий, сирени и вереска. Их радостные лица виднелись над нарциссами,

ландышами и бенгальскими розами. Эта сладострастная и пышная оранжерея была

устлана африканской циновкой, окрашенной под цвет лужайки. На обитых зеленым

тиком стенах не было ни пятнышка сырости. Мебель была деревянная, на вид

грубоватая, но прекрасно отполированная и сверкавшая чистотой. Полина

вымазала в кофе мордочку котенка, присевшего на столе, куда его привлек

запах молока; она забавлялась с ним, -- то подносила к его носу сливки, то

отставляла, чтобы подразнить его и затянуть игру; она хохотала над каждой

его ужимкой и пускалась на всякие шутки, чтобы помешать Рафаэлю читать

газету, которая и так уже раз десять выпадала у него из рук. Как все

естественное и искреннее, эта утренняя сцена дышала невыразимым счастьем.

Рафаэль прикидывался углубленным в газету, а сам украдкой посматривал на

Полину, резвившуюся с котенком, на свою Полину в длинном пеньюаре, который

лишь кое-как ее прикрывал, на ее рассыпавшиеся волосы, на ее белую ножку с

голубыми жилками в черной бархатной туфельке. Она была прелестна в этом

домашнем туалете, очаровательна как фантастические образы Вестолла[*], ее можно было принять и за девушку и за женщину, скорее

даже за девушку, чем за женщину; она наслаждалась чистым счастьем и познала

только первые радости любви. Едва лишь Рафаэль, окончательно погрузившись в

тихую мечтательность, забыл про газету, Полина выхватила ее, смяла, бросила

этот бумажный комок в сад, и котенок побежал за политикой, которая, как

всегда, вертелась вокруг самой себя. Когда же Рафаэль, внимание которого

было поглощено этой детской забавой, возымел охоту читать дальше и нагнулся,

чтобы поднять газету, каковой уже не существовало, послышался смех,

искренний, радостный, заливчатый, как песня птицы.

-- Я ревную тебя к газете, -- сказала Полина, вытирая слезы,

выступившие у нее на глазах от этого по-детски веселого смеха. -- Разве это

не вероломство, -- продолжала она, внезапно вновь становясь женщиной, --

увлечься в моем присутствии русскими воззваниями и предпочесть прозу

императора Николая[*] словам и взорам любви?

-- Я не читал, мой ангел, я смотрел на тебя. В эту минуту возле

оранжереи раздались тяжелые шаги садовника, -- песок скрипел под его

сапогами с подковками.

-- Прошу прощения, господин маркиз, что помешал вам, и у вас также,

сударыня, но я принес диковинку, какой я еще сроду не видывал. Я только что,

дозвольте сказать, вместе с ведром воды вытащил из колодца редкостное

морское растение. Вот оно! Нужно же так привыкнуть к воде, -- ничуть не

смокло и не отсырело. Сухое, точно из дерева, и совсем не осклизлое.

Конечно, господин маркиз ученее меня, вот я и подумал: нужно им это отнести,

им будет любопытно.

И садовник показал Рафаэлю неумолимую шагреневую кожу, размеры которой

не превышали теперь шести квадратных дюймов.

-- Спасибо, Ваньер, -- сказал Рафаэль. -- Вещь очень любопытная.

-- Что с тобой, мой ангел? Ты побледнел! -- воскликнула Полина.

-- Ступайте, Ваньер.

-- Твой голос меня пугает, -- сказала Полина, -- он как-то странно

вдруг изменился... Что с тобой? Как ты себя чувствуешь? Что у тебя болит? Ты

нездоров? Доктора! -- крикнула она. -- Ионафан, на помощь!

-- Не надо, Полина, -- сказал Рафаэль, уже овладевая собой. -- Пойдем

отсюда. Здесь от какого-то цветка идет слишком сильный запах. Может быть, от

вербены?

корнем и выбросила в сад.

-- Ах ты, мой ангел! -- воскликнула она, сжимая Рафаэля в объятиях

таких же пылких, как их любовь, и с томной кокетливостью подставляя свои

алые губы для поцелуя. -- Когда ты побледнел, я поняла, что не пережила бы

тебя: твоя жизнь -- это моя жизнь. Рафаэль, проведи рукой по моей спине. Там

у меня все еще холодок, ласка смерти. Губы у тебя горят. А рука?.. Ледяная!

-- добавила она.

-- Пустое! -- воскликнул Рафаэль.

-- А зачем слеза? Дай я ее выпью.

-- Полина, Полина, ты слишком сильно меня любишь!

-- С тобой творится что-то неладное, Рафаэль... Говори, все равно я

узнаю твою тайну. Дай мне это, -- сказала она и взяла шагреневую кожу.

-- Ты мой палач! -- воскликнул молодой человек, с ужасом глядя на

талисман.

-- Что ты говоришь! -- пролепетала Полина и выронила вещий символ

судьбы

-- Ты любишь меня? -- спросил он.

-- В таком случае оставь меня, уйди! Бедняжка ушла.

-- Как! -- оставшись один, вскричал Рафаэль. -- В наш просвещенный век,

когда мы узнали, что алмазы суть кристаллы углерода, в эпоху, когда всему

находят объяснение, когда полиция привлекла бы к суду нового мессию, а

сотворенные им чудеса подверглись бы рассмотрению в Академии наук, когда мы

верим только в нотариальные надписи, я поверил -- я! -- в какой-то

"Манэ-Текел-Фарес". Но, клянусь богом, я не могу поверить, что высшему

существу приятно мучить добропорядочное создание... Надо поговорить с

учеными.

приютом Сальпетриер, этим огромным рассадником пьянства, около небольшого

пруда, где плескались утки самых редкостных пород, сверкая на солнце

переливами своих красок, напоминавших тона церковных витражей. Здесь были

собраны утки со всего света; крякая, кувыркаясь, барахтаясь, образуя нечто

вроде утиной палаты депутатов, созванной помимо их воли, но, по счастью, без

хартии и без политических принципов, они жили здесь, не опасаясь охотников,

но порою попадая в поле зрения естествоиспытателя.

-- Вот господин Лавриль, -- сказал сторож Рафаэлю, который разыскивал

этого великого жреца зоологии.

Маркиз увидел невысокого роста господина, с глубокомысленным видом

рассматривавшего двух уток. Ученый этот был человек средних лет; приятным

чертам его лица придавало особую мягкость выражение радушия; во всем его

облике чувствовалась беспредельная преданность науке; из-под парика, который

он беспрестанно теребил и в конце концов забавно сдвинул на затылок, видны

были седые волосы, -- такая небрежность изобличала в нем страсть к науке и

ее открытиям, а эта страсть -- как, впрочем, и всякая другая -- столь

властно обособляет нас от внешнего мира, что заставляет забывать о самом

себе. В Рафаэле заговорил ученый и исследователь, и он пришел в восторг от

этого естествоиспытателя, который не спал ночей, расширяя круг человеческих

познаний, и самими ошибками своими служил славе Франции; впрочем, щеголиха,

наверно, посмеялась бы над тем, что между поясом панталон и полосатым

жилетом ученого виднелась щелочка, стыдливо прикрываемая, однако же,

сорочкою, которая собралась складками оттого, что г-н Лавриль беспрестанно

то наклонялся, то выпрямлялся, как этого требовали его зоогенетические

наблюдения.

После первых приветственных слов Рафаэль счел своим долгом обратиться к

г-ну Лаврилю с банальными комплиментами по поводу его уток.

-- О, утками мы богаты! -- ответил естествоиспытатель. -- Впрочем, как

вы, вероятно, знаете, это самый распространенный вид в отряде

перепончатолапых. Он заключает в себе сто тридцать семь разновидностей,

резко отличающихся одна от другой, начиная с лебедя и кончая уткой зинзин; у

каждой свое наименование, свой особый нрав, свое отечество, особая внешность

и не больше сходства с другой разновидностью, чем у белого с негром. В самом

деле, когда мы едим утку, мы часто и не подозреваем, как распространена...

Тут он увидел небольшую красивую птицу, которая поднималась на берег.

-- Смотрите, вот галстучный лебедь, бедное дитя Канады, явившееся

издалека, чтобы показать нам свое коричневато-серое оперение, свой черный

галстучек! Смотрите, чешется... Вот знаменитый пуховый гусь, или иначе

утка-гага, под пухом которой спят наши франтихи. Как она красива!

Полюбуйтесь на ее брюшко, белое с красноватым отливом, на ее зеленый клюв. Я

только что присутствовал при соединении, на которое я не смел и надеяться,

-- продолжал он. -- Бракосочетание совершилось довольно счастливо, с

огромным нетерпением буду ждать результатов. Льщу себя надеждой получить сто

тридцать восьмую разновидность, которой, возможно, будет присвоено мое имя.

Вон они, новобрачные, -- сказал он, показывая на двух уток. -- Вот это

гусь-хохотун (anas albifrons), это большая утка-свистун (anas ruffina, по

Бюффону). Я долго колебался между уткой-свистуном, уткой-белобровкой и

уткой-широконосом (anas clypeata). Смотрите, вон широконос, толстый

коричневато-черный злодей с кокетливой зеленовато-радужной шеей. Но

утка-свистун была хохлатая, и, вы понимаете, я более не колебался. Нам не

хватает здесь только утки черноермольчатой. Наши господа естествоиспытатели

единогласно утверждают, что она ненужное повторение утки-чирка с загнутым

клювом; что же касается меня... -- (Тут он одной удивительной ужимкой

выразил одновременно скромность и гордость ученого -- гордость, в которой

сквозило упрямство, скромность, в которой сквозило чувство

удовлетворения)-... то я так не думаю, -- прибавил он. -- Видите, милостивый

государь, мы здесь времени не теряем. Я сейчас занят монографией об утке,

как особом виде... Впрочем, я к вашим услугам.

Пока они подошли к красивому дому на улице Бюффона, Рафаэль уже успел

передать шагреневую кожу на исследование г-ну Лаврилю.

-- Это изделие мне знакомо, -- сказал наконец ученый, осмотрев талисман

в лупу. -- Оно служило покрышкой для какого-то ларца. Шагрень очень

старинная! Теперь футлярщики предпочитают тигрин. Тигрин, как вы, вероятно,

знаете, это кожа raja sephen, рыбы Красного моря.

-- Но что же это такое, скажите, пожалуйста?

-- Это нечто совсем другое, -- отвечал ученый. -- Между тигрином и

шагренью такая же разница, как между океаном и землей, рыбой и четвероногим.

Однако рыбья кожа прочнее кожи наземного животного. А это, -- продолжал он,

показывая на талисман, -- это, как вы, вероятно, знаете, один из

любопытнейших продуктов зоологии.

-- Что же именно? -- воскликнул Рафаэль.

-- Это кожа осла, -- усаживаясь поглубже в кресло, отвечал ученый.

-- Я знаю, -- сказал молодой человек.

-- В Персии существует чрезвычайно редкая порода осла, -- продолжал

естествоиспытатель, -- древнее название его онагр, equus asinus, татары

называют его кулан. Паллас произвел над ним наблюдения и сделал его

достоянием науки. В самом деле, это животное долгое время слыло

фантастическим. Оно, как вам известно, упоминается в священном писании;

Моисей запретил его случать с ему подобными. Но еще большую известность

доставил онагру тот вид разврата, объектом которого он бывал и о котором

часто говорят библейские пророки. Паллас, как вы, вероятно, знаете, в Acta

Acad Petropolitana, том второй, сообщает, что персы и ногайцы еще и теперь

благоговейно чтят эти странные эксцессы, как превосходное средство при

болезни почек и воспалении седалищного нерва. Мы, бедные парижане, понятия

не имеем об онагре! В нашем музее его нет. Какое замечательное животное! --

продолжал ученый. -- Это-существо таинственное, его глаза снабжены

отражающей оболочкой, которой жители Востока приписывают волшебную силу;

шкура у него тоньше и глаже, чем у лучших наших коней, она вся в ярко-рыжих

и бледно-рыжих полосах и очень похожа на кожу зебры. Шерсть у него мягкая,

волнистая, шелковистая на ощупь; зрение его по своей остроте не уступает

зрению человека; онагр несколько крупнее наших лучших домашних ослов и

наделен чрезвычайной храбростью. Если на него нападут, он поразительно

успешно отбивается от самых свирепых животных; что же касается быстроты

бега, то его можно сравнить лишь с полетом птицы; лучшие арабские и

персидские кони не угнались бы за онагром. По определению, данному еще отцом

добросовестного ученого Нибура -- недавнюю кончину коего мы, как вы,

вероятно, знаете, оплакиваем, -- средняя скорость бега этих удивительных

созданий равна семи географическим милям в час. Наш выродившийся осел и

представления не может дать об этом осле, независимом и гордом животном.

Онагр проворен, подвижен, взгляд у него умный и хитрый, внешность изящная,

движения полны игривости. Это зоологический царь Востока! Суеверия турецкие

и персидские приписывают ему таинственное происхождение, и имя Соломона

примешивается к повествованиям тибетских и татарских рассказчиков о подвигах

этих благородных животных. Надо заметить, что прирученный онагр стоит

огромных денег: поймать его в горах почти невозможно, он скачет, как косуля,

летает, как птица. Басни о крылатых конях, о нашем Пегасе, без сомнения,

родились в тех странах, где пастухи могли часто видеть, как онагр прыгает со

скалы на скалу. Верховых ослов, происшедших в Персии от скрещивания ослицы с

прирученным онагром, красят в красноватый цвет, -- так повелось с

незапамятных времен. Быть может, отсюда ведет начало наша пословица: "Зол,

как красный осел". В те времена, когда естествознание было во Франции в

большом пренебрежении, какой-нибудь путешественник завез к нам, вероятно,

это любопытное животное, которое очень плохо переносит жизнь в неволе.

Отсюда и пословица. Кожа, которую вы мне показали, -- продолжал ученый, --

это кожа онагра. Ее название толкуется по-разному. Одни полагают, что Шагри

-- слово турецкое, другие склонны думать, что Шагри -- город, где эти

зоологические останки подвергаются химической обработке, недурно описанной у

Палласа, она-то и придает коже своеобразную зернистость, которая нас так

поражает. Мартеленс писал мне, что Шаагри -- это ручей...

-- Благодарю вас за разъяснения; если бы бенедиктинцы еще существовали,

то какому-нибудь аббату Кальмэ все это послужило бы основой для превосходных

примечаний, но я имею честь обратить ваше внимание на то, что этот лоскут

кожи первоначально был величиною... вот с эту географическую карту, --

сказал Рафаэль, показывая на открытый атлас, -- но за три месяца он заметно

сузился...

-- Да, -- отвечал ученый, -- понимаю. Останки живых организмов

подвержены естественному уничтожению, которое легко обнаруживается и в своем

ходе зависит от атмосферических условий. Даже металлы расширяются и

сжимаются чувствительным образом, ибо инженеры наблюдали довольно

значительные промежутки между большими камнями, которые первоначально были

скреплены железными полосами. Наука обширна, а жизнь человеческая очень

коротка. Поэтому мы не претендуем на то, чтобы познать все явления природы.

-- Заранее прошу прощения за свой вопрос, -- несколько смущенно

продолжал Рафаэль. -- Вполне ли вы уверены в том, что эта кожа подчинена

общим законам зоологии, что она может расширяться?

-- О, разумеется!.. А, черт! -- проворчал г-н Лавриль, пытаясь

растянуть талисман. -- Впрочем, милостивый государь, -- добавил он, --

сходите к Планшету, знаменитому профессору механики, -- он наверняка найдет

способ воздействовать на эту кожу, смягчить ее, растянуть.

-- Ах, я вам обязан жизнью!

Рафаэль раскланялся с ученым-естествоиспытателем и, оставив доброго

Лавриля в его кабинете, среди банок и гербариев, помчался к Планшету.

Теперь, после этого посещения, он, сам того не сознавая, владел всей

человеческой наукой-номенклатурой! Добряк Лавриль, как Санчо Панса, когда

тот рассказывал Дон-Кихоту историю с козами, забавлялся тем, что перечислял

животных и перенумеровывал их. Стоя одной ногой в гробу, ученый знал лишь

крохотную частицу того неисчислимого стада, которое бог с неведомою целью

рассеял по океану миров.

Рафаэль был доволен.

-- Буду держать своего осла в узде! -- воскликнул он.

Еще до него Стерн сказал: "Побережем осла, если хотим дожить до

старости! " Но скотина норовиста!

Планшет был высок, сухощав -- настоящий поэт, погруженный в

непрестанное созерцание, вечно заглядывающий в бездонную пропасть, имя

которой движение. Обыватели считают безумцами ученых -- людей с возвышенным

умом, этих непонятных, удивительно равнодушных к роскоши и светскости людей,

которые по целым дням сосут потухшую сигару и входят в гостиную,

застегнувшись вкривь и вкось. Настает день, когда они, долго перед тем

измеряя пустое пространство или же нагромождая иксы под Аа-Gg,

проанализируют какой-нибудь естественный закон и разложат какое-нибудь

простейшее начало; и вот толпа уже любуется новой машиной или какой-нибудь

тележкой, устройство которых поражает и сбивает нас с толку своей простотой.

Скромный ученый с улыбкой говорит своим почитателям: "Что же я создал!

Ничего. Человек не изобретает силу, он направляет ее, наука заключается в

подражании природе".

Когда Рафаэль вошел к механику, тот стоял как вкопанный, и можно было

подумать, что это повешенный, который, сорвавшись с виселицы, стал стоймя.

Планшет следил за агатовым шариком, катавшимся по циферблату солнечных