Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

прищурив глаза, чтобы рассмотреть его получше. "Вот так расцветка! " --

подумал он. Брови, волосы, бородка в виде запятой, как у Мазарини, которою

незнакомец явно гордился, были выкрашены черной краской, но так как седины,

вероятно, у него было очень много, то косметика придала его растительности

неестественный лиловатый цвет, и оттенки его менялись в зависимости от

освещения. Узкое и плоское его лицо, на котором морщины были замазаны густым

слоем румян и белил, выражало одновременно и хитрость и беспокойство. Не

накрашенные места, где проступала дряблая кожа землистого цвета, резко

выделялись; нельзя было без смеха смотреть на эту физиономию с острым

подбородком, с выпуклым лбом, напоминающую те уморительные фигурки, которые

в часы досуга вырезают из дерева немецкие пастухи. Если бы какой-нибудь

наблюдательный человек всмотрелся сначала в этого старого Адониса, а потом в

Рафаэля, он заметил бы, что у маркиза -- молодые глаза за старческой маской,

а у незнакомца -- тусклые стариковские глаза за маской юноши. Рафаэль

силился припомнить, где он видел этого сухонького старичка, в отличном

галстуке, в высоких сапогах, позвякивающего шпорами и скрестившего руки с

таким видом, точно он сохранил весь пыл молодости. В его походке не было

ничего деланного, искусственного. Элегантный фрак, тщательно застегнутый на

все пуговицы, создавал впечатление, что обладатель его по-старинному крепко

сложен, подчеркивал статность старого фата, который еще следил за модой.

Валантен смотрел на эту ожившую куклу как зачарованный, словно перед ним

появился призрак. Смотрел на него как на старое, закопченное полотно

Рембрандта, недавно реставрированное, покрытое лаком и вставленное в новую

раму. Это сравнение навело его на след истины: отдавшись смутным

воспоминаниям, он вдруг узнал торговца редкостями, человека, которому он был

обязан своим несчастьем. В ту же минуту на холодных губах этого

фантастического персонажа, прикрывавших вставные зубы, заиграла немая

усмешка. И вот живому воображению Рафаэля открылось разительное сходство

этого человека с той идеальной головой, какою живописцы наделяют гетевского

Мефистофеля. Множество суеверных мыслей овладело душой скептика Рафаэля, в

эту минуту он верил в могущество демона, во все виды колдовства, о которых

повествуют средневековые легенды, воспроизводимые поэтами. С ужасом

отвергнув путь Фауста, он вдруг пламенно, как это бывает с умирающими,

поверил в бога, в деву Марию и воззвал к небесам. В ярком, лучезарном свете

увидел он небо Микеланджело и облака Санцо Урбинского, головки с крыльями,

седобородого старца, прекрасную женщину, окруженную сиянием. Теперь он

постигал эти изумительные создания: фантастические и вместе с тем столь

близкие человеку, они разъясняли ему то, что с ним произошло, и еще

оставляли надежду. Но когда взор его снова упал на фойе Итальянской оперы,

то вместо девы Марии он увидел очаровательную девушку, презренную Евфрасию,

танцовщицу с телом гибким и легким, в блестящем платье, осыпанном восточным

жемчугом; она неторопливо подошла к нетерпеливому своему старику, --

бесстыдная, с гордо поднятой головой, сверкая очами, она показывала себя

завистливому и наблюдательному свету, чтобы все видели, как богат купец, чьи

несметные сокровища она расточала. Рафаэль вспомнил о насмешливом пожелании,

каким он ответил на роковой подарок старика, и теперь он вкушал всю радость

мести при виде глубокого унижения этой высшей мудрости, падение которой еще

так недавно представлялось невозможным. Древний старик улыбнулся Евфрасии

иссохшими устами, та в ответ сказала ему что-то ласковое; он предложил ей

свою высохшую руку и несколько раз обошел с нею фойе, с радостью ловя

страстные взоры и комплименты толпы, относящиеся к его возлюбленной, и не

замечая презрительных улыбок, не слыша злобных насмешек по своему адресу.

-- На каком кладбище девушка-вампир выкопала этот труп? -- вскричал

самый элегантный из романтиков.

Евфрасия усмехнулась. Остряк был белокурый, стройный усатый молодой

человек, с блестящими голубыми глазами, в куцем фраке, в шляпе набекрень;

бойкий на язык, он так и сыпал модными словечками из романтического

лексикона.

"Как часто старики кончают безрассудством свою честную, трудовую,

добродетельную жизнь! -- подумал Рафаэль. -- У него уже ноги холодеют, а он

волочится... "

-- Послушайте! -- крикнул он, останавливая торговца и подмигивая

Евфрасии. -- Вы что же, забыли строгие правила вашей философии?..

-- Ах, теперь я счастлив, как юноша, -- надтреснутым голосом проговорил

старик. -- Я неверно понимал бытие. Вся жизнь -- в едином часе любви.

В это время зрители, заслышав звонок, направились к своим местам.

Старик и Рафаэль расстались. Войдя к себе в ложу, маркиз как раз напротив

себя, в другом конце зала, увидел Феодору. Очевидно, она только что приехала

и теперь отбрасывала назад шарф, открывая грудь и делая при этом множество

мелких, неуловимых движений, как подобает кокетке, выставляющей себя

напоказ; все взгляды устремились на нее. Ее сопровождал молодой пэр Франции;

она попросила у него свой лорнет, который давала ему подержать. По ее жесту,

по манере смотреть на нового своего спутника Рафаэль понял, как тиранически

поработила она его преемника. Очарованный, по всей вероятности, не менее,

чем Рафаэль в былое время, одураченный, как и он, и, как он, всею силою

подлинного чувства боровшийся с холодным расчетом этой женщины, молодой

человек должен был испытывать те муки, от которых избавился Валантен.

Несказанная радость озарила лицо Феодоры, когда, наведя лорнет на все ложи и

быстро осмотрев туалеты, она пришла к заключению, что своим убором и

красотой затмила самых хорошеньких, самых элегантных женщин Парижа; она

смеялась, чтобы показать свои белые зубы; красуясь, поворачивала головку,

убранную цветами, переводила взгляд с ложи на ложу, издевалась над неловко

сдвинутым на лоб беретом у одной русской княгини или над неудачной шляпой,

безобразившей дочь банкира. Внезапно она встретилась глазами с Рафаэлем и

побледнела; отвергнутый любовник сразил ее своим пристальным, нестерпимо

презрительным взором. В то время как все отвергнутые ею поклонники не

выходили из-под ее власти, Валантен, один в целом свете, освободился от ее

чар. Власть, над которой безнаказанно глумятся, близка к гибели. Эта истина

глубже запечатлена в сердце женщины, нежели в мозгу королей. И вот Феодора

увидела в Рафаэле смерть своему обаянию и кокетству. Остроту, брошенную им

накануне в Опере, подхватили уже и парижские салоны. Укол этой ужасной

насмешки нанес графине неизлечимую рану. Во Франции мы научились прижигать

язвы, но мы еще не умеем успокаивать боль, причиняемую одной единственной

фразой. В ту минуту, когда все женщины смотрели то на маркиза, то на

графиню, она готова была посадить его в один из каменных мешков какой-нибудь

новой Бастилии, ибо, несмотря на присущий Феодоре дар скрытности, ее

соперницы поняли, что она страдает.

Но вот и последнее утешение упорхнуло от нее. В упоительных словах: "Я

всех красивее! ", в этой неизменной фразе, умерявшей все горести уязвленного

тщеславия, уже не было правды. Перед началом второго акта какая-то дама села

в соседней с Рафаэлем ложе, которая до тех пор оставалась пустой. По всему

партеру пронесся шепот восхищения. По морю лиц человеческих заходили волны,

все внимание, все взгляды обратились на незнакомку. Все: и стар и млад, так

зашумели, что, когда поднимался занавес, музыканты из оркестра обернулись,

желая водворить тишину, -- но и они присоединились к восторгам толпы, так

что гул еще усилился. Во всех ложах заговорили. Дамы вооружились лорнетами,

старички, сразу помолодев, стали протирать лайковыми перчатками стекла

биноклей. Но постепенно шум восторга утих, со сцены раздалось пение, порядок

восстановился. Высшее общество, устыдившись того, что поддалось

естественному порыву, вновь обрело аристократически чопорный светский тон.

Богатые стараются ничему не удивляться; они обязаны с первого же взгляда

отыскать в прекрасном произведении недостаток, чтобы избавиться от изумления

-- чувства весьма вульгарного. Впрочем, некоторые мужчины так и не могли

очнуться: не слушая музыки, погрузившись в наивный восторг, они, не

отрываясь, смотрели на соседку Рафаэля. Валантен заметил в бенуаре, рядом с

Акилиной, омерзительное, налитое кровью лицо Тайфера, одобрительно

подмигивавшего ему. Потом увидел Эмиля, который, стоя у оркестра, казалось,

говорил ему: "Взгляни же на прекрасное создание, сидящее рядом с тобою! " А

вот и Растиньяк, сидя с г-жой де Нусинген и ее дочерью, принялся теребить

свои перчатки, всем своим видом выдавая отчаяние оттого, что прикован к

месту и не может подойти к божественной незнакомке. Жизнь Рафаэля зависела

от договора с самим собой, до тех пор еще не нарушенного: он дал себе зарок

не смотреть внимательно ни на одну женщину и, чтобы избежать искушения,

завел лорнет с уменьшительными стеклами искусной выделки, которые уничтожали

гармонию прекраснейших черт и уродовали их. Рафаэль еще не превозмог страха,

охватившего его утром, когда из-за обычного любезного пожелания талисман так

быстро сжался, и теперь он твердо решил не оглядываться на соседку. Он

повернулся спиной к ее ложе и, развалившись, пренагло заслонил от красавицы

половину сцены, якобы пренебрегая соседкой и не желая знать, что рядом

находится хорошенькая женщина. Соседка в точности копировала позу Валантена:

она облокотилась о край ложи и, вполоборота к сцене, смотрела на певцов так,

словно позировала перед художником. Оба напоминали поссорившихся любовников,

которые дуются, поворачиваются друг к другу спиной, но при первом же

ласковом слове обнимутся. Минутами легкие перья марабу в прическе незнакомки

или же ее волосы касались головы Рафаэля и вызывали в нем сладостное

ощущение, с которым он, однако, храбро боролся; вскоре он почувствовал

нежное прикосновение кружева, послышался женственный шелест платья -- легкий

трепет, исполненный колдовской неги; наконец, вызванное дыханием этой

красивой женщины неприметное движение ее груди, спины, одежды, всего ее

пленительного существа передалось Рафаэлю, как электрическая искра; тюль и

кружева, пощекотав плечо, как будто донесли до него приятную теплоту ее

белой обнаженной спины. По прихоти природы эти два существа, разлученные

светскими условностями, разделенные безднами смерти, в один и тот же миг

вздохнули и, может быть, подумали друг о друге. Вкрадчивый запах алоэ

окончательно опьянил Рафаэля. Воображение, подстрекаемое запретом, ставшее

поэтому еще более пылким, в один миг огненными штрихами нарисовало ему эту

женщину. Он живо обернулся. Испытывая, должно быть, чувство неловкости из-за

того, что она прикоснулась к чужому мужчине, незнакомка тоже повернула

голову; их взгляды, оживленные одной и той же мыслью, встретились...

-- Полина!

-- Господин Рафаэль!

С минуту оба, окаменев, молча смотрели друг на друга. Полина была в

простом и изящном платье. Сквозь газ, целомудренно прикрывавший грудь,

опытный взор мог различить лилейную белизну и представить себе формы,

которые привели бы в восхищение даже женщин. И все та же девственная

скромность, небесная чистота, все та же прелесть движений. Ткань ее рукава

слегка дрожала, выдавая трепет, охвативший тело, так же как он охватил ее

сердце.

-- О, приезжайте завтра, -- сказала она, -- приезжайте в гостиницу

Она сейчас же встала и ушла. Рафаэль хотел было за нею последовать, но

побоялся скомпрометировать ее и остался; он взглянул на Феодору и нашел, что

та уродлива; он был не в силах постигнуть ни единой музыкальной фразы, он

задыхался в этом зале и наконец с переполненным сердцем уехал домой.

-- Ионафан, -- сказал он старому слуге, когда лег в постель, -- дай мне

капельку опия на кусочке сахара и завтра разбуди без двадцати двенадцать.

-- Хочу, чтобы Полина любила меня! -- вскричал он наутро, с невыразимой

тоской глядя на талисман.

Кожа не двинулась, -- казалось, она утратила способность сокращаться.

Она, конечно, не могла осуществить уже осуществленного желания.

-- А! -- вскричал Рафаэль, чувствуя, что он точно сбрасывает с себя

свинцовый плащ, который он носил с того самого дня, когда ему подарен был

талисман. -- Ты обманул меня, ты не повинуешься мне, -- договор нарушен. Я

свободен, я буду жить. Значит, все это было злой шуткой?

Произнося эти слова, он не смел верить своему открытию. Он оделся так

же просто, как одевался в былые дни, и решил дойти пешком до своего прежнего

жилища, пытаясь мысленно перенестись в те счастливые времена, когда он

безбоязненно предавался ярости желаний, когда он еще не изведал всех земных

наслаждений. Он шел и видел перед собой не Полину из гостиницы "Сен-Кантен",

а вчерашнюю Полину, идеал возлюбленной, столь часто являвшийся ему в мечтах,

молодую, умную, любящую девушку с художественной натурой, способную понять

поэта и поэзию, притом девушку, которая живет в роскоши; словом -- Феодору,

но только с прекрасной душой, или Полину, но только ставшую графиней и

миллионершей, как Феодора. Когда он очутился у истертого порога, на

треснувшей плите у двери того ветхого дома, где столько раз он предавался

отчаянию, из залы вышла старуха и спросила его:

-- Не вы ли будете господин Рафаэль де Валантен?

-- Да, матушка, -- отвечал он.

-- Вы помните вашу прежнюю квартиру? -- продолжала она. -- Вас там

ожидают.

-- Гостиницу все еще содержит госпожа Годэн? -- спросил Рафаэль.

-- О, нет, сударь! Госпожа Годэн теперь баронесса. Она живет в

прекрасном собственном доме, за Сеной. Ее муж возвратился. Сколько он привез

с собой денег!.. Говорят, она могла бы купить весь квартал Сен-Жак, если б

захотела. Она подарила мне все имущество, какое есть в гостинице, и даром

переуступила контракт до конца срока. Добрая она все-таки женщина. И такая

же простая, как была.

Рафаэль быстро поднялся к себе в мансарду и, когда взошел на последние

ступеньки лестницы, услышал звук фортепьяно. Полина ждала его; на ней было

скромное перкалевое платьице, но по его покрою, по шляпе, перчаткам и шали,

небрежно брошенным на кровать, было видно, как она богата.

-- Ах! Вот и вы наконец! -- воскликнула она, повернув голову и вставая

ему навстречу в порыве наивной радости.

Рафаэль подошел и сел рядом с Полиной, залившись румянцем, смущенный,

счастливый; он молча смотрел на нее.

-- Зачем же вы покинули нас? -- спросила Полина и, краснея, опустила

глаза. -- Что с вами сталось?

-- Ах, Полина! Я был, да и теперь еще остаюсь, очень несчастным

человеком.

-- Увы! -- растроганная, воскликнула она. -- Вчера я поняла все...

Вижу, вы хорошо одеты, как будто бы богаты, а на самом деле -- ну,

извольте-ка признаться, господин Рафаэль, все обстоит, как прежде, не так

ли?

-- Полина! Я...

Он не договорил, в глазах его светилась любовь, взгляд его был полон

нежности.

-- О, ты любишь меня, ты любишь меня! -- воскликнула Полина.

Рафаэль только наклонил голову, -- он не в силах был произнести ни

слова.

И тогда девушка взяла его руку, сжала ее в своей и заговорила, то

-- Богаты, богаты, счастливы, богаты! Твоя Полина богата... А мне...

мне бы нужно быть нынче бедной. Сколько раз я говорила себе, что за одно

только право сказать: "Он меня любит" -- я отдала бы все сокровища мира! О

мой Рафаэль! У меня миллионы. Ты любишь роскошь, ты будешь доволен, но ты

должен любить и мою душу, она полна любви к тебе! Знаешь, мой отец вернулся.

Я богатая наследница. Родители всецело предоставили мне распоряжаться моей

судьбой. Я свободна, понимаешь?

Рафаэль держал руки Полины и, словно в исступлении, так пламенно, так

жадно целовал их, что поцелуй его, казалось, был подобен конвульсии. Полина

отняла руки, положила их ему на плечи и привлекла его к себе; они обнялись,

прижались друг к другу и поцеловались с тем святым и сладким жаром,

свободным от всяких дурных помыслов, каким бывает отмечен только один

поцелуй, первый поцелуй, -- тот, которым две души приобретают власть одна

над другою.

-- Ах! -- воскликнула Полина, опускаясь на стул. -- Я не могу жить без

тебя... Не знаю, откуда взялось у меня столько смелости! -- краснея,

прибавила она.

-- Смелости, Полина? Нет, тебе бояться нечего, это не смелость, а

любовь, настоящая любовь, глубокая, вечная, как моя, не правда ли?

-- О, говори, говори, говори! -- сказала она. -- Твои уста так долго

были немы для меня...

-- Так, значит, ты любила меня?

-- О, боже! Любила ли я? Послушай, сколько раз я плакала, убирая твою

комнату, сокрушаясь о том, как мы с тобою бедны. Я готова была продаться

демону, лишь бы рассеять твою печаль. Теперь, мой Рафаэль... ведь ты же мой:

моя эта прекрасная голова, моим стало твое сердце! О да, особенно сердце,

это вечное богатство!.. На чем же я остановилась? -- сказала она. -- Ах, да!

У нас три-четыре миллиона, может быть, пять. Если б я была бедна, мне бы,

вероятно, очень хотелось носить твое имя, чтобы меня звали твоей женой, а

теперь я отдала бы за тебя весь мир, с радостью была бы всю жизнь твоей

служанкой. И вот, Рафаэль, предлагая тебе свое сердце, себя самое и свое

состояние, я все же даю тебе сейчас не больше, чем в тот день, когда

положила сюда, -- она показала на ящик стола, -- монету в сто су. О, какую

боль причинило мне тогда твое ликование!

-- Зачем ты богата? -- воскликнул Рафаэль. -- Зачем в тебе нет

тщеславия? Я ничего не могу сделать для тебя!

Он ломал себе руки от счастья, от отчаяния, от любви.

-- Я тебя знаю, небесное создание: когда ты станешь маркизой де

Валантен, ни титул мой, ни богатство не будут для тебя стоить...

-- ... одного твоего волоска! -- договорила она,

-- У меня тоже миллионы, но что теперь для нас богатство! Моя жизнь --

вот что я могу предложить тебе, возьми ее!

-- О, твоя любовь, Рафаэль, твоя любовь для меня дороже целого мира!

Как, твои мысли принадлежат мне? Тогда я счастливейшая из счастливых.

-- Нас могут услышать, -- заметил Рафаэль.

-- О, тут никого нет! -- сказала она, задорно тряхнув кудрями.

-- Иди же ко мне! -- вскричал Валантен, протягивая к ней руки.

Она вскочила к нему на колени и обвила руками его шею.

-- Обнимите меня за все огорчения, которые вы мне доставили, -- сказала

она, -- за все муки, причиненные мне вашими радостями, за все ночи, которые

я провела, раскрашивая веера...

-- Веера?

-- Раз мы богаты, сокровище мое, я могу сказать тебе все. Ах, дитя! Как

легко обманывать умных людей! Разве у тебя могли быть два раза в неделю

белые жилеты и чистые сорочки при трех франках в месяц на прачку? А молока

ты выпивал вдвое больше, чем можно было купить на твои деньги! Я обманывала

тебя на всем: на топливе, на масле, даже на деньгах. О мой Рафаэль, не бери

меня в жены, -- прибавила она со смехом, -- я очень хитрая.

-- Как же тебе это удавалось!

-- Я работала до двух часов утра и половину того, что зарабатывала на

веерах, отдавала матери, а половину тебе.

С минуту они смотрели друг на друга, обезумев от радости и от любви.

-- О, когда-нибудь мы, наверно, заплатим за такое счастье каким-нибудь

страшным горем! -- воскликнул Рафаэль.

-- Ты женат? -- спросила Полина. -- Я никому тебя не уступлю.

-- Я свободен, моя дорогая.

-- Свободен! -- повторила она. -- Свободен -- и мой! Она опустилась на

колени, сложила руки и с молитвенным жаром взглянула на Рафаэля.

-- Я боюсь сойти с ума. Какой ты прелестный! -- продолжала она, проводя

рукой по белокурым волосам своего возлюбленного. -- Как она глупа, эта твоя

графиня Феодора! Какое наслаждение испытала я вчера, когда все меня

приветствовали! Ее так никогда не встречали! Послушай, милый, когда я

коснулась спиной твоего плеча, какой-то голос шепнул мне: "Он здесь! " Я

обернулась -- и увидела тебя. О, я убежала, чтобы при всех не броситься тебе

на шею!

меня сердце сжимается. Хотел бы плакать -- и не могу. Не отнимай у меня

своей руки. Кажется, так бы вот всю жизнь и смотрел на тебя, счастливый,

довольный.

-- Повтори мне эти слова, любовь моя!

-- Что для нас слова! -- отвечал Рафаэль, и горячая слеза его упала на

руку Полины. -- Когда-нибудь я постараюсь рассказать о моей любви; теперь я

могу только чувствовать ее...

-- О, чудная душа, чудный гений, сердце, которое я так хорошо знаю, --

воскликнула она, -- все это мое, и я твоя?

-- Навсегда, нежное мое создание, -- в волнении проговорил Рафаэль. --

Ты будешь моей женой, моим добрым гением. Твое присутствие всегда рассеивало

мои горести и дарило мне отраду; сейчас ангельская твоя улыбка как будто

очистила меня. Я будто заново родился на свет. Жестокое прошлое, жалкие мои

безумства -- все это кажется мне дурным сном. Я очищаюсь душою подле тебя.

Чувствую дыхание счастья. О, останься здесь навсегда! -- добавил он,

благоговейно прижимая ее к своему бьющемуся сердцу.

-- Пусть смерть приходит, когда ей угодно, -- в восторге вскричала

Полина, -- я жила!

Блажен тот, кто поймет их радость, -- значит, она ему знакома!

-- Дорогой Рафаэль, -- сказала Полина после того, как целые часы

протекли у них в молчании, -- я бы хотела, чтобы никто никогда не ходил в

милую нашу мансарду.

-- Нужно замуровать дверь, забрать окно решеткой и купить этот дом, --

решил маркиз.

-- Да, ты прав! -- сказала она. И, помолчав с минуту, добавила: -- Мы

несколько отвлеклись от поисков твоих рукописей!

Оба засмеялись милым, невинным смехом.

-- Я презираю теперь всякую науку! -- воскликнул Рафаэль.

-- А как же слава, милостивый государь?

-- Ты -- моя единственная слава.

-- У тебя было очень тяжело на душе, когда ты писал эти каракули, --

сказала она, перелистывая бумаги.

-- Моя Полина...

-- Ну да, твоя Полина... Так что же?

-- Где ты живешь?

-- На улице Сен-Лазар. А ты?

-- На улице Варен.

-- Как мы будем далеко друг от друга, пока... Не договорив, она

кокетливо и лукаво взглянула на своего возлюбленного.

-- Но ведь мы будем разлучены самое большее на две недели, -- возразил

Рафаэль.

ребенок. -- О, я бессердечная дочь! -- продолжала она. -- Я не думаю ни об