Оноре де Бальзак. Шагреневая кожа

счастливый тем, что он не чувствует никакой боли, а главное, заставил,

наконец, смолкнуть угрозы шагреневой кожи, Валантен купался в теплой

атмосфере вечера, впивал в себя чистый и благовонный горный воздух. Когда на

вершинах погасли багровые отсветы заката и начало свежеть, он привстал,

чтобы захлопнуть окно.

-- Будьте добры, не закрывайте окна, -- обратилась к нему пожилая дама.

-- Мы задыхаемся.

Слух Рафаэля резнула эта фраза, произнесенная каким-то особенно злым

тоном, -- так человек, в чье дружеское расположение нам хотелось верить,

неосторожно роняет слово, которое разрушает сладостную иллюзию наших чувств,

обнажив бездну людского эгоизма. Рафаэль смерил старуху холодным, как у

бесстрастного дипломата, взглядом, позвал лакея и, когда тот подошел, сухо

сказал ему:

-- Откройте окно!

При этих словах на лицах собравшихся изобразилось полное недоумение.

Все зашептались, более или менее красноречиво поглядывая на больного, точно

он совершил какой-то в высшей степени дерзкий поступок. Рафаэлю, еще не

вполне освободившемуся от юношеской застенчивости, стало стыдно, но он тут

же стряхнул с себя оцепенение, овладел собой и попытался дать себе отчет в

этом странном происшествии. В голове у него все сразу прояснилось, перед ним

отчетливо выступило прошлое, и тогда причины внушаемого им чувства

обрисовались, как вены на трупе, малейшие ответвления которых

естествоиспытатели умело окрашивают -- при помощи инъекции; он узнал себя в

мимолетной этой картине, он проследил за своей жизнью день за днем, мысль за

мыслью; не без удивления обнаружил Рафаэль, что он мрачен и рассеян среди

этого беззаботного общества; постоянно думает о своей судьбе, вечно занят

своей болезнью; с презрением избегает самых обычных разговоров; пренебрегает

той кратковременной близостью, которая так быстро устанавливается между

путешественниками, -- по всей вероятности потому, что они не рассчитывают

встретиться когда-нибудь еще; ко всему решительно равнодушен -- словом,

похож на некий утес, нечувствительный ни к ласкам, ни к бешенству волн.

Необычайное интуитивное прозрение позволило ему сейчас читать в душе у

окружающих; заметив освещенный канделябром желтый череп и сардонический

профиль старика, он вспомнил, что как-то раз выиграл у него и не предложил

отыграться; немного подальше он увидел хорошенькую женщину, к заигрываниям

которой он остался холоден; каждый ставил ему в вину какую-нибудь обиду, на

первый взгляд ничтожную, но незабываемую из-за того, что она нанесла

незаметный укол самолюбию. Он бессознательно задевал суетные чувства всех, с

кем только ни сталкивался. Тех, кого он звал к себе в гости, кому он

предлагал своих лошадей, раздражала роскошь, которою он был окружен;

уязвленный их неблагодарностью, он избавил их от этого унижения, -- тогда

они решили, что он презирает их, и обвинили его в аристократизме. Заглядывая

к людям в душу, угадывая самые затаенные мысли, он пришел в ужас от

общества, от того, что скрывалось под этой учтивостью, под этим лоском. Ему

завидовали, его ненавидели только потому, что он был богат и исключительно

умен; своим молчанием он обманывал надежды любопытных; людям мелочным и

поверхностным его скромность казалась высокомерием. Он понял, какое тайное и

непростительное преступление совершал по отношению к ним: он ускользал от

власти посредственности. Непокорный инквизиторскому их деспотизму, он

осмеливался обходиться без них; стремясь отомстить ему за гордую

независимость, таящуюся под этим, все инстинктивно объединились, чтобы дать

ему почувствовать их силу, подвергнуть его своего рода остракизму, показать,

что они тоже могут обойтись без него. Этот облик светского общества внушил

ему сперва чувство жалости, но затем он невольно содрогнулся, сам

испугавшись своей проницательности, которая услужливо снимала перед ним

пелену плоти, окутывающую душевный мир, и он закрыл глаза, как бы не желая

ничего больше видеть. Эта мрачная фантасмагория истины сразу же задернулась

занавесом, но Рафаэль очутился в страшном одиночестве, сопряженном со всякой

властью и господством. В ту же минуту он сильно закашлялся. Никто не сказал

ему ни единого слова, пусть равнодушного и пошлого, но все же выражающего

нечто похожее на учтивое сочувствие, как это в таких случаях принято среди

случайно собравшихся людей из хорошего общества, -- напротив, до него

донеслись враждебные возгласы и негодующий шепот. Общество даже не считало

нужным прибегать перед ним к каким-нибудь прикрасам, может быть, понимая,

что оно разгадано Рафаэлем до конца.

-- Его болезнь заразительна.

-- Распорядителю не следовало бы пускать его в зал.

-- Честное слово, в порядочном обществе так кашлять не разрешается!

-- Раз человек так болен, он не должен ездить на воды...

Здесь невозможно больше оставаться.

Чтобы скрыться от этого злопыхательства, Рафаэль встал и начал ходить

по залу. В надежде найти хоть в ком-нибудь защиту он подошел к одиноко

сидевшей молодой даме и хотел было сказать ей любезность, но при его

приближении она повернулась спиной и притворилась, что смотрит на танцующих.

Рафаэль боялся, что за этот вечер он уже истратил весь свой талисман; не

желая да и не решаясь завязать с кем-нибудь разговор, он бежал из зала в

бильярдную. В бильярдной никто с ним не заговорил, никто ему не поклонился,

никто не посмотрел на него хоть сколько-нибудь благожелательным взглядом. От

природы наделенный способностью к глубоким размышлениям, он интуитивно

открыл истинную и всеобщую причину вызываемого им отвращения. Этот мирок --

быть может, сам того не зная, -- подчинился великому закону, управляющему

высшим обществом, вся беспощадная мораль которого прошла перед глазами

Рафаэля. Оглянувшись на свое прошлое, он увидел законченный ее образ в

Феодоре. Здесь он мог встретить не больше участия к своему недугу, чем в

былое время у нее -- к сердечным своим страданиям. Светское общество

изгоняет из своей среды несчастных, как человек крепкого здоровья удаляет из

своего тела смертоносное начало. Свет гнушается скорбями и несчастьями,

страшится их, как заразы, и никогда не колеблется в выборе между ними и

пороком: порок -- та же роскошь. Как бы ни было величественно горе, общество

всегда умеет умалить его, осмеять в эпиграмме; оно рисует карикатуры, бросая

в лицо свергнутому королю оскорбления, якобы мстя за свои обиды; подобно

юным римлянкам в цирке, эта каста беспощадна к поверженным гладиаторам;

золото и издевательства -- основа ее жизни... Смерть слабым! -- вот завет

высшего сословия, возникавшего у всех народов мира, ибо всюду возвышаются

богатые, и это изречение запечатлено в сердцах, рожденных в довольстве и

вскормленных аристократизмом. Посмотрите на детей в школе. Вот вам в

уменьшенном виде образ общества, особенно правдивый из-за детской наивности

и откровенности: здесь вы непременно найдете бедных рабов, детей страдания и

скорби, к которым всегда испытывают нечто среднее между презрением и

соболезнованием; а евангелие обещает им рай. Спуститесь вниз по лестнице

живых существ. Если какая-нибудь птица заболеет в птичнике, другие налетают

на нее, щиплют ее, клюют и в конце концов убивают. Верный этой хартии

эгоизма, свет щедр на суровость к несчастным, осмелившимся портить ему

праздничное настроение и мешать наслаждаться. Кто болеет телом или же духом,

кто беден и беспомощен, тот пария. И пусть он пребывает в своей пустыне! За

ее пределами всюду, куда он ни глянет, его встречает зимняя стужа --

холодные взгляды, холодное обращение, холодные слова, холодные сердца;

счастье его, если он еще не пожнет обиды там, где должно бы расцвести для

него утешение! Умирающие, оставайтесь забытыми на своем ложе! Старики,

сидите в одиночестве у своих остывших очагов! Бесприданницы, мерзните или

задыхайтесь от жары на своих чердаках, -- вы никому не нужны. Если свет

терпимо относится к какому-нибудь несчастью, то не для того ли, чтобы

приспособить его для своих целей, извлечь из него пользу, навьючить его,

взнуздать, оседлать, сесть на него верхом для собственного удовольствия?

Обидчивые компаньонки, состройте веселые лица, покорно сносите дурное

расположение духа вашей так называемой благодетельницы; таскайте на руках ее

собачонок; соревнуясь с ними, забавляйте ее, угадывайте ее желания и --

молчите! А ты, король лакеев без ливреи, бесстыдный приживальщик, оставь

свое самолюбие дома; переваривай пищу, когда переваривает ее твой амфитрион,

плачь его слезами, смейся его смехом, восхищайся его эпиграммами; если

хочешь перемыть ему косточки, дождись его падения. Так высшее общество чтит

несчастье; оно убивает его или гонит, унижает или казнит.

Эти мысли забили ключом в сердце Рафаэля с быстротой поэтического

вдохновения; он посмотрел вокруг и ощутил тот зловещий холод, который

общество источает, чтобы выжить несчастливцев, и который охватывает душу

быстрее, чем декабрьский леденящий ветер пронизывает тело. Он скрестил руки

и прислонился к стене; он впал в глубокое уныние. Он думал о том, как мало

радостей достается свету из-за этого мрачного благочиния. И что это за

радости? Развлечения без наслаждения, увеселения без удовольствия, праздники

без веселья, исступление без страсти -- иными словами, не загоревшиеся дрова

в камине или остывший пепел, без искорки пламени. Рафаэль поднял голову и

увидел, что он один, -- игроки разбежались.

"Если бы я обнаружил перед ними свою силу, они стали бы обожать мой

кашель! "-подумал он.

При этой мысли он, точно плащ, набросил на себя презрение и закрылся им

от мира.

здоровье. Слушая ласковые его слова, Рафаэль испытывал радостное волнение.

Он нашел, что в лице доктора много мягкости и доброты, что букли его

белокурого парика дышат человеколюбием, что покрой его фрака, складки его

панталон, его башмаки, широконосые, как у квакера, -- все, вплоть до пудры,

которая с косицы парика сыпалась полукругом на его сутуловатую спину,

свидетельствовало о характере апостольском, выражало истинно христианское

милосердие, самопожертвование, простирающееся до того, чтобы из любви к

больным играть с ними в вист и трик-трак -- да не как-нибудь, а постоянно

обыгрывая их.

-- Господин маркиз, -- сказал он наконец в заключение беседы, -- я могу

вас сейчас порадовать. Теперь мне достаточно известны особенности вашего

телосложения и я утверждаю, что высокоталантливые парижские врачи ошиблись

относительно природы вашего заболевания. Вы, господин маркиз, проживете

мафусаилов век, если, конечно, не погибнете от несчастного случая. Ваши

легкие -- это кузнечные мехи, ваш желудок не уступит желудку страуса;

однако, если вы и дальше будете жить в горном климате, то рискуете скорейшим

и прямейшим образом очутиться в сырой земле. Вы поймете меня с полуслова,

господин маркиз. Химия доказала, что человеческое дыхание есть не что иное,

как горение, сила которого зависит от нагнетания или разрежения горючего

вещества, скопляющегося в организме, особом у каждого индивидуума. У вас

горючее вещество в изобилии: вы, если можно так выразиться,

сверхокислорожены, обладая пылкой конституцией человека, рожденного для

великих страстей. Вдыхая свежий и чистый воздух, ускоряющий жизненные

процессы у людей слабого сложения, вы таким образом еще способствуете

сгоранию, и без того слишком быстрому. Следовательно, одно из условий вашего

существования -- это долины и густая атмосфера хлева. Да, животворный воздух

для человека, изнуренного работой мысли, можно найти на тучных пастбищах

Германии, в Баден-Бадене, в Теплице, Если Англия вас не пугает, то ее

туманный воздух охладит ваш внутренний жар; но наш курорт, расположенный на

высоте тысячи футов над уровнем Средиземного моря, -- для вас гибель. Таково

мое мнение, -- заметил он, приняв нарочито скромный вид, -- высказываю вам

его, хотя это и не в наших интересах, так как, согласившись с ним, вы

огорчите нас своим отъездом.

Не произнеси медоточивый лекарь этих последних слов, показное его

добродушие подкупило бы Рафаэля, но он был наблюдателен и по интонациям

врача, по жестам и взглядам, сопровождавшим эту шутливую фразу, догадался о

том, что этот человек исполняет поручение, данное ему сборищем веселых

больных. Итак, эти бездельники с цветущими лицами, скучающие старухи,

кочующие англичане, щеголихи, улизнувшие с любовниками от мужей, придумали

способ изгнать с курорта бедного умирающего человека, слабого, хилого,

неспособного, казалось бы, оградить себя от повседневных преследований!

Рафаэль принял вызов, увидя в этой интриге возможность позабавиться.

-- Чтобы не огорчить вас моим отъездом, я постараюсь воспользоваться

вашим советом, продолжая жить здесь, -- объявил он доктору. -- Завтра же я

начну строить дом, и там у меня будет воздух, какой вы находите для меня

необходимым.

Правильно поняв горькую усмешку, кривившую губы Рафаэля, врач не

нашелся что сказать и счел за благо откланяться.

Озеро Бурже -- это большая чаша в горах, чаша с зазубренными краями, в

которой на высоте семисот- восьмисот футов над уровнем Средиземного моря

сверкает капля воды такой синей, какой нет в целом свете. С высоты Кошачьего

Зуба озеро -- точно оброненная кем-то бирюза. Эта чудная капля воды имеет

девять миль в окружности и в некоторых местах достигает около пятисот футов

глубины. Очутиться в лодке среди водной глади, под ясным небом и слышать

только скрип весел, видя вдали одни лишь горы, окутанные облаками,

любоваться блещущими снегами французской Морьены, плыть то мимо гранитных

скал, одетых в бархат папоротника или же низкорослых кустарников, то мимо

веселых холмов, видеть с одной стороны роскошную природу, с другой --

пустыню (точно бедняк пришел к пирующему богачу) -- сколько гармонии и

сколько противоречий в этом зрелище, где все велико и все мало! В горах --

свои особые условия оптики и перспективы; сосна в сто футов кажется

тростинкой, широкие долины представляются узкими, как тропка. Это озеро --

единственное место, где сердце может открыться сердцу. Здесь мыслишь и здесь

любишь. Нигде больше вы не встретите такого дивного согласия между водою и

небом, горами и землей. Здесь найдешь целебный бальзам от любых жизненных

невзгод. Это место сохранит тайну страданий, облегчит их, заглушит, придаст

любви какую-то особую значительность, сосредоточенность, отчего страсть

будет глубже и чище, поцелуй станет возвышеннее. Но прежде всего это --

озеро воспоминаний; оно способствует им, окрашивая их в цвет своих волн, а

его волны -- зеркало, где все отражается. Только среди этой прекрасной

природы Рафаэль не чувствовал своего бремени, только здесь он мог быть

беспечным, мечтательным, свободным от желаний. После посещения доктора он

отправился на прогулку и велел лодочнику причалить у выступа пустынного

живописного холма, по другому склону которого расположена деревня

Сент-Инносан. С этого высокого мыса взор обнимает и горы Бюже, у подножия

которых течет Рона, и дно озера. Но Рафаэль особенно любил смотреть отсюда

на противоположный берег, на меланхолическое аббатство От-Комб, эту

усыпальницу сардинских королей, покоившихся у обрывов скал точно пилигримы,

окончившие свои странствия. Вдруг ровный и мерный скрип весел, однообразный,

как пение монахов, нарушил тишину природы. Удивленный тем, что еще кто-то

совершает прогулку в этой части озера, обычно безлюдной, Рафаэль, не выходя

из своей задумчивости, бросил взгляд на людей, сидевших в лодке, и увидел на

корме пожилую даму, которая так резко говорила с ним накануне. Когда лодка

поравнялась с Рафаэлем, ему поклонилась только компаньонка этой дамы, бедная

девушка из хорошей семьи, которую он как будто видел впервые. Лодка скрылась

за мысом, и через несколько минут Рафаэль уже забыл о дамах, как вдруг

услышал возле себя шелест платья и шум легких шагов. Обернувшись, он увидел

компаньонку; по ее смущенному лицу он догадался, что ей надо что-то ему

сказать, и подошел к ней. Особа лет тридцати шести, высокая и худая, сухая и

холодная, она, как все старые девы, смущалась из-за того, что выражение ее

глаз не соответствовало ее походке, нерешительной, неловкой, лишенной

гибкости. Старая и вместе с тем юная, она держалась с достоинством, давая

понять, что она высокого мнения о своих драгоценных качествах и

совершенствах. Притом движения у нее были по-монашески осторожные, как у

многих женщин, которые перенесли на самих себя всю нерастраченную нежность

женского сердца.

-- Ваша жизнь в опасности, не ходите больше в курзал! -- сказала она

Рафаэлю и тотчас отошла назад, точно она уже запятнала свою честь.

-- Сударыня, прошу вас, выскажитесь яснее, раз уж вы так добры, что

явились сюда, -- с улыбкой обратился к ней Валантен.

-- Ах, без важной причины я ни за что не решилась бы навлечь на себя

недовольство графини, ведь если она когда-нибудь узнает, что я предупредила

вас...

-- Вы правы, -- отвечала старая дева, хлопая глазами, как сова на

солнце. -- Но подумайте о себе, -- добавила она, -- молодые люди, желающие

изгнать вас отсюда, обещали вызвать вас на дуэль и заставить с ними драться.

Вдали послышался голос пожилой дамы.

-- Сударыня, благодарю вас... -- начал маркиз.

Но его покровительница уже исчезла, заслышав голос своей госпожи, снова

пискнувшей где-то в горах.

"Бедная девушка! Несчастливцы всегда поймут и поддержат друг друга", --

подумал Рафаэль и сел под деревом.

Ключом ко всякой науке, бесспорно, является вопросительный знак;

вопросу: Как? -- мы обязаны большею частью великих открытий. Житейская

мудрость, быть может, в том и состоит, чтобы при всяком случае спрашивать:

Почему? Но, с другой стороны, выработанная привычка все предвидеть разрушает

наши иллюзии.

Так и Валантен, обратившись без всякой философской преднамеренности

блуждающими своими мыслями к доброму поступку старой девы, почувствовал

сильную горечь

"Что в меня влюбилась компаньонка, в этом нет ничего необыкновенного,

-- решил он, -- мне двадцать семь лет, у меня титул и двести тысяч ливров

доходу! Но что ее госпожа, которая по части водобоязни не уступит кошкам,

прокатила ее в лодке мимо меня, -- вот это странно, вот это удивительно. Две

дамы приехали в Савойю, чтобы спать как сурки, спрашивают в полдень, взошло

ли уже солнце, -- а нынче встали в восьмом часу утра и пустились за мной в

погоню, чтобы развлечься случайной встречей".

Старая дева со своею сорокалетнею наивностью вскоре стала в глазах

Рафаэля еще одной разновидностью коварного и сварливого света, стала

воплощением низкой хитрости, неуклюжего коварства, того пристрастия к мелким

дрязгам, какое бывает у женщин и попов. Была ли дуэль выдумкой, или, быть

может, его хотели запугать? Нахальные и назойливые, как мухи, эти мелкие

душонки сумели задеть его самолюбие, пробудили его гордость, затронули его

любопытство. Не желая ни остаться в дураках, ни прослыть трусом и, видимо,

забавляясь этой маленькой драмой, Рафаэль в тот же вечер отправился в

курзал. Опершись на мраморную доску камина, он стоял в главном зале, решив

не подавать никакого повода к ссоре, но он внимательно разглядывал лица и

уже своей настороженностью в известном смысле бросал обществу вызов. Он

спокойно ждал, чтобы враги сами к нему подошли, -- так дог, уверенный в

своей силе, не лает без толку. В конце вечера он прогуливался по игорному

залу, от входной двери до двери в бильярдную, поглядывая время от времени на

собравшихся там молодых игроков. Немного погодя кто-то из них произнес его

имя. Хотя они разговаривали шепотом, Рафаэль без труда догадался, что стал

предметом какого-то спора, и наконец уловил несколько фраз, произнесенных

вслух.

-- Ты?

-- Не посмеешь!

-- Держу пари.

-- О, он не откажется!

Когда Валантен, которому не терпелось узнать, о чем идет спор,

остановился, прислушиваясь к разговору, из бильярдной вышел молодой человек,

высокий и широкоплечий, приятной наружности, но со взглядом пристальным и

нахальным, свойственным людям, опирающимся на какую-нибудь материальную

силу.

-- Милостивый государь, -- спокойно обратился он к Рафаэлю, -- мне

вся ваша особа не нравятся здесь никому, и мне в частности... Вы достаточно

воспитаны для того, чтобы пожертвовать собою ради общего блага, поэтому

прошу вас не являться больше в курзал.

-- Милостивый государь, так шутили во времена Империи во многих

гарнизонах, а теперь это стало весьма дурным тоном, -- холодно отвечал

Рафаэль.

-- Я не шучу, -- возразил молодой человек. -- Повторяю: ваше здоровье

может пострадать от пребывания в курзале. Жара, духота, яркое освещение,

многолюдное общество вредны при вашей болезни.

-- Где вы изучали медицину? -- спросил Рафаэль.

-- Милостивый государь, степень бакалавра я получил в тире Лепажа, в

Париже, а степень доктора -- у короля рапиры Серизье.

-- Вам остается получить последнюю степень, -- отрезал Валантен. --

Изучите правила вежливости, и вы будете вполне приличным человеком.

В это время молодые люди, кто молча, кто пересмеиваясь, вышли из

бильярдной; другие бросили карты и стали прислушиваться к перебранке,

тешившей им душу. Одинокий среди враждебных ему людей, Рафаэль старался

сохранить спокойствие и не допустить со своей стороны ни малейшей

оплошности, но когда противник нанес ему оскорбление в форме чрезвычайно

резкой и остроумной, Рафаэль хладнокровно заметил:

-- Милостивый государь, в наше время не принято давать пощечину, но у

меня нет слов, чтобы заклеймить ваше низкое поведение.

-- Будет! Будет! Завтра объяснитесь, -- заговорили молодые люди и стали

между противниками.

Оскорбителем был признан Рафаэль; встреча была назначена возле замка

Бордо, на поросшем травою склоне, неподалеку от недавно проложенной дороги,

по которой победитель мог уехать в Лион. Рафаэлю оставалось только слечь в

постель или покинуть Экс. Общество торжествовало. В восемь часов утра

противник Рафаэля с двумя секундантами и хирургом прибыл первым на место

встречи.

-- Здесь очень хорошо. И погода отличная для дуэли! -- весело сказал

он, окинув взглядом голубой небосвод, озеро и скалы, -- в этом взгляде не

было заметно ни тайных сомнений, ни печали. -- Если я задену ему плечо, то

наверняка уложу его в постель на месяц, -- продолжал он, -- не так ли,

доктор?

деревце, иначе вы утомите руку и не будете как следует владеть оружием.

Вместо того чтобы ранить, вы, чего доброго, убьете противника.

Послышался стук экипажа.

-- Это он, -- сказали секунданты и вскоре увидели экипаж с четверкой

лошадей в упряжке; лошадьми правили два форейтора.

-- Что за странный субъект! -- воскликнул противник Валантена. -- Едет

умирать на почтовых...

На дуэли, так же как и при игре, на воображение участников,

непосредственно заинтересованных в том или ином исходе, действует каждый

пустяк, и оттого молодой человек с некоторым беспокойством ждал, пока карета

не подъехала и не остановилась на дороге. Первым тяжело спрыгнул с подножки

старый Ионафан и помог выйти Рафаэлю; старик поддерживал его своими слабыми

руками и, как любовник о своей возлюбленной, проявлял заботу о нем в каждой

мелочи. Оба двинулись по тропинке, которая вела от большой дороги до самого

места дуэли, и, скрывшись из виду, появились много спустя: они шли медленно.

Четверо свидетелей этой странной сцены почувствовали глубокое волнение при

виде Рафаэля, опиравшегося на руку слуги: исхудалый, бледный, он двигался

молча, опустив голову и ступая, как подагрик. Можно было подумать, что это

два старика, равно разрушенные: один -- временем, другой -- мыслью; у

первого возраст обозначали седые волосы, у молодого возраста уже не было.

-- Милостивый государь, я не спал ночь, -- сказал Рафаэль своему

противнику.

Холодные слова и страшный взгляд Рафаэля заставили вздрогнуть истинного

зачинщика дуэли, в глубине души он уже раскаивался, ему было стыдно за себя.

В том, как держался Рафаэль, в самом звуке его голоса и движениях было нечто

странное. Он умолк, и никто не смел нарушить молчания. Тревога и нетерпение

достигли предела.

-- Еще не поздно принести мне самые обычные извинения, -- снова

заговорил Рафаэль, -- извинитесь же, милостивый государь, не то вы будете

убиты. Вы рассчитываете на свою ловкость, вы не отказываетесь от мысли о

поединке, ибо уверены в своем превосходстве. Так вот, милостивый государь, я

великодушен, я предупреждаю вас, что перевес на моей стороне. Я обладаю

грозным могуществом. Стоит мне только пожелать -- от вашей ловкости не

останется и следа, ваш взор затуманится, рука у вас дрогнет и забьется

сердце; этого мало: вы будете убиты. Я не хочу применять свою силу, она мне

слишком дорого обходится. Не для вас одного это будет смертельно. Если,

однако, вы откажетесь принести мне извинения, то, хотя убийство -- привычное

для вас дело, ваша пуля полетит в этот горный поток, а моя, даже без

прицела, -- попадет прямо вам в сердце.

Глухой ропот прервал Рафаэля. Говоря с противником, он не сводил с него

пристального, невыносимо ясного взора; он выпрямился, лицо у него стало

бесстрастным, как у опасного безумца.

-- Пусть он замолчит, -- сказал молодой человек одному из секундантов,

-- у меня от его голоса все переворачивается внутри!

-- Милостивый государь, довольно! Вы зря тратите красноречие! --

крикнули Рафаэлю хирург и свидетели.

-- Господа, я исполнил свой долг. Не мешало бы молодому человеку

объявить свою последнюю волю.

-- Довольно! Довольно!

Рафаэль стоял неподвижно, ни на мгновение не теряя из виду своего

противника, который, как птичка под взглядом змеи, был скован почти

волшебною силою; вынужденный подчиниться убийственному этому взгляду, он

отводил глаза, но снова невольно подпадал под его власть.

-- Дай мне воды, я хочу пить... -- сказал он секунданту.

-- Ты боишься?

-- Да, -- отвечал он. -- Глаза у него горят и завораживают меня.

-- Хочешь перед ним извиниться?

-- Поздно.

Дуэлянтов поставили в пятнадцати шагах друг от друга. У каждого была

пара пистолетов, и, согласно условиям этой дуэли, противники должны были

выстрелить по два раза, когда им угодно, но только после знака, поданного

секундантами.

-- Что ты делаешь, Шарль? -- крикнул молодой человек, секундант

противника Рафаэля. -- Ты кладешь пулю, не насыпав пороха!

-- Я погиб! -- отвечал он шепотом. -- Вы поставили меня против

солнца...

-- Солнце у вас за спиной, -- суровым и торжественным тоном сказал

Валантен и, не обращая внимания ни на то, что сигнал уже дан, ни на то, как

старательно целится в него противник, не спеша зарядил пистолет.

В этой сверхъестественной уверенности было нечто страшное, что

почувствовали даже форейторы, которых привело сюда жестокое любопытство.

Играя своим могуществом, а может быть, желая испытать его, Рафаэль

разговаривал с Ионафаном и смотрел на него под выстрелом своего врага. Пуля

Шарля отломила ветку ивы и рикошетом упала в воду. Рафаэль, выстрелив

наудачу, попал противнику в сердце и, не обращая внимания на то, что молодой

человек упал, быстро вытащил шагреневую кожу, чтобы проверить, сколько

стоила ему жизнь человека. Талисман был не больше дубового листочка.

-- Что же вы мешкаете, форейторы? Пора ехать! -- сказал Рафаэль.

В тот же вечер он прибыл во Францию и по Овернской дороге выехал на

воды в Мон-Дор. Дорогой у него возникла внезапная мысль, одна из тех мыслей,

которые западают в душу, как солнце сквозь густые облака роняет свой луч в

темную долину. Печальные проблески безжалостной мудрости! Они озаряют уже

совершившиеся события, вскрывают наши ошибки, и мы сами тогда ничего не

можем простить себе. Он вдруг подумал, что обладание могуществом, как бы ни

было оно безгранично, не научает пользоваться им. Скипетр -- игрушка для

ребенка, для Ришелье -- секира, а для Наполеона -- рычаг, с помощью которого

можно повернуть мир. Власть оставляет нас такими же, каковы мы по своей

природе, и возвеличивает лишь великих. Рафаэль мог все, но не свершил

ничего.

поспешностью, как животные бросаются прочь от павшего животного, зачуяв

издали смертный дух. Эта ненависть была взаимной. Последнее приключение

внушило ему глубокую неприязнь к обществу. Поэтому первой заботой Рафаэля

было отыскать в окрестностях уединенное убежище. Он инстинктивно ощущал

потребность приобщиться к природе, к неподдельным чувствам, к той

растительной жизни, которой мы так охотно предаемся среди полей. На другой

день по приезде он не без труда взобрался на вершину Санси, осмотрел горные

местности, неведомые озера, сельские хижины Мон-Дора, суровый, дикий вид

которых начинает ныне соблазнять кисть наших художников. Порою здесь

встречаются красивые уголки, полные очарования и свежести, составляющие

резкий контраст с мрачным видом этих угрюмых гор. Почти в полумиле от

деревни Рафаэль очутился в такой местности, где игривая и веселая, как

ребенок, природа, казалось, нарочно таила лучшие свои сокровища. Здесь, в

уединенных этих местах, живописных и милых, он и задумал поселиться. Здесь

можно было жить спокойной, растительной жизнью -- жизнью плода на дереве.

Представьте себе внутренность опрокинутого гранитного конуса, сильно

расширяющуюся кверху, -- нечто вроде чаши с причудливо изрезанными краями;

здесь -- ровная, гладкая, лишенная растительности голубоватая поверхность,

по которой, как по зеркалу, скользят солнечные лучи; там -- изломы скал,

перемежающихся провалами, откуда застывшая лава свисает глыбами, падение

которых исподволь подготовляется дождевыми водами, скал, нередко увенчанных

низкорослыми деревьями, которые треплет ветер; кое-где темные и прохладные

ущелья, где стоят купы высоких, точно кедры, каштанов, где желтоватые склоны

изрыты пещерами, открывающими черную и глубокую пасть, поросшую ежевикой,

цветами, украшенную полоской зелени. На дне этой чаши, которая когда-то,

вероятно, была кратером вулкана, находится небольшое озеро с прозрачной

водою, сверкающей, как бриллиант. Вокруг этого глубокого водоема в гранитных

берегах, окаймленного ивами, шпажником, ясенями и множеством благоухающих

растений, которые в ту пору цвели, -- простирался луг, зеленый, как

английский газон; трава его, тонкая и красивая, орошалась водой, струившейся

из расщелин в скалах, и удобрялась перегноем растений, которые беспрестанно

сносила буря с высоких вершин. Образуя зубчатые очертания, точно оборка на

платье, озеро занимало пространство примерно в три арпана. Скалы так близко

подходили к воде, что луг, вероятно, был шириною не более двух арпанов, в

некоторых местах едва прошла бы корова. Повыше растительность исчезала. На

небе вырисовывались гранитные скалы самых причудливых форм, принимавшие

неясную окраску, которая придает вершинам гор некоторое сходство с облаками.

Нагие, пустынные скалы противопоставляли мирной прелести долины дикую

картину запустения: глыбы, грозящие обвалом, утесы столь прихотливой формы,

что один из них назван Капуцином -- так он напоминает монаха. Порою луч

солнца освещал эти острые иглы, эти дерзко вздыбившиеся каменные громады,

эти высокогорные пещеры, и, послушные течению дневного светила и причудам

воздуха, они то принимали золотистый оттенок, то окрашивались в пурпур, то

становились ярко-розовыми, то серыми, тусклыми. Выси гор беспрестанно меняли

свою окраску, переливаясь радугой, как голубиное горло. Иногда, на рассвете

или на закате, яркий луч солнца, проникнув между двумя застывшими волнами

гранита, точно разрубленного топором, доставал до дна этой прелестной

корзины и играл на водах озера, как играет он, протянувшись золотистой

полоской сквозь щель ставня, в испанском доме, тщательно закрытом на время

полуденного отдыха. Когда же солнце стояло высоко над старым кратером,

наполнившимся водою еще во времена какого-то допотопного переворота, его

каменистые берега нагревались, потухший вулкан как будто загорался, от тепла

быстрее пробуждались ростки, оплодотворялась растительность, окрашивались

цветы и зрели плоды в этом глухом, безвестном уголке.

Когда Рафаэль забрел сюда, он заметил, что на лугу пасутся коровы;

пройдя несколько шагов по направлению к озеру, он увидел в том месте, где

полоса земли расширялась, скромный дом, сложенный из гранита, с деревянною

крышей. Кровля этой необыкновенной хижины, гармонировавшей с самой

местностью, заросла мхом, плющом и цветами, изобличая глубокую древность

постройки. Тонкая струя дыма, уже не пугавшая птиц, вилась из

полуразрушенной трубы. У двери стояла большая скамья меж двух огромных

кустов душистой жимолости, осыпанных розовым цветом. Стен почти не было

видно сквозь ветви винограда, сквозь гирлянды роз и жасмина, которые росли

на свободе, как придется. Видно, обитатели не обращали внимания на это

сельское убранство, совсем за ним не следили и предоставляли природе

развиваться в живой и девственной прелести. На солнце сушилось белье,

развешанное на смородиновом кусте. Кошка присела на трепалке для конопли,

под которой, среди картофельной шелухи, лежал только что вычищенный медный

котел. По другую сторону дома Рафаэль заметил изгородь из сухого терновника,

поставленную, вероятно, затем, чтобы куры не опустошали сад и огород.

Казалось, мир кончается здесь. Жилище было похоже на те искусно сделанные

птичьи гнезда, что лепятся к скалам и носят на себе отпечаток

изобретательности, а в то же время небрежности. Это была природа наивная и

добрая, подлинно дикая, но поэтичная, ибо она расцветала за тысячу миль от

прилизанной нашей поэзии и не повторяла никакого чужого замысла, но

зарождалась сама собою, как подлинное торжество случайности. Когда Рафаэль

подходил, солнечные лучи падали справа почти горизонтально, от них сверкала

всеми красками растительность, и при этом волшебном свете отчетливо

выделялись пятна тени, серовато-желтые скалы, зелень листьев всевозможных

оттенков, купы синих, красных, белых цветов, стебли и колокольчики ползучих

растений, бархатные мхи, пурпуровые кисти вереска и, особенно, ясная гладь

воды, где, как в зеркале, отчетливо отражались гранитные вершины, деревья,

дом, небо. На этой прелестной картине все сияло, начиная с блестящей слюды и

кончая пучком белесоватой травы, притаившейся в мягкой полутени. Все

радовало глаз своей гармонией: и пестрая, с лоснящейся шерстью, корова, и

хрупкие водяные цветы, как бахрома, окаймлявшие котловину, над которыми

жужжали лазоревые и изумрудные насекомые, и древесные корни, увенчавшие

бесформенную груду голышей наподобие русых волос. От благовонного тепла,

которым дышали воды, цветы и пещеры уединенного этого приюта, у Рафаэля

появилось какое-то сладостное ощущение.

Торжественную тишину, которая царила в этой рощице, по всей

вероятности, не попавшей в списки сборщика податей, внезапно нарушил лай

двух собак. Коровы повернули головы ко входу в долину, а затем, показав

Рафаэлю свои мокрые морды и, тупо посмотрев на него, продолжали щипать

траву. Коза с козленком, точно каким-то волшебством повисшие на скалах,

спрыгнули на гранитную площадку неподалеку от Рафаэля и остановились,

вопросительно поглядывая на него. На тявканье собак выбежал из дома толстый

мальчуган и замер с разинутым ртом, затем появился седой старик среднего

роста. Оба эти существа гармонировали с окрестным видом, воздухом, цветами и

домом. Здоровье било через край среди этой изобильной природы, старость и

детство были здесь прекрасны. Словом, от всех разновидностей живых существ

здесь веяло первобытной непосредственностью, привычным счастьем, перед лицом

которого обнажалась вся ложь ханжеского нашего философствования и сердце

излечивалось от искусственных страстей. Старик, казалось, мог бы служить

излюбленной натурой для мужественной кисти Шнетца: загорелое лицо с сетью

морщин, вероятно, жестких на ощупь; прямой нос, выдающиеся скулы, все в

красных жилках, как старый виноградный лист, резкие черты -- все признаки

силы, хотя сила уже иссякла; руки, все еще мозолистые, хотя они уже не

работали, были покрыты редким седым волосом; старик держался, как человек

воистину свободный, так что можно было вообразить, что в Италии он стал бы

разбойником из любви к бесценной свободе. У ребенка, настоящего горца, были

черные глаза, которыми он мог смотреть на солнце не щурясь, коричневый цвет

лица, темные растрепанные волосы. Он был ловок, решителен, естествен в

движениях, как птица; одет он был в лохмотья, и сквозь них просвечивала

белая, свежая кожа. Оба молча стояли рядом, с одним и тем же выражением на

лице, и взгляд их говорил о совершенной тождественности их одинаково

праздной жизни. Старик перенял у ребенка его игры, а ребенок у старика --

его прихоти, по особому договору между двумя видами слабости -- между силой,

уже иссякающей, и силой, еще не развившейся. Немного погодя на пороге

появилась женщина лет тридцати. Она на ходу сучила нитку. Это была овернка;

у нее были белые зубы, смуглое, веселое и открытое лицо, лицо настоящей

овернки, стан овернки, платье и прическа овернки, высокая грудь овернки и

овернский выговор, трудолюбие, невежество, бережливость, сердечность --

словом, все вместе взятое олицетворяло овернский край.

Она поклонилась Рафаэлю; завязался разговор. Собаки успокоились, старик

сел на скамью на солнышке, а ребенок ходил за матерью по пятам, молча

прислушивался и во все глаза смотрел на незнакомого человека.

-- Вы не боитесь здесь жить, голубушка?

-- А чего бояться? Когда загородим вход, кто сюда может войти? Нет, мы

ничего не боимся! И то сказать, -- добавила она, приглашая маркиза войти в

самую большую комнату в доме, -- что ворам и взять-то у нас?

Она обвела рукой закопченные стены, единственным украшением которых

служили разрисованные голубой, красной и зеленой красками картины: "Смерть

Кредита", "Страсти господни" и "Гренадеры императорской гвардии"; да еще

была в комнате старая ореховая кровать с колонками, стол на витых ножках,

скамьи, квашня, свиное сало, подвешенное к потолку, соль в горшке, печка и

на полке очага пожелтевшие раскрашенные гипсовые фигуры. Выйдя из дома,

Рафаэль заметил среди скал мужчину с мотыгой в руках, который, нагнувшись, с

любопытством посматривал на дом.

-- Хозяин, -- сказала овернка, и у нее появилась обычная для крестьянки

улыбка. -- Он там работает.

-- А старик -- ваш отец?

-- Нет, изволите ли видеть, это дед моего хозяина. От роду ему сто два

года. А все же на днях он сводил нашего мальчишку пешком в Клермон! Крепкий

был человек, ну, а теперь только спит, пьет да ест. С мальчишкой

забавляется, иной раз малыш тащит его в горы, и он ничего, идет.

Валантен сразу же решил поселиться со стариком и ребенком, дышать тем

же воздухом, есть тот же хлеб, спать тем же сном, наполнить свои жилы такою

же кровью, Причуды умирающего! Стать улиткой, прилепившейся к этим скалам,

на несколько лишних дней сберечь свою раковину, заглушить в себе работу

смерти стало для него основой поведения, единственной целью бытия,

прекрасным идеалом жизни, единственно правильной жизнью, настоящей жизнью.

Глубоко эгоистическая мысль вошла в самое его существо и поглотила для него

вселенную. Ему представлялось, что вселенной больше нет, -- вселенная

сосредоточилась в нем. Для больного мир начинается у изголовья постели и

кончается у его ног. Эта долина сделалась постелью Рафаэля.

Кто не следил хоть раз за хлопотливым муравьем, кто не просовывал

соломинок в единственное отверстие, через которое дышит белесая улитка? Кто

не наблюдал за причудливым полетом хрупкой стрекозы, не любовался множеством

жилок, ярко, точно витражи готического собора, выделяющихся на красноватом

фоне дубовых листьев? Кто не наслаждался, подолгу любуясь игрою дождя и

солнца на темной черепице крыши, не созерцал капель росы, лепестков или

разнообразного строения цветочных чашечек? Кто не погружался в такие грезы,

как бы слитые с самой природой, беспечные и сосредоточенные, бесцельные и

тем не менее приводящие к какой-нибудь мысли? Кто, иными словами, не вел

порою жизни ребенка, жизни ленивой, жизни дикаря, если изъять из нее труд?

Так прожил Рафаэль много дней, без забот, без желаний, -- он поправил свое

здоровье и чувствовал себя необычайно хорошо, и вот усмирились его тревоги,

затихли его страдания. Он взбирался на скалы и усаживался где-нибудь на

вершине, откуда было видно далеко-далеко. Там он оставался по целым дням,

как растение на солнце, как заяц в норе. Или, породнясь с явлениями

растительной жизни, с переменами, происходившими в небе, он следил за

развитием всех творений на земле, на воде, в воздухе. Он и сам пытался

приобщиться к внутренней жизни природы, как можно полнее проникнуться ее

пассивной покорностью, чтобы подпасть под владычество охранительного закона,

управляющего инстинктивным бытием. Он хотел освободиться от себя самого. В

древние времена преступники, преследуемые правосудием, спасались под сенью

храма, -- точно так же Рафаэль пытался укрыться в святилище бытия. Он достиг

того, что стал составной частью этого необъятного и могучего цветения; он

свыкся с переменами погоды, побывал во всех расщелинах скал, изучил нравы и

обычаи всех растений, узнал, как зарождаются и как текут воды, свел

знакомство с животными; словом, он так полно слился с этой одушевленной

землею, что до некоторой степени постиг ее душу и проник в ее тайны.

Бесконечные формы всех царств природы были для него развитием одной и той же

сущности, различными сочетаниями одного и того же движения, огромным

дыханием одного беспредельного существа, которое действовало, мыслило,

двигалось, росло и вместе с которым он сам хотел расти, двигаться, мыслить и

действовать. Он, как улитка, слил свою жизнь с жизнью скалы, он сросся с

ней. Благодаря таинственной этой просветленности, мнимому выздоровлению,

похожему на то благодетельное забытье, которое природа дарует, как отдых от

боли, -- Валантен в начале своего пребывания среди этой смеющейся природы

наслаждался радостями нового детства. Он мог целый день бродить в поисках

какого-нибудь пустяка, начинал тысячу дел и не кончал ни одного, забывая

назавтра вчерашние свои планы; не зная забот, он был счастлив и думал, что

он спасен.

Однажды он пролежал в постели до полудня, -- он был погружен в дремоту,

сотканную из яви и сна, которая придает действительности фантастический вид,

а грезам -- отчетливость действительной жизни; и вдруг, еще даже не

сознавая, что проснулся, он впервые услышал отчет о своем здоровье, который

хозяйка давала Ионафану, ежедневно приходившему справляться о нем. Овернка,

конечно, была уверена, что Валантен еще спит, и говорила во весь свой голос

-- голос жительницы гор.

-- Ни лучше, ни хуже, -- сообщила она. -- Опять всю ночь кашлял, --

того и гляди, думала, богу душу отдаст. Кашляет, харкает добрый наш господин

так, что жалость берет. Мы с хозяином диву даемся, откуда только у него силы

берутся так кашлять? Прямо сердце разрывается. И что это за проклятая у него

болезнь? Нет, плохо его дело! Всякий раз у меня душа не на месте, как бы не

найти его утром в постели мертвым. Бледный он, все равно как восковой Иисус!

Я вижу его, когда он встает, до чего же худ, бедняжка, -- как палка! Да уж и

дух от него идет тяжелый. А он ничего не замечает. Ему все едино, -- тратит

силы на беготню, точно у него здоровья на двоих хватит. Очень он бодрится,

виду не показывает! А ведь и то сказать: в земле ему лучше было бы, чем на

лугу, -- мучается он, как господь на кресте! Только мы-то этого не желаем,

-- какой нам интерес? Даже если б он и не дарил нам столько, мы бы любили

его не меньше, мы его не из-за интереса держим. Ах, боже ты мой, --

продолжала она, -- только у парижан и бывают такие гадкие болезни! Где они

их только схватывают? Бедный молодой человек! Уж тут добром не кончится! И

как же она его, эта лихорадка, точит, как же она его сушит, как же она его

изводит! А он ни о чем не думает, ничего-то не чует. Ничего он не

замечает... Только плакать об этом не надо, господин Ионафан! Надо сказать:

слава богу! -- когда он отмучается. Вам бы девятину в церкви заказать за его

здоровье. Я своими глазами видела, как больные выздоравливают от девятины. Я

сама бы свечку поставила, только бы спасти такого милого человека, такого

доброго, ягненочка пасхального...

Голос у Рафаэля стал настолько слаб, что он не мог крикнуть и был

принужден слушать эту ужасную болтовню. И все же он так был раздражен, что

поднялся с постели и появился на пороге.

-- Старый негодяй! -- крикнул он на Ионафана. -- Ты что же, хочешь быть

моим палачом?

Крестьянка подумала, что это привидение, и убежала.

-- Не смей больше никогда справляться о моем здоровье, -- продолжал

Рафаэль.

-- Слушаюсь, господин маркиз, -- отвечал старый слуга, отирая слезы.

-- И впредь ты прекрасно сделаешь, если не будешь сюда являться без

моего приказа.

Ионафан пошел было к дверям, но, прежде чем уйти, бросил на маркиза

взгляд, исполненный преданности и сострадания, в котором Рафаэль прочел себе

смертный приговор. Теперь он ясно видел истинное положение вещей, и

присутствие духа покинуло его; он сел на пороге, скрестил руки на груди и

опустил голову. Перепуганный Ионафан приблизился к своему господину:

-- Сударь...

-- Прочь! Прочь! -- крикнул больной.

На следующее утро Рафаэль, взобравшись на скалу, уселся в поросшей мхом

расщелине, откуда была видна тропинка, ведущая от курортного поселка к его

жилищу. Внизу он заметил Ионафана, снова беседовавшего с овернкой. Его

проницательность, достигшая необычайной силы, коварно подсказала, ему, что

означало покачивание головой, жесты безнадежности, весь простодушно-зловещий

вид этой женщины, и в тишине ветер донес до него роковые слова. Охваченный

ужасом, он укрылся на самых высоких вершинах и пробыл там до вечера, не в

силах отогнать мрачные думы, к несчастью для него навеянные ему тем жестоким

состраданием, предметом которого он был. Вдруг овернка сама выросла перед

ним, как тень в вечернем мраке; поэтическая игра воображения превратила для

него ее черное платье с белыми полосками в нечто похожее на иссохшие ребра

призрака.

-- Уже роса выпала, сударь вы мой, -- сказала она. -- Коли останетесь,

-- беды наживете. Пора домой. Вредно дышать сыростью, да и не ели вы ничего

с самого утра.

-- Проклятье! -- крикнул он. -- Оставьте меня в покое, старая колдунья,

иначе я отсюда уеду! Довольно того, что вы каждое утро роете мне могилу, --

хоть бы уж по вечерам-то не копали...

-- Могилу, сударь? Рыть вам могилу!.. Где же это она, ваша могила? Да я

вам от души желаю, чтобы вы прожили столько, сколько наш дедушка, а вовсе не

могилы! Могила! В могилу-то нам никогда не поздно...

-- Довольно! -- сказал Рафаэль.

-- Опирайтесь на мою руку, сударь!

-- Нет!

Жалость -- чувство, которое всего труднее выносить от других людей,

укрепляющее средство, она придает смысл твоей жизни, она вдохновляет на

месть, но сострадание к нам убивает нас, оно еще увеличивает нашу слабость.

Это -- вкрадчивое зло, это -- презрение под видом нежности или же

оскорбительная нежность. Рафаэль видел к себе у столетнего старика

сострадание торжествующее, у ребенка -- любопытствующее, у женщины --

назойливое, у ее мужа -- корыстное, но в какой бы форме ни обнаруживалось

это чувство, оно всегда возвещало смерть. Поэт из всего создает поэтическое

произведение, мрачное или же веселое, в зависимости от того, какой образ

поразил его, восторженная его душа отбрасывает полутона и всегда избирает

яркие, резко выделяющиеся краски. Сострадание окружающих создало в сердце

Рафаэля ужасную поэму скорби и печали. Пожелав приблизиться к природе, он,

вероятно, и не подумал о том, сколь откровенны естественные чувства. Когда

он сидел где-нибудь под деревом, как ему казалось -- в полном одиночестве, и

его бил неотвязный кашель, после которого он всегда чувствовал себя

разбитым, он вдруг замечал блестящие, живые глаза мальчика, по-дикарски

прятавшегося в траве и следившего за ним с тем детским любопытством, в

котором сочетается и удовольствие, и насмешка, и какой-то особый интерес,

острый, а вместе с тем бесчувственный. Грозные слова монахов-траппистов

"Брат, нужно умереть", казалось, были написаны в глазах крестьян, с которыми

жил Рафаэль; он не знал, чего больше боялся -- наивных ли слов их, или

молчания; все в них стесняло его. Однажды утром он увидел, что какие-то двое

в черном бродят вокруг него, выслеживают, поглядывают на него украдкой;

затем, прикидываясь, что пришли сюда прогуляться, они обратились к нему с

банальными вопросами, и он кратко на них ответил. Он понял, что это врач и

священник с курорта, которых подослал, по всей вероятности, Ионафан или

позвали хозяева, а может быть, просто привлек запах близкой смерти. Он уже

представил себе собственные свои похороны, слышал пение священников, мог

сосчитать свечи, -- и тогда красоты роскошной природы, на лоне которой, как

ему казалось, он вновь обрел жизнь, виделись ему только сквозь траурный

флер. Все, некогда сулившее ему долгую жизнь, теперь пророчило скорый конец.

На другой день, вдоволь наслушавшись скорбных и сочувственно-жалостливых

пожеланий, какими его провожали хозяева, он уехал в Париж.

Проспав в пути всю ночь, он проснулся, когда проезжали по одной из

самых веселых долин Бурбонне и мимо него, точно смутные образы сна,

стремительно проносились поселки и живописные виды. Природа с жестокой

игривостью выставляла себя перед ним напоказ. То речка Алье развертывала в

прекрасной дали блестящую текучую свою ленту; то деревушки, робко

притаившиеся в ущельях средь бурых скал, показывали шпили своих колоколен;

то, после однообразных виноградников, в ложбине внезапно вырастали мельницы,

мелькали там и сям красивые замки, лепившаяся по горному склону деревня,

дорога, обсаженная величественными тополями; наконец, необозримая,

искрящаяся алмазами водная гладь Луары засверкала среди золотистых песков.

Соблазнов -- без конца! Природа, возбужденная, живая, как ребенок, еле

сдерживая страсть и соки июня, роковым образом привлекала к себе угасающие

взоры больного. Он закрыл окна кареты и опять заснул. К вечеру, когда Кон

остался уже позади, его разбудила веселая музыка, и перед ним развернулась

картина деревенского праздника. Почтовая станция находилась возле самой

площади. Пока перепрягали лошадей, он смотрел на веселые сельские танцы, на

девушек, убранных цветами, хорошеньких и задорных, на оживленных юношей, на

раскрасневшихся, подгулявших стариков. Ребятишки резвились, старухи,

посмеиваясь, вели между собой беседу. Вокруг стоял веселый шум, радость

словно приукрасила и платья и расставленные столы. У площади и церкви был

праздничный вид; казалось, что крыши, окна, двери тоже принарядились. Как

всем умирающим, Рафаэлю был ненавистен малейший шум, он не мог подавить в

себе мрачное чувство, ему захотелось, чтобы скрипки умолкли, захотелось

остановить движение, заглушить крики, разогнать этот наглый праздник. С

сокрушенным сердцем он сел в экипаж. Когда же он снова взглянул на площадь,

то увидел, что веселье словно кто-то спугнул, что крестьянки разбегаются,

скамьи опустели. На подмостках для оркестра один только слепой музыкант

продолжал играть на кларнете визгливую плясовую. В этой музыке без танцоров,

в этом стоящем под липой одиноком старике с уродливым профилем, со

всклокоченными волосами, одетом в рубище, было как бы фантастически

олицетворено пожелание Рафаэля. Лил потоками дождь, настоящий июньский

дождь, который внезапно низвергается на землю из насыщенных электричеством

туч и так же неожиданно перестает. Это было настолько естественно, что

Рафаэль, поглядев, как вихрь несет по небу белесоватые тучи, и не подумал

взглянуть на шагреневую кожу. Он пересел в угол кареты, и вскоре она снова

покатила по дороге.

На другой день он был уже у себя дома, в своей комнате, возле камина.

Он велел натопить пожарче, его знобило. Ионафан принес письма. Все они были

от Полины. Он не спеша вскрыл и развернув первое, точно это была

обыкновенная повестка сборщика налогов. Он прочитал начало:

"Уехал! Но ведь это бегство, Рафаэль. Как же так?

Никто не может мне сказать, где ты. И если я не знаю, то кто же тогда

знает? "

тусклым, безжизненным взглядом стал смотреть, как огонь пробегает по

надушенной бумаге, как он скручивает ее, как она отвердевает, изгибается и

рассыпается на куски.

На пепле свернулись полуобгоревшие клочки, и на них еще можно было

разобрать то начало фразы, то отдельные слова, то какую-нибудь мысль, конец

которой был уничтожен огнем, и Рафаэль машинально увлекся этим чтением.

"Рафаэль... сидела у твоей двери... ждала... Каприз... подчиняюсь...

Соперницы... я -- нет!.. твоя Полина любит... Полины, значит, больше нет?..

Если бы ты хотел меня бросить, ты бы не исчез так... Вечная любовь...

Умереть... "

От этих слов в нем заговорила совесть -- он схватил щипцы и спас от

огня последний обрывок письма.

"... Я роптала, -- писала Полина, -- но я не жаловалась, Рафаэль!

Разлучаясь со мной, ты, без сомнения, хотел уберечь меня от какого-то горя.

Когда-нибудь ты, может быть, убьешь меня, но ты слишком добр, чтобы меня

мучить. Больше никогда так не уезжай. Помни: я не боюсь никаких мучений, но

только возле тебя. Горе, которое я терпела бы из-за тебя, уже не было бы

горем, -- в сердце у меня гораздо больше любви, чем это я тебе показывала. Я

могу все вынести, только бы не плакать вдали от тебя, только бы знать, что

ты... "

Рафаэль положил на камин полуобгоревшие обрывки письма, но затем снова

его участи.

-- Сходи за господином Бьяншоном, -- сказал он Ионафану.

Орас застал Рафаэля в постели.

-- Друг мой, можешь ли ты составить для меня питье с небольшой дозой

опия, чтобы я все время находился в сонном состоянии и чтобы можно было

постоянно употреблять это снадобье, не причиняя себе вреда?

-- Ничего не может быть легче, -- отвечал молодой доктор, -- но только

все-таки придется вставать на несколько часов в день, чтобы есть.

-- На несколько часов? -- прервал его Рафаэль. -- Нет, нет! Я не хочу

вставать больше, чем на час.

-- Какая же у тебя цель? -- спросил Бьяншон.

-- Спать -- это все-таки жить! -- отвечал больной. -- Вели никого не

принимать, даже госпожу Полину де Вичнау, -- сказал он Ионафану, пока врач

писал рецепт.

-- Что же, господин Орас, есть какая-нибудь надежда? -- спросил старик

слуга у молодого доктора, провожая его до подъезда.

-- Может протянуть еще долго, а может умереть и нынче вечером. Шансы

жизни и смерти у него равны. Ничего не могу понять, -- отвечал врач и с

сомнением покачал головой. -- Нужно бы ему развлечься.

-- Развлечься! Вы его не знаете, сударь. Он как-то убил человека -- и

даже не охнул!.. Ничто его не развлечет.

В течение нескольких дней Рафаэль погружен был в искусственный сон.

Благодаря материальной силе опия, воздействующей на нашу нематериальную

душу, человек с таким сильным и живым воображением опустился до уровня иных

ленивых животных, которые напоминают своею неподвижностью увядшие растения и

не сдвинутся с места ради какой-нибудь легкой добычи. Он не впускал к себе

даже дневной свет, солнечные лучи больше не проникали к нему. Он вставал

около восьми вечера, в полусознательном состоянии утолял свой голод и снова

ложился. Холодные, хмурые часы жизни приносили с собой лишь беспорядочные

образы, лишь видимости, светотень на черном фоне. Он погрузился в глубокое

молчание, жизнь его представляла собою полное отрицание движения и мысли.

Однажды вечером он проснулся гораздо позже обыкновенного, и обед не был

подан. Он позвонил Ионафану.

-- Можешь убираться из моего дома, -- сказал он. -- Я тебя обогатил,

тебе обеспечена счастливая старость, но я не могу позволить тебе играть моей

жизнью... Я же голоден, негодяй! Где обед? Говори!

По лицу Ионафана пробежала довольная улыбка; он взял свечу, которая

мерцала в глубоком мраке огромных покоев, повел своего господина, опять

ставшего ко всему безучастным, по широкой галерее и внезапно отворил дверь.

В глаза больному ударил свет; Рафаэль был поражен, ослеплен неслыханным

зрелищем. Перед ним были люстры, полные свечей; красиво расставленные

редчайшие цветы его теплицы; стол, сверкавший серебром, золотом,

перламутром, фарфором; царский обед, от которого, возбуждая аппетит, шел

ароматный пар. За столом сидели его друзья и вместе с ними женщины,

разодетые, обворожительные, с обнаженной грудью, с открытыми плечами, с

цветами в волосах, с блестящими глазами, все по-разному красивые, все

соблазнительные в своих роскошных маскарадных нарядах; одна обрисовала свои

формы ирландской жакеткой, другая надела дразнящую андалузскую юбку; эта,

полунагая, была в костюме Дианы-Охотницы, а та, скромная, дышащая любовью,

-- в костюме де Лавальер, и все были одинаково пьяны. В каждом взгляде

сверкали радость, любовь, наслаждение. Лишь только мертвенно бледное лицо

Рафаэля появилось в дверях, раздался дружный хор приветствий, торжествующих,

как огни этого импровизированного празднества. Эти голоса, благоухания,

свет, женщины волнующей красоты возбудили его, воскресили в нем чувство

жизни. В довершение странной грезы звуки чудной музыки гармоническим потоком

хлынули из соседней гостиной, приглушая это упоительное бесчинство. Рафаэль

почувствовал, что его руку нежно пожимает женщина, готовая обвить его своими

белыми, свежими руками, -- то была Акилина. И, внезапно осознав, что все это

уже не смутные и фантастические образы его мимолетных туманных снов, он дико

вскрикнул, захлопнул дверь и ударил своего старого почтенного слугу по лицу.

-- Чудовище! Ты поклялся убить меня! -- воскликнул он.

Затем, весь дрожа при мысли об опасности, которой только что подвергся,

он нашел в себе силы дойти до спальни, принял сильную дозу снотворного и

лег.

"Что за чертовщина! -- придя в себя, подумал Ионафан. -- Ведь господин

Было около полуночи. В этот час лицо спящего Рафаэля сияло красотой --

один из капризов физиологии; белизну кожи оттенял яркий румянец, приводящий

в недоумение и отчаяние медицинскую мысль. От девически нежного лба веяло

гениальностью. Жизнь цвела на его лице, спокойном, безмятежном, как у

ребенка, уснувшего под крылышком матери. Он спал здоровым, крепким сном, из

алых губ вылетало ровное, чистое дыхание, он улыбался, -- верно, ему

грезилась какая-то прекрасная жизнь. Быть может, он видел себя столетним

старцем, видел своих внуков, желавших ему долгих лет жизни; быть может,

снилось ему, что, сидя на простой скамье, под сенью ветвей, освещенный

солнцем, он, как пророк с высоты гор, различал в блаженной дали обетованную

землю!..

Это слово, произнесенное чьим-то серебристым голосом, рассеяло туманные

образы его снов. При свете лампы он увидел, что на постели сидит его Полина,

но Полина, ставшая еще красивей за время разлуки и горя. Рафаэля поразила

белизна ее лица, светлого, как лепестки водяной лилии, и оттененного

длинными черными локонами. Слезы проложили у нее на щеках две блестящих

дорожки и остановились, готовые упасть при малейшем движении. Вся в белом, с

опущенной головою, такая легкая, что она почти не примяла постели, Полина

была точно ангел, сошедший с небес, точно призрак, готовый исчезнуть при

первом мгновении.

-- Ах, я все забыла! -- воскликнула она, когда Рафаэль открыл глаза. --

Я могу сказать тебе только одно: я твоя! Да, сердце мое полно любви. Ах,

никогда, ангел жизни моей, ты не был так прекрасен! Глаза твои сверкают...

Но я все поняла, все! Ты искал без меня здоровья, ты меня боялся... Ну что

ж...

-- Беги, беги! Оставь меня! -- глухо проговорил, наконец, Рафаэль. --

-- Умер? -- переспросила она. -- Разве ты можешь умереть без меня?

Умереть? Но ведь ты так молод! Умереть? Но ведь я люблю тебя! Умереть! --

еще раз повторила она глубоким, грудным голосом и вне себя схватила его

руки. -- Холодные! -- сказала она. -- Или мне только кажется?

Рафаэль вытащил из-под подушки жалкий лоскуток шагреневой кожи,

маленький, как лист барвинка, и, показывая его, воскликнул:

-- Полина, прекрасный образ прекрасной моей жизни, скажем друг другу:

прости!

-- Прости?! -- повторила она с изумлением.

сокращается моя жизнь. Смотри, сколько мне остается. Взглянешь еще на меня,

и я умру.

Полина подумала, что Валантен сошел с ума; она взяла талисман и

поднесла поближе лампу. При мерцающем свете, падавшем на Рафаэля и на

талисман, она с напряженным вниманием рассматривала и лицо своего

возлюбленного и остаток волшебной кожи. Видя, как прекрасна сейчас Полина,

охваченная страстной любовью и ужасом, Рафаэль не мог совладать с собою:

воспоминания о ласках, о буйных радостях страсти воспрянули в его дремотной

душе и разгорелись, как разгорается огонь, тлевший под пеплом в погашенном

очаге.

-- Полина, иди сюда!.. Полина!

страдальчески сдвинутые брови поднялись от ужаса: в глазах Рафаэля она

читала яростное желание, которым она гордилась некогда, -- но, по мере того

как оно возрастало, лоскуток шагреневой кожи, щекоча ей руку, все сжимался и

сжимался! Опрометью бросилась Полина в соседнюю гостиную и заперла за собою

дверь.

тебя, обожаю тебя, хочу тебя!.. Прокляну, если не откроешь! Я хочу умереть в

твоих объятьях!

С необыкновенной силой -- последней вспышкой жизни -- он выломал дверь

и увидел, что его возлюбленная, полунагая, скорчилась на диване. После

тщетной попытки растерзать себе грудь Полина решила удавить себя шалью,

только бы скорее умереть.

-- Если я умру, он будет жив! -- говорила она, силясь затянуть

наброшенную на шею петлю.

Волосы у нее растрепались, плечи обнажились, платье расстегнулось, и в

этой схватке со смертью, плачущая, с пылающими щеками, извиваясь в

мучительном отчаянии, тысячью новых соблазнов она привела в исступление

Рафаэля, опьяневшего от страсти; стремительно, как хищная птица, бросился он

к ней, разорвал шаль и хотел сдавить ее в объятиях.

Умирающий искал слов, чтобы выразить желание, поглощавшее все его силы,

но только сдавленный хрип вырвался у него из груди, в которой дыхание,

казалось, уходило все глубже и глубже. Наконец, не в силах больше проронить

ни единого звука, он укусил Полину в грудь. Напуганный долетевшими до него

воплями, явился Ионафан и попытался оторвать молодую женщину от трупа, над

которым она склонилась в углу.

-- Что вам нужно? -- сказала она. -- Он мой, я его погубила, разве я

этого не предсказывала!