П. В. Быков-М. П. Чеховой, письмо от 04. 1910

Рождение театра

май — сентябрь 1898 года
Суворин велел Анне Ивановне встретить Антона с экипажем и отвезти к ним в дом⁴²⁶. Настя доложила в письме отцу, что у Ан­тона нездоровый вид и ослабевший голос. До Мелихова Чехов добрался 5 мая. В кабинете его ждал заваленный письмами стол. Из домашних никто не поспешил поздравить его с выздо­ровлением; Евгения Яковлевна написала Мише, что Антон «очень похудел»⁴²⁷.

Важное письмо пришло от Владимира Немировича-Данчен­ко—с его старшим братом, Василием, Антон проводил время в игорных домах Монте-Карло. Общаясь с Владимиром уже де­сять лет, Чехов всегда доверял его театральному вкусу и еще больше зауважал его, когда он оставил карьеру драматурга и за­нялся режиссурой и обучением актеров. К тому времени он стал ведущим преподавателем Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. В 1898 го­ду Немирович свел шестерых своих лучших актеров (среди них была Ольга Книппер⁴²⁸) с Константином Станиславским, кото­рый со своей стороны представил четырех своих лучших актеров из Литературно-художественного кружка, и в итоге на свет появился Московский Художественный театр. Ему было сужде­но стать первым частным театром, составившим достойную конкуренцию императорской сцене и в репертуаре, и в актер­ском искусстве. МХТ субсидировался богатыми меценатами (сам Станиславский был владельцем бумагопрядильной фабри­ки) и вместе с тем был свободен от ограничений, налагаемых Театрально-литературным комитетом на репертуар государст­венных театров. Энтузиазм Немировича-Данченко, помножен­ный на гений Станиславского — сами себе они напоминали двух медведей в одной берлоге, — дал многообещающий результат. Единственное, в чем нуждался молодой и боевой театр, — это новый репертуар. Идея вернуть на сцену чеховскую «Чайку» возникла с оглядкой на Василия Немировича-Данченко: в 1896 году в письме к брату он в пух и прах раскритиковал пьесу. (Бра­тья всю жизнь были соперниками, и Владимир обычно защи­щал все, против чего ополчался Василий.) Московский театр был создан в пику театральному Петербургу: «Дорогой Володя! Ты спрашиваешь о пьесе Чехова. Я душой люблю Антона Пав­ловича и ценю его. <...> Это скучная, тягучая, озлобляющая слу­шателей вещь <...> Где ты видел <...> сорокалетнюю женщину, отказывающуюся добровольно от своего любовника? Это не пьеса. Сценического — ничего. По-моему, для сцены Чехов мертв. Первый спектакль был так ужасен, что когда Суворин мне о нем рассказывал, у меня слезы навертывались на глаза. Публика тоже была права <...> Зала ждала великого, а встрети­ла скучное и плохое. <...> Надо быть в себя влюбленным, чтобы поставить такую вещь. Я скажу больше, Чехов не драматург. Чем он скорее забудет сцену, тем для него лучше»⁴²⁹.

Письмо Владимира Немировича-Данченко, отправленное в Мелихово 25 апреля 1898 года, стало предвестником резкой пе­ремены в жизни Антона Чехова: «Из современных русских ав­торов я решил особенно культивировать только талантливых и недостаточно еще понятых <...> Я задался целью указать на див­ные, по-моему, изображения жизни и человеческой души в про­изведениях „Иванов" и „Чайка". Последняя особенно захваты­вает меня, и я готов отвечать чем угодно, что эти скрытые дра­мы и трагедии в каждой фигуре пьесы при умелой, небанальной, чрезвычайно добросовестной постановке захва­тят и театральную залу. Может быть, пьеса не будет вызывать взрывов аплодисментов, но что настоящая постановка ее со свежими дарованиями, избавленными от рутины, будет торже­ством искусства, — за это я отвечаю. Остановка за твоим разре­шением. <...> Я ручаюсь, что тебе не найти большего поклонни­ка в режиссере и обожателей в труппе. Я, по бюджету, не смогу заплатить тебе дорого. Но, поверь, сделаю все, чтобы ты был доволен и с этой стороны. Наш театр начинает возбуждать сильное... негодование императорского. Они там понимают, что мы выступаем на борьбу с рутиной, шаблоном, признанны­ми гениями и т. п.»⁴³⁰

Поскольку Антон дал себе слово, что с театром покончено, то через Машу он передал Немировичу, что письмо его прочел. Тогда Немирович еще раз обратился к нему 12 мая: «Мне важно знать теперь же, даешь ты нам „Чайку" или нет. <...> Если ты не дашь, ты зарежешь меня, так как „Чайка" — единственная совре­менная пьеса, захватывающая меня как режиссера, а ты — един­ственный современный писатель, который представляет боль­шой интерес для театра с образцовым репертуаром. <...> Если хочешь, я до репетиций приеду к тебе переговорить о „Чайке" и о моем плане постановок».

Отправив это письмо, Немирович получил от Антона ответ­ное — с отказом. Он снова взялся за перо: «Но ведь „Чайка" идет повсюду. Отчего же ее не поставить в Москве? <...> О ней были бесподобные отзывы в харьковских и одесских газетах. Что те­бя беспокоит? Не приезжай к первым представлениям — вот и все. Не запрещаешь же ты навсегда ставить пьесу в одной Моск­ве, так как ее могут играть повсюду без твоего разрешения? Да­же по всему Петербургу. <...> Пришли мне записку, что ничего не имеешь против постановки «Чайки» на сцене „Товарищест­ва для учреждения Общедоступного театра". <...> Твои доводы вообще не действительны, если ты не скрываешь самого про­стого, что ты не веришь в хорошую постановку пьесы мною».

Антон написал уклончивый ответ и, приглашая Немировича в Мелихово, предупредил, что от станции ему придется нанять ямщика («Мои лошади то и дело жеребятся»). Немирович в то лето в Мелихове так и не появился, но сделал правильный вы­вод, что Антон внял его резонам. Восемнадцатого июня Чехов сам поехал повидаться с ним в Москве. В результате новый мос­ковский театр к открытию первого сезона осенью 1898 года по­лучил в свой репертуар «Чайку».

Антон едва ли догадывался, насколько тесно его жизнь отны­не будет связана с Московским Художественным театром. Он на­слаждался теплой летней погодой, буйством цветников, плодо­носящим садом, однако думы у него были невеселые. К. Тычинкин, сотрудник типографии Суворина, повидав Антона, докладывал хозяину: «Мелихово, должно быть, не очень раз­влекло его». Зато Маша после возвращения Антона смогла пере­дохнуть после многомесячных хозяйских забот. Первым делом она отправилась в Крым, а вернувшись, уехала с Марией Дроз­довой в Звенигород порисовать на пленэре. Антон почти нигде не показывался — в Москву выбрался лишь однажды. В начале июня в гости пожаловали «сиамские близнецы посредственно­сти» — Грузинский и Ежов. В Мелихове снова обосновался Ива­ненко. А вот принимать у себя гостей женского пола Чехов сов­сем не был настроен. Елена Шаврова, которой Антон в протяну­тую руку вместо хлеба положил камень, умоляла его о свидании. Лидии Авиловой он тоже не предложил ничего, кроме своей подписи «с большим хвостом вниз, как у подвешенной крысы». Лика к тому времени уехала в Париж учиться на оперную певи­цу. Ольга Кундасова обреталась в Крыму. Единственной из по­друг, навестивших Антона в мае, была Александра Хотяинцева. Впрочем, чуть позже женщины начали собираться в стаи. Первой о своем приезде возвестила Татьяна Щепкина-Куперник: «Прилечу к Вам на крыльях любви, с крахмалом и прован­ским маслом». Ее опередила Ольга Кундасова, зато Татьяна при­ехала 5 июля на целых три дня. После четырехлетнего отсутствия она снова внесла свою лепту в Мелиховский дневник: «С искрен­ним счастием увидела и Мелихово, и его обитателей. Здесь все нашла по-старому, и людей, и цветы, и животных. Дай Бог и дальше так. День ясный и благорастворение воздухов». Павел Егорович приписал: «За ужином хохотали».

Антон грозился выдать Татьяну замуж за Ежова и уже про­звал ее Татьяной Ежовой. В то лето Щепкина еще раз появи­лась в Мелихове лишь через полтора месяца. Крохотная запис­ка, переданная Антону Кундасовой 23 июля, вероятно, когда он с ночевкой уехал в Серпухов, явно свидетельствует об условлен­ной встрече: «Si vous etes visible, sortez de votre chambre; je vous attends. Kundasova»⁴³¹. Из Таганрога приехала восемнадцатилет­няя двоюродная сестра Антона Елена и шокировала все Мели­хово, загулявшись до полуночи с французским воспитателем соседских детей. Два дня спустя в Мелихове вновь объявилась Щепкина — за компанию с ней приехала Дуня Коновицер. Еще через день с Луки, покинув свои водяные мельницы, приехала Наталья Линтварева и пробыла у Чеховых неделю.

Из Ниццы дала о себе знать Ольга Васильева: она прислала денег на строительство новой школы. В Москве она появится в октябре и первым делом пойдет взглянуть на чеховский порт­рет работы Браза в Третьяковской галерее.

После возвращения из Франции Антон выбрался в Москву лишь 18 июня. Остановившись у Вани, он сходил в оперетку, где выступали дрессированные обезьяны, а затем встретился с Вл. Немировичем-Данченко, чтобы обсудить постановку «Чай­ки». И только 1 августа Антон решился на более дальнюю поезд­ку—за 300 верст, в Тверскую губернию, к Соболевскому и Моро­зовой. В Мелихово он вернулся 5 августа. В воздухе уже пахло осенью: надо было готовиться к отъезду в теплые края. На этот раз Антон решил провести восемь холодных месяцев в Крыму; при том, что жизнь там была не дешевле, чем в Ницце, он счи­тал, что все-таки не будет себя чувствовать отрезанным от роди­ны, да и врачи одобряли крымский климат. Об этом решении Антон почти никому не сказал, так что Лика в сентябре выходи­ла в Париже к российским поездам, полагая, что Чехов должен снова приехать в Ниццу. Девятого сентября Антон выехал из Мелихова, шесть дней провел в Москве, а потом сел в поезд, идущий на юг.

Мелиховская жизнь начала разлаживаться. За садом и лесом присматривать было некому. Рабочих рук было мало, а еще меньше — желания работать. Ваня и Миша приезжали пооди­ночке и надолго не задерживались. Впервые за четырнадцать лет Евгения Яковлевна собралась съездить в Таганрог: там ее приняли в свои объятия две ближайшие родственницы, Марфа Лобода и Людмила Чехова. Как докладывал кузен Георгий, «все трое друг другу очень рады, разговаривают до полночи. Сего­дня отправляемся все вместе в городской сад слушать музыку <...> Завтра идем в греческий монастырь, куда приехал архи­мандрит из Иерусалима, тетя хочет посмотреть его».

В середине августа из Мелихова выбирался и Павел Егоро­вич — ездил в Ярославль навестить внучку.

Мелиховские работники тоже почувствовали, что имение теряет свою притягательность. Священник отец Николай на­строил крестьян против талежского учителя Михайлова, и, не­смотря на миротворческие усилия Антона, конфликт закончил­ся тем, что отца Николая перевели в Серпухов, а Михайлова — в другую школу. Анюта Чуфарова, так хорошо справлявшаяся и с лошадьми, и с метлой, и с корсетом из китового уса, вышла за­муж, и Чеховы лишились лучшей своей горничной. Работник Роман, мастер на все руки, снова впал в запой — умерла его же­на Олимпиада. Антон без устали хлопотал, собирая по соседям и выпрашивая у властей деньги на кирпичи, шифер, раствор и парты для новой школы в Мелихове; пока же деревенские ребя­тишки занимались в наемной избе.

Почти не отлучаясь из Мелихова, все более теряя интерес к приходящему в упадок имению и разобщенный со старыми дру­зьями, Антон пытался писать, хотя занятие это, как признался он Авиловой, стало вызывать у него отвращение: «Как будто я ем щи, из которых вынули таракана». Однако авансы, получен­ные от «Нивы» и «Русской мысли», надо было отрабатывать. Тем летом Антон воплощал на бумаге идеи, посетившие его в Ницце. Несмотря на минорное настроение, он создал одни из лучших своих рассказов. Журналу «Нива» он предложил самый большой из них, под названием «Ионыч». Это история земско­го врача, сына дьячка, который постепенно уподобляется сво­им бездушным, спесивым и бездеятельным пациентам. В рас­сказе присутствует типично чеховская сцена несостоявшегося объяснения в саду. Особую художественную силу приобретает отголосок детских воспоминаний — картина залитого лунным светом кладбища.

Следом Антон написал составившие трилогию рассказы, ко­торые в июле и августе публиковала «Русская мысль». Повест­вователи — два расположившихся на отдых охотника — обмени­ваются историями о жизни, загубленной человеческим малоду­шием. Герой «Крыжовника» одержим идеей купить имение и выращивать крыжовник, хоть кислый, но свой. «Человек в фут­ляре» — это по-гоголевски гротескный портрет школьного учи­теля. Третий, наиболее трогательный рассказ, «О любви», по­вествует о безнадежной любви молодого помещика к жене сво­его друга. Два первых рассказа, в силу прозрачности своей морали, сразу стали классикой. Мораль же рассказа «О любви» была неочевидной как для критиков, так и для читателей: в нем речь шла о том, что порой самопожертвование есть видимость трусость^432.

Вдохновение, посетившее Антона летом, он сам объяснял тем, что частенько прикладывался к «мутному источнику» (вы­ражение вошло в семейный обиход после рассказа Павла Его­ровича об услышанной им проповеди, в которой «чистый ис­точник» церковной службы противопоставлялся «мутному ис­точнику» пагубных пристрастий вроде алкоголя). Однако и это перестало помогать, по мере того как приближался день неми­нуемого отъезда в Крым. Осенью у Антона снова открылось кровотечение.

В Москву Антон приехал 9 сентября — и попал на первую ре­петицию «Чайки» во МХТе. То, что он увидел, стало для него от­кровением. Постановке предшествовали недели и недели кро­потливой работы: пьеса прошла подробное обсуждение в труп­пе, а Станиславский все лето просидел в имении своего брата под Харьковом, продумывая мизансцены. В Чехове актеры уви­дели высшего судию, а не докучливого комментатора, и его ин­терес к театру возродился с новой силой.

Антон побывал и на репетиции пьесы «Царь Федор Иоаннович», где его буквально заворожила актриса Ольга Книппер, иг­равшая царицу Ирину. Она тоже заметила Антона — еще на ре­петиции «Чайки» несколькими днями раньше: «Мы все были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения „учить", „показывать" <...> Антон Пав­лович, когда его спрашивали, отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и общо, и не знали мы, как принять его замечания — серьезно или в шутку» .

Встречи с Чеховым дожидались и старые друзья. Однако они уже не узнали в нем прежнего Антона-Авелана, готового по­вести свою эскадру в новые походы. Даже Татьяна Щепкина-Куперник, приветствовавшая Антона восторженным стихом, по­няла, что в нем произошла какая-то перемена⁴³⁴.

В Москву пожаловал и Суворин. Они с Антоном отобедали в «Эрмитаже», а затем, в компании с Александрой Хотяинцевой, сходили в цирк. Три недели спустя Антон послал Суворину пол­ное недоумения письмо по поводу его критических выпадов в «Новом времени» в адрес новорожденного московского театра. Он ни словом не обмолвился о своем впечатлении от Ольги Книппер в роли Аркадиной, но расхвалил увиденные сцены из «Царя Федора Иоанновича», и особенно выделил Книппер, не называя ее по имени: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что даже в горле че­шется. <...> Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину».

Пятнадцатого сентября курьерским поездом с Курского вок­зала Антон выехал в Ялту. Из головы у него все не шла самая бойкая и жизнерадостная актриса труппы Станиславского и Немировича-Данченко Ольга Книппер.

Глава шестьдесят пятая

Сломанная шестеренка

сентябрь — октябрь 1898 года

Четвертого октября Соня Чехова, Ванина жена, писала Алек­сандру из Москвы: «Многоуважаемый Александр Павлович, Коля заниматься не хочет, ведет себя так дурно, что даже терпение на­ше истощилось. Слушаться не хочет никого, самое ласковое обра­щение и то — недействительно. Прибегала я даже за помощью к Маше, но и ей также он прямо повернул спину и не пожелал даже разговаривать с нею. <...> Как доставить его вам?»

Получив письмо, Александр делает отчаянную запись в сво­ей «Свалке»: «Взвыл я волком <...> Наташа успокаивает, говоря, что Сонечка написала и послала свое письмо в пылу гнева». Ва­не он следом написал: «Николай сам себе подписал смертный приговор: теперь его уже никуда не примут. <...> Сажай его на поезд <...> на исправление его надежды нет».

В Петербурге Суворин размышлял о будущем Антона Чехо­ва. Александр в связи с этим заметил: «Между Сувориным и Тычинкиным шел разговор о покупке всех сочинений Антона сра­зу, чтобы дать Антону побольше денег сразу и затем приступить к изданию „Полного собрания"».

Идея издания «Полного собрания сочинений» могла озна­чать лишь одно: у Чехова появились опасения, что жить ему ос­талось недолго. Сейчас ему была необходима капитальная сум­ма, которая помогла бы дотянуть до конца его дней и после смерти еще осталось бы родственникам. Многие русские писа­тели, завершая творческий путь, надеялись на издание полного собрания своих трудов. Толстой советовал Чехову не отклады­вая взяться за редактуру своих сочинений, чтобы этого не при­шлось делать наследникам. Суворин издавал Чехова довольно небрежно: он охотно исправлял ошибки в расчетах, когда Ан­тон указывал на них, но у него всегда было неважно с корректу­рой, печатью и последующей продажей книги. По мере того как сыновья прибирали к рукам отцовское дело, его могучая им­перия начала разваливаться: подчинить себе Дофина Суворин был не в состоянии. Тычинкин, работник суворинской типо­графии, отговаривал Чехова от издания полного собрания со­чинений, считая, что тот заработает гораздо больше на переиз­дании отдельных книг. Управляющий типографией Неупокоев то и дело терял чеховские рукописи и просил Антона не гово­рить об этом Суворину. Теплые чувства, испытываемые Чехо­вым к своему патрону, не стали бы помехой для перехода к дру­гому издателю. Однако Сытин, которому Антон подумывал пе­редать авторские права, вызвал его недовольство, нарушив обещание издавать журнал «Хирургия»⁴³⁷. Антон растерялся.

Собратья по перу, сочувствуя его затруднениям, взяли на себя хлопоты по поиску издателя. Они тоже понимали, что отъезд Чехова в Крым обозначил последний отрезок его жизненного пути. Эртель, сам больной чахоткой, 26 сентября писал другу: «Что такое Чехов? Ведь это одна из гордостей нашей литерату­ры <...> И вот стоило этому крупному молодому писателю серь­езно заболеть, — у него, кажется, чахотка, — <...> и вдруг оказы­вается, что надо вести унизительные переговоры о займах, на­до искать денег, потому что те самые произведения писателя, которые читаются всей Россией, не в состоянии окупить ему ни отдыха, ни поездки на юг, ни необходимой для больного че­ловека обстановки, тем более что на руках у него еще многочис­ленная семья. <...> Не возмутительно ли это?»⁴³⁸

У Миши Чехова тоже случались нарушения здоровья, и Ан­тон поспешил с врачебным советом: «насчет болящего виска <...> — не употреблять табаку, алкоголя, рыбы»; порекомендовав инъекции мышьяка, йодистый калий и электрошок, прибавил: «А если и это не поможет, то жди старости, когда все пройдет и начнутся новые болезни». Маше же давалось множество пору­чений: пересылать деловые письма в Москву и Петербург, сна­ряжать в Крым посылки с галстуками, запонками и перчатками, купить башлык, отдать в починку теплую жилетку. Он также просил присылать ему из Лопасни почтовые марки — уехав за тысячу верст, он не хотел, чтобы Благовещенский, начальник местного почтового отделения, потерял своего основного кли­ента. Маша занималась оснащением мелиховской школы, на ко­торую Антон пожертвовал 1000 рублей, полученных от МХТа. Между тем для Маши и родителей Мелихово становилось все более и более тяжелым бременем. Антон инструктировал их на­счет посадки тополей, вспашки парка, укрытия от мороза цве­тов. Машу морально поддерживала Александра Хотяинцева, ко­торая часто наведывалась в гости к Чеховым. Свое утешение Маша нашла в живописи: вдвоем с Хотяинцевой они начали пи­сать портрет Татьяны Щепкиной-Куперник.

Зима в тот год началась рано: первый снег в два вершка вы­пал 27 сентября. Лошадей и коров перевели на зимний корм, зарезали на мясо четырех овец и двух телят. Павел Егорович за­писал в дневнике 8 октября: «Окна заледенели, как зимою. Вос­ход солнца яркий. В доме во всех комнатах холодно. Дров еще не навозили».

Прогретый солнцем Крым показался Антону вполне снос­ным, и он настроился на романтический лад. Ожидая в Севасто­поле парохода на Ялту, он познакомился с военным врачом, и лунной ночью они вдвоем отправились прогуляться по монас­тырскому кладбищу. Там Антон подслушал, как какая-то женщина умоляла монаха: «Если ты меня любишь, то уйди». Ялта еще более расположила его к романтике — он постоянно возвращался мыс­лями к Ольге Книппер. А Лике написал, что, несмотря на «неза­конную связь с бациллами», собирается удрать в Москву дня на три: «Иначе я повешусь от тоски. <...> У Немировича и Стани­славского очень интересный театр. Прекрасные актрисочки. Ес­ли бы я остался еще немного, то потерял бы голову».

В Ялте тоже нашлись особы, жаждущие подружиться с Анто­ном. Госпожа Шаврова-старшая приехала сюда со своей треть­ей дочерью, болезненной Анной. Были здесь и внучки Сувори­на — Вера и Надя Коломнины. Антона сразу взяла под крыло начальница женской гимназии Варвара Харкеевич, сделав его членом попечительского совета. Мужскую компанию в Ялте со­ставили люди выдающиеся: Федор Шаляпин, Бальмонт, группа больных туберкулезом врачей во главе с доктором Срединым. Однако самым полезным для Чехова оказалось знакомство с Исааком Синани, владельцем книжного и табачного магази­нов. Благодаря ему до Антона вовремя доходили все его теле­граммы, письма и посетители.

В первые недели Чехов сменил одну наемную квартиру в ок­рестностях Ялты на другую. Вскоре он настолько свыкся с крымским «цветущим кладбищем», что решил купить здесь име­ние и построить в городе небольшой дом. Двадцать шестого сентября Синани повез Антона посмотреть продажное имение в Кучук-Кое — за него просили две тысячи рублей. В письме к Маше Антон нарисовал план: камни, кипарисы, двухэтажный дом с красной крышей, татарская сакля, кухня, сарай, гранато­вое дерево, три десятины земли и по соседству — татарская де­ревушка, где «краж не бывает». Единственный недостаток — подъездная дорога, круто идущая вниз. Впрочем, в недалеком будущем ожидалось строительство береговой железнодорож­ной ветки. Маша ответила, что каменные постройки надежнее деревянных и что хуже мелиховской дороги уже ничего быть не может (Серпуховской уездный совет все откладывал строи­тельство шоссе до Лопасни). Ваня, который любил отдыхать на семейных дачах, идею покупки имения одобрил. К тому же це­на была сходная. Спустя неделю Антон решился и на дом в Ял­те: земельный участок в Аутке в двадцати минутах ходьбы от центра продавался за пять тысяч рублей. На нем можно было построить дом для всей семьи.

В самый разгар хлопот о покупке земли, 12 октября, Синани получил телеграмму: «Не откажите сообщить, как принял Ан­тон Павлович Чехов известие о кончине его отца. Как его здо­ровье. Телеграфируйте <...> Марии Чеховой». Только на следу­ющий день он решился показать телеграмму Антону. В полном замешательстве Антон телеграфировал ответ: «Отцу царство небесное вечный покой грустно глубоко жаль пишите подроб­ности здоров совершенно не беспокойтесь берегите мать Ан­тон». За те три дня, в течение которых не стало Павла Егоро­вича, никто не написал Антону ни слова.

Девятого октября — Маша в это время была в Москве — Па­вел Егорович поднял в чулане тяжелый ящик с книгами. В тот день на нем не было грыжевой подвязки, и, распрямившись, он почувствовал сильную боль в паху — мышцами живота за­щемило выпавшую кишку. Он с трудом добрался до постели. Евгения Яковлевна запаниковала и вызвала из Угрюмова вра­ча. Тот приехал, провел около больного четыре часа и насто­ял на отправке его в московскую больницу. Евгения Яковлев­на послала человека в Лопасню телеграфировать о случив­шемся Маше⁴³⁹.

Затем по замерзшей ухабистой дороге врач повез Павла Его­ровича на станцию. Через три часа он доставил его в клинику профессора Левшина и исчез. Профессор сразу же распорядил­ся дать больному хлороформ и стал готовиться к операции.

Ни Маша, ни Ваня пока ни о чем не подозревали. Лишь в по­ловине одиннадцатого вечером Маша получила тревожную те­леграмму и бросилась разыскивать клинику. Через день она пи­сала о случившемся Антону: «Наконец, в четвертом часу утра сходит профессор Левшин и начинает кричать на меня, что бросили старика, никого с ним не было. Что операция была трудна, что он замучился, вырезал ³/₄ аршина омертвевшей кишки и что только здоровый старик мог вынести такую длин­ную операцию <...> Когда я объяснила, что я оставила дома от­ца совершенно здоровым <...> и что телеграмма свалилась на меня как снег на голову, он пожалел меня и начал говорить, что операция удачна, что я даже могу слышать голос отца. Он повел меня наверх, окровавленные ординаторы окружили отца, заго­родили от меня, и я услышала довольно бодрый голос отца. Опять ко мне обратился профессор и сказал, что все пока бла­гополучно, но все может быть, и чтобы я к 8 часам утра опять приезжала и молилась бы Богу...»

На следующее утро Маша приехала в клинику с Ваней. Ждать, пока Павел Егорович проснется, пришлось до часу дня; пульс и температура у него были нормальные: «Вечером я на­шла отца гораздо лучше, бодрее. Уход за ним удивительный! Он просил, чтобы я привела мать, начал говорить о докторах и что ему здесь очень нравится. Беспокоит его только небольшая боль в животе и отрыжка черно-красного цвета».

Ваня послал телеграмму Александру, и тот приехал в Москву ночным экспрессом, захватив фотоаппарат и стеклянные плас­тины. С вокзала он заехал к Ване — там уже собралась вся се­мья, — и они отправились к Павлу Егоровичу. В своей «Свалке» он записал: «Он лежал в палате один, весь желтый от разлив­шейся желчи <...> но в полном сознании. Наше появление его очень обрадовало. „А, и Миша приехал! И Саша здесь!" <...>; В разговоре раза два или три повторил:„Молитесь!"»

К вечеру у Павла Егоровича началась гангрена. Братья Чехо­вы, не чувствуя опасности, в это время обедали у Тестова. Вра­чи приняли решение о повторной операции. Когда Александр еще раз наведался в клинику, швейцар встретил его лаконич­ной фразой: «Все кончено». Павел Егорович умер на операци­онном столе. На следующее утро Александр написал некролог и телеграфом отправил его в «Новое время».

Евгения Яковлевна сокрушалась, что Павел Егорович мало — «всего какие-нибудь четыре дня» — болел перед смертью. Алек­сандр не сразу понял, зачем отцу были нужны лишние страда­ния, и лишь в поезде по дороге домой сообразил: «По ее рели­гиозным воззрениям, чем дольше человек хворает перед смер­тью, тем он ближе к Царству Небесному: есть время каяться в грехах». Александру хотелось сфотографировать усопшего Павла Егоровича: «Сторож сообщил мне, что тело отца нахо­дится в подвале, и за двугривенный проводил меня в подвал. Там я увидел на чем-то вроде катафалка тело отца, совершенно голое, с огромным кровавым пластырем во весь живот, но фо­тографировать было по световым условиям невозможно».

Покойника долго не обмывали — ждали, пока родственники принесут саван. Миша, рассердившись на Александра, что тот приехал с фотоаппаратом, взял все хлопоты о похоронах на себя и попросил никого не вмешиваться. Александр почувствовал се­бя «совершенно неуместным и ненужным» и отправился на вок­зал в сопровождении Вани (с тех пор Миша и Александр прекра­тили общение). Павла Егоровича похоронили в отсутствие двух его старших сыновей, Александра и Антона. На расходы Маша взяла из сберегательной кассы триста рублей и еще сотню ей одолжила подруга. Сергей Бычков, верный слуга Антона из «Большой Московской гостиницы», присоединился к идущим за гробом. Антону Миша написал: «Схоронили мы отца, и о том, что пришлось при этом перенести, лучше умолчать <...> Такая, брат, профанация, такой цинизм, такое христопродавство, о которых можно узнать только на похоронах <...> Об одном радуюсь — это что ты не приехал». Антон чувствовал и свою долю вины в том, что случилось: будь он дома, он предотвратил бы гангрену⁴⁴⁰.

Павел Егорович, которого почти все недолюбливали и мало кто слушался, как оказалось, был тем самым центром, вокруг ко­торого вращалась мелиховская жизнь. Антон понимал, что его смерть — это окончание целой эпохи. Как он признался в пись­ме к Меньшикову, «выскочила главная шестерня из мелиховско­го механизма, и мне кажется, что для матери и сестры жизнь в Мелихове утеряла теперь всякую прелесть и что мне придется устраивать для них теперь новое гнездо».

Для строительства дома в Аутке Антон пригласил молодо­го архитектора Л. Шаповалова: Чехов надеялся, что дом бу­дет готов через полгода. Вскоре Маша, оставив Евгению Яковлевну на попечение мелиховской учительницы, приеха­ла на две недели в Крым. (Евгения Яковлевна отказалась ехать в Ярославль, несмотря на настойчивые Мишины при­глашения; возможно, ей не понравилось, что тот называл ее в письмах «плачущей вдовицей»⁴⁴¹.) Двадцать седьмого октября Антон встретил Машу на ялтинской пристани и сразу сооб­щил ей: «А знаешь, я купил участок земли. Высоко над горо­дом. Вид изумительный! Завтра пойдем смотреть».

Российская публика прониклась к Антону большим сочув­ствием — его завалили письмами и телеграммами. В газетах между тем появились тревожные известия о том, что угроза нависла и над жизнью самого Чехова. Миша в письме старался подбодрить брата: «Купи имение, женись на хорошем чело­веке, но обязательно женись, роди младенца — это такое сча­стие, о котором можно только мечтать <...> Пусть твоя буду­щая жена — мне бы почему-то хотелось, чтобы это была Ната­ша Линтварева или А. А. Хотяинцева, — обставит твою жизнь так, чтобы ты был только счастлив и счастлив»⁴⁴².

О художнице Хотяинцевой Миша написал и Маше: «Такая славная особа и такая одаренная, что я желал бы, чтобы на ней женился Антон»⁴⁴³. Однако Антон, хоть и считал Линтвареву и Хотяинцеву достойнейшими из женщин, о женитьбе ни на той, ни на другой не помышлял. Все его думы были о Книппер, и он-сердился, что петербургские газеты не заметили ее в роли Ири­ны. Вместе с Немировичем-Данченко он негодовал по поводу критического выпада, сделанного Сувориным в адрес Москов­ского Художественного театра. Немирович писал Антону: «Суво­рин, как ты и предсказывал, оказался... Сувориным. Продал нас через неделю. На твоих глазах он восхищался нами, а приехал в Петербург и махнул подлую заметку. Не могу себе простить, что говорил с ним о вступлении в „Товарищество"»⁴⁴⁴. Из Парижа Антон получил две фотографии от похудевшей Лики. На одной из них была надпись: «Не думайте, что на са­мом деле я такая старая ведьма. Приезжайте скорей. Вы види­те, что делает с женщиной только один год разлуки с Вами». Другую же фотографию Лика сопроводила словами романса, который часто пела Антону:

«Дорогому Антону Павловичу на добрую память о воспоми­нании хороших отношений. Лика.

Будут ли дни мои ясны, унылы,

Скоро ли сгину я, жизнь погубя,

Знаю одно, что до самой могилы

Помыслы, чувства и песни и силы — Все для тебя!!!

[Чайковский - Апухтин]

Пусть эта надпись Вас скомпрометирует, я буду рада.

Париж. 11 октября 1898 г.

Я могла бы написать это восемь лет тому назад, а пишу сей­час и напишу через 10 лет».
Часть IX
Тройной успех
Актрисы. - Пагуба наших сыновей. Отличаются ужасным

сластолюбием, предаются оргиям, поглощают миллионы

(кончают жизнь в богадельне). - Виноват! Среди них

встречаются превосходные семьянинки!

[Г. Флобер. Лексикон прописных истин]

Глава шестьдесят шестая

Возрожденная «Чайка»

ноябрь — декабрь 1898 года

В памяти Маши сохранилось первое впечатление от куплен­ного Антоном земельного участка: «Я была раздосадована, что брат выбрал участок так далеко от моря <...> Когда мы пришли на место и я посмотрела на участок, настроение у меня совсем испортилось. Я увидела нечто невероятное: участок представ­лял собой часть крутого косогора <...> на нем не было никакой постройки, ни дерева, ни кустика, лишь старый, заброшенный корявый виноградник <...> Он был обнесен плетнем, за которым лежало татарское кладбище. На нем, как нарочно, в это время происходили похороны. <...> Я не сумела, видимо, скрыть от брата своего первого неприятного впечатления и огорчила его».

Пройдет время, и Маша полюбит и горную речку Учан-Су, с шумом стремящуюся к морю, и вид на ялтинскую бухту со сную­щими по ней пароходами. Вечером они с Антоном взялись со­ставлять план будущего имения.

Землю Антон купил действительно задешево, а предпола­гаемое строительство железной дороги значительно увеличи­вало ее стоимость. Здесь, в отдалении от центра города, мож­но было не бояться нашествия посетителей и принимать у се­бя «подрывной элемент» и евреев, которым въезд в Ялту был заказан. Ялтинское Общество взаимного кредита с готовнос­тью предложило Чехову деньги на постройку дома. По распо­ряжению его директора от соседней мечети на участок подве­ли воду для замеса строительного раствора. Лев Шаповалов, двадцатисемилетний преподаватель рисования, сделал себе имя на разработке проекта чеховского дома: он свел воедино Машины эскизы, и по стилю здание вышло наполовину мав­ританским, наполовину европейским. Пока архитектор за­канчивал проект, Антон нанял татарина-подрядчика Бабакая Кальфу; тот начал рыть фундамент и завозить строительные материалы. Бабакай придумал имя диковинному дому: Буюр-нуз, что значит «Как хотите». Лев Толстой и Сергеенко выра­зили беспокойство по поводу финансовых обязательств Анто­на. Сам же он никак не мог понять, что за пять тысяч ему при­слал Суворин: аванс или запоздалый долг? Московский Художественный театр вселил в Антона надежду, что доходы его будут умножаться; посулил прибыль и Суворин, предло­жив Чехову переиздать все его сочинения в едином оформле­нии и продать по рублю за том. Однако воздушными замками расплатиться за крымский, каменный, пока было невозмож­но. При том, что Чехов получал теперь 30 копеек за строчку, ему, теряющему силы, уже нельзя было рассчитывать только на гонорары за новые вещи.

И все-таки Антон решил оставить за собой Мелихово как летнее жилье. Этим он успокоил тех, кто зависел от имения: на­чальника почты, школьных учителей, земских фельдшериц, ра­ботников, прислугу. Мелиховом он управлял из Ялты: уладил спор между талежскими учительницами из-за дров на зиму; уве­рил нерадивого врача Григорьева, что, несмотря на безуспеш­ные попытки спасти Павла Егоровича, репутация его не постра­дала; защитил начальника почтового отделения в Лопасне от анонимных жалобщиков. Однако теперь, когда в Мелихове не было ни Павла Егоровича, ни Антона, удержать в руках разла­живающееся хозяйство никому уже было не под силу. Пока Ма­ша была в Ялте, Евгения Яковлевна не находила себе места и жаловалась в письме Мише: «Меня тоска одолела, не могу в Ме­лихове жить»⁴⁴⁶. Это настроение передалось потом и Маше: «Гу­дит ли самовар, свистит ли в печи, или воет собака — все это производит страх и опасение за будущее...» — писала она Анто­ну. Женщины теперь и спать в одиночку боялись, так что при­шлось просить горничных ночевать вместе с ними. Сверх того, по соседству опять случился пожар. В ноябре погода установи­лась холодная, а снегу все не было, и дорога до станции по за­мерзшим ухабам была мучительна.

На жалобы Евгении Яковлевны Антон 13 ноября ответил назиданием: «Как бы ни вели себя собаки и самовары, все рав­но после лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем несчастье и наоборот; человек не может быть всю жизнь здоров и весел <...> и надо быть ко всему готовым <...> Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ни­чего». Неделю спустя, когда наконец выпал снег, Роман отвез Машу на станцию — она вывозила в Москву белье и посуду. Вслед за ней через два дня тронулись в путь и Евгения Яковлев­на с горничной Машей Шакиной. Мелиховский дом они запер­ли на замок. До весны Маша с матерью жили в наемной четы­рехкомнатной квартире — мебель им одолжили друзья и знако­мые. Лишь раз в месяц Маша наведывалась в Мелихово, чтобы выдать жалованье оставшимся на усадьбе Марьюшке, Роману и горничной Пелагее. Бром и Хина жили теперь вместе с дворо­выми собаками. В округе стали пошаливать воры, и Роману приходилось ночами звонить в колокол, чтобы отпугивать не­званых гостей. Двое воришек попались Вареникову, и он хоро­шенько их высек⁴⁴⁷. Он же довел до слез учительницу Терентьеву, сказав, что собирается закрыть мелиховскую школу.

В декабре Маша решила перебраться к Антону в Крым, по­скольку ей стало казаться, что она тоже нездорова: «По утрам сильно кашляю, все время болит левая сторона груди вверху».

Обследовавший ее доктор прописал хину с кодеином и портер после обеда. (Антон все же напомнил ей, что заболевание лег­ких — это у Чеховых «фамильное».) Маша живо интересовалась новым ялтинским домом и уже хотела знать, нельзя ли сделать комнаты просторнее и надо ли будет продавать Мелихово, что­бы оплатить новое имение. На оба вопроса Антон ответил от­рицательно, но сам исподволь стал готовить мать и сестру к пе­реезду в Крым на постоянное жительство. Начальница гимна­зии Варвара Харкеевич уже предложила Маше преподавать у нее географию — занимавший это место учитель «доброволь­но» согласился уйти в отставку. Антон соблазнял мать велико­лепной кухней, «американскими» удобствами в уборной, элект­рическими звонками и телефоном; участок он собирался заса­дить розами и кипарисами; он убеждал ее и в том, что в Ялте кофе и халва стоят недорого, к тому же в каменном доме можно не бояться пожара, а сухой климат благоприятен для ревматиз­ма; до таганрогской родни из Ялты можно за день добраться мо­рем, а до местной церкви рукой подать, и, если Евгения Яков­левна пожелает, вместе с собой она может привезти старую ку­харку Марьюшку. Помимо земли в Аутке, Антон, войдя в раж, прикупил и небольшое именьице в Кучук-Кое. Здесь можно бы­ло бы держать корову и возделывать огород, а Маша — если она не боится крутых горных спусков — могла бы купаться в море. С Кучук-Коем Антон рискнул и не прогадал — вскоре за эту дачу стали предлагать вчетверо больше заплаченной им суммы.

Впрочем, большого беспокойства Евгения Яковлевна у Ан­тона не вызывала. Его успокоила и Ольга Кундасова: «Здоровье ее не внушает никаких опасений в настоящую минуту. Что каса­ется душевного состояния, то оно не из мрачных, тем менее подавленных. На мой взгляд, смерть Павла Егоровича потому не слишком сильно повлияла на нее, что она — нежная мать; для нее дети дороже мужа». Чрезмерную для Антона озабочен­ность проявила публика по поводу его собственного здоровья — и здесь больше всего отличилась провинциальная пресса. Одна из симферопольских газет сообщала: «Зловещие симптомы <...> внушают опасение за жизнь его». Антон посылал в ответ сердитые телеграммы; газеты печатали опровержения, но пуб­лике они казались малоубедительными. Бывший одноклассник Антона, Владимир Сиротин, написал ему о том, что сам смер­тельно болен, и просил совета. Другой школьный товарищ, Лев Волькенштейн, предлагал помочь с совершением купчей крепости. Тревожную телеграмму получил Антон от Клеопат­ры Каратыгиной; ответ ей он тоже послал телеграфом: «Совер­шенно здоров. Благополучен. Кланяюсь, благодарю». Неожи­данно, после четырехлетнего молчания, дала о себе знать Александра Похлебина: «Как Вы часто болеете, Антон Павло­вич! Это невозможно! Сердце разрывается на части, как поду­маю, что с Вами делается. Как была бы я счастлива, если бы услы­хала, что Вы здоровы. <...> Боялась, что известие о потере от­ца окончательно подорвет Ваше здоровье»⁴⁴⁸. (Похлебина теперь жила в деревне помещицей, но жизнью была недоволь­на: «Полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и дик».) Дуня Коновицер послала Чехову шоколаду, Наталья Линтварева — украинского сала. Потом и сама приехала прове­дать Антона; как всегда, заливалась звонким смехом, а когда умолкала, советовалась с ним насчет покупки в Ялте земельно­го участка.

В Петербурге Елена Шаврова, теперь верная жена своего мужа, готовилась стать матерью. А в Ялте Антона развлекала ее младшая сестра, слабая здоровьем Анна. Однако Чехов предпо­чел общество восемнадцатилетней Нади Терновской, с кото­рой его познакомила тогдашняя его домохозяйка К. Иловай­ская. Отец Нади, ялтинский протоиерей, благосклонно отнес­ся к ухаживаниям Антона за дочерью. По словам самой Нади (об этом она впоследствии рассказывала своим детям), Чехов потому оказал ей предпочтение, что «в отличие от других ял­тинских барышень она не старается с ним говорить о литерату­ре и казаться умной»⁴⁴⁹. Надя страстно любила музыку, подолгу" играла Антону на рояле и была хороша собой. Ялта наполни­лась слухами о возможной женитьбе, и отец Нади стал наво­дить о Чехове справки. Еще одна Надя — внучка Суворина — тоже пыталась кокетничать с Антоном, но, ничего не добившись, уехала в Петербург. Накануне отъезда она предупредила Анто­на письмом насчет дачи Иловайской, где он встречался с На­дей Терновской: «Дом, в котором Вы живете, очень сырой, это все знают. Бросайте же его скорей, забирайте с собой всю ме­бель и переезжайте в другое palazzo» ⁴⁵⁰. Вниманием Антона пы­талась завладеть и Ольга Соловьева, зажиточная вдова и владе­лица поместья Суук-Су, расположенного по соседству с Кучук-Коем.

Что же до мужской компании, то в ней преобладали иные на­строения — memento mori. Серпуховский врач Витте оправлял­ся в Ялте от инфаркта: «Впечатление такое, как будто по нем прошел поезд». Сам Антон тоже бывал порой настолько слаб, что не мог одолеть подъема в гору, а иной раз и встать с посте­ли. Его состояние сильно беспокоило Веру Комиссаржевскую: «В Ростове-на-Дону есть доктор Васильев. Вы должны поехать к нему лечиться — он Вас вылечит. Сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, сделайте, я не знаю, как Вас просить. <...> Это ужасно, если Вы не сделаете, прямо боль мне причините. Сделайте. Да?»⁴⁵¹ Чехов пообещал ей при случае наведаться в Ростов и по­казаться врачу, который пользовал чахотку электричеством. Не давал Антону покоя и «катар желудка», понуждая его к частым визитам в уборную. В конце ноября у него снова пошла горлом кровь, и он побеспокоил запиской доктора Альтшуллера: «Je garde le lit⁴⁵². Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик». Через день Маше пошли указания вы­слать в Ялту его собственный врачебный инструментарий, пу­зырь для льда, а также кое-какие вещи для утепления: каракуле­вую шапку, парижский тигровый плед и самовар. Мише было поручено справить Антону новое пенсне — непременно с проб­ковой прокладкой для переносицы. Суворина Чехов предупре­дил: «У меня пять дней было кровохарканье <...> Но это между нами, не говорите никому. <...> Моя кровь пугает других больше, чем меня, — и потому я стараюсь кровохаркать тайно от своих».

Тяжелее переносил Антон страдания душевные: «Хочется с кем-нибудь поговорить о литературе <...> а говорить здесь мож­но только о литераторах <...> Все больше скучно или досадно». Газеты в Ялту приходили с опозданием, а «без газет можно бы­ло бы впасть в мрачную меланхолию и даже жениться», — жало­вался Антон Соболевскому в письме под Рождество. Чехов по­началу сблизился с издательницей газеты «Крымский курьер», но надежды на сотрудничество не оправдались. Он уже полю­бил свой недостроенный дом в Аутке, однако с зимней крым­ской слякотью примириться не мог. (Вся Ялта устыдилась, ког­да газеты перепечатали телеграмму Чехова в Москву, в которой он сравнивает себя с Дрейфусом, сидящим в заключении на Чертовом острове.)

Антон томился разлукой и с Сувориным — даже несмотря на то, что «Новое время», как писал он Александру, «шлепается в лужу». Впрочем, газета и у правительства вызвала сильное недо­вольство, так что была на десять дней приостановлена. Поэт Бальмонт окрестил «Новое время» «высочайше утвержденным бардаком». Парижский корреспондент «Нового времени» Пав­ловский через Антона пытался найти место в какой-нибудь ли­беральной московской газете. От Суворина ушел Потапенко. Как докладывал с места событий Александр, Суворин метал в сотрудников громы и молнии, а Дофин ходил «как бык с нахму­ренным челом». В «Новом времени» начали печатать перевод лживой книги Эстергази «Закулисная сторона дела Дрейфуса». На это Антон написал Суворину, что пересмотр дела Дрейфу­са — «это одна из великих культурных побед конца нашего ве­ка»; тот же был уверен, что оправдание Дрейфуса — дело рук германофилов.

Ваня, самый немногословный из братьев Чеховых, 19 декаб­ря приехал к Антону, нагруженный его заказами, и пробыл в Ял­те две недели. От многоречивого же Миши проку не было ника­кого. Он участливо зазывал к себе в Ярославль Евгению Яков­левну, но она подозревала, что ему нужна нянька для маленькой Евгении. Миша не внес своей доли на похороны Павла Егоро­вича и задерживал выплату Машиного пособия. Александр же в Петербурге сам нуждался в помощи. Он теперь подкармливал свояченицу Анастасию — ее муж, Н. Пушкарев, потерял все деньги на своем последнем изобретении — машине для игры в лото. Николай, старший сын Александра, был задержан поли­цейским за мелкое воровство на вокзале. Наталья стала боять­ся, что он дурно повлияет на братьев, и особенно на семилетне­го Мишу, и Александр определил Николая юнгой в Черномор­ское пароходство. Средний сын, двенадцатилетний Антон, наотрез отказавшись от продолжения учебы, постигал пере­плетное дело в типографии Суворина. Сам же Александр, на­блюдая за тем, как «Новое время» неумолимо опускается на дно, стал подыскивать другую работу. Об этом он 24 ноября пи­сал Антону: «Помышляю <...> открыть публичный дом на новых началах, а именно — совершать по России странствования на манер артистических турне. Если мое проектируемое заведе­ние прибудет в Ялту „для оживления сезона", то ты, конечно, — первый бесплатный посетитель». К этому письму Потапенко добавил приветствие, а Эмили Бижон приложила «большой по­целуй».

Став жителем Ялты, Антон попал под бдительное око мест­ной прессы. Приходилось ему сиживать и на заседаниях — в по­печительном совете женской гимназии, в Обществе Красного Креста, в комитете по борьбе с голодом. Пока в Аутке нанятые Бабакаем рабочие рыли фундамент под будущий дом, Чехов пи­сал: за два месяца, проведенные на даче Омюр, из-под его пера вышли четыре рассказа. Из них три — «Случай на практике» для «Русской мысли», «Новая дача» для «Русских ведомостей» и «По делам службы» для «Недели» содержат мелиховские реалии — погибельная для природы фабрика и вороватые, недружелюб­ные крестьяне. Рассказ «По делам службы» отличает особая ху­дожественная сила: он повествует о поездке врача и судебного следователя в дальнее село для расследования самоубийства, по­сле которой следователя начинают преследовать кошмары, на­веянные картинами убогой крестьянской жизни. Протест про­тив социальной несправедливости, прозвучавший в «Мужиках» и «Моей жизни», в этих последних чеховских рассказах нараста­ет: угнетаемые становятся реальной угрозой для угнетателей. Более светлыми тонами написан рассказ «Душечка», напечатанный в еженедельнике «Семья», — в нем изображен портрет жен­щины, отдающей себя без остатка всем мужчинам, с которыми связывает ее судьба, будь то антрепренер, лесоторговец или ве­теринар. «Душечка» повергла в изумление либералов и очарова­ла Толстого, вместо иронии увидевшего в ней идиллию; при встрече Толстой сказал Чехову, что его рассказ — это «кружево, сплетенное целомудренной девушкой».

Антон был неспокоен — как справедливо предполагал Альтшуллер, из-за «Чайки». Это сказывалось и на его легких, и на ки­шечнике. Петербургская премьера сильно ударила по здоровью Чехова; московский провал мог бы свести его в могилу. Между тем и «Чайка», и «Дядя Ваня» успешно шли в провинции — по­следняя пьеса, принесшая Антону тысячу рублей, буквально заво­раживала публику. В ноябре Чехов получил из Нижнего Новгоро­да письмо от Максима Горького, в котором тот писал, что на спек­такле «Дядя Ваня» он «плакал, как баба», и расчувствовался так, будто его перепиливали тупой пилой. Последний акт показался Горькому метким ударом по душе, а общее впечатление от пьесы он уподобил воспоминаниям детства: цветочной клумбе, изры­той и истоптанной огромной свиньей. Впрочем, писатель преду­предил Антона: «Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна». Чехов ответил Горькому с большой теплотой, и между писателями завязалась на удивление искренняя дружба, причем будущему буревестнику революции не раз прихо­дилось обращаться к Антону с самооправданиями: «Я глуп как па­ровоз <...> и вот я — лечу. Но рельс подо мной нет»⁴⁵³.

Тем временем Маша со вкусом входила в роль московского полномочного представителя Антона Чехова. Она стала жить в свое удовольствие, обедать с актерами и актрисами, а на званых вечерах чувствовать себя все увереннее и раскованнее. Она по­дружилась с одноклассником Антона, актером Вишневским, иг­равшим роль доктора Дорна, и с Ольгой Книппер, которая игра­ла Аркадину несмотря на то, что была на пятнадцать лет моложе своей героини. Друзья Антона теперь толпились в квартире Ма­ши. Саша Селиванова сделала ей прививку от оспы. Дуня Коновицер, Антонова невеста двенадцатилетней давности, вновь со­шлась с ней накоротке. Захаживали Елена Шаврова и Татьяна Щепкина-Куперник. Шавровы тоже принимали у себя Машу, и хотя ей не понравилась там мужская публика «с моноклями», Еле­на показалась ей красивой и интересной женщиной. Ольга Шав­рова предложила Маше попробовать себя на сцене. Левитан же был слишком истощен болезнью, чтобы уделять Маше внимание: «Лежу и тяжко дышу, как рыба без воды», — пожаловался он Анто­ну. И все же Маша не оставляла надежды, что ей удастся устроить свое «личное счастье». Она вовсе не стремилась в Ялту препода­вать географию — ей весело и интересно жилось в Москве, где можно было ходить по театрам и заниматься живописью.

Вечером 17 декабря все подъезды к Московскому Художест­венному театру запрудили кареты и экипажи — там, в запол­ненном до отказа зрительном зале, состоялась премьера воз­рожденной «Чайки». После спектакля Немирович-Данченко телеграфировал Чехову: «Успех колоссальный. <...> Мы сумас­шедшие от счастья». Антон послал ответную телеграмму: «Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым». Теперь Не­мирович-Данченко стал просить у Антона исключительных прав на постановку «Дяди Вани». Получил Антон телеграмму и от своего одноклассника Вишневского: «Чайка будет боевой пьесой нашего театра». Неудачны были лишь сама Чайка — Ни­на Заречная в исполнении М. Роксановой (вскоре ее выведут из спектакля) да Тригорин, который в трактовке Станиславского походил на «безнадежного импотента»; однако даже это не умерило восторга публики. Особая похвала досталась Ольге Книппер. О ней Антону писал Немирович-Данченко: «Книппер — удивительная, идеальная Аркадина. До того сжилась с ролью, что от нее не оторвешь ни ее актерской элегантности, прекрас­ных туалетов обворожительной пошлячки, скупости, ревности и т. д.» Маша сошлась с братом в его первом впечатлении об акт­рисе: «Очень, очень милая артистка Книппер, талантливая уди­вительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать». Ей вторила Щепкина-Куперник: «За три года это первый раз, что я наслаждалась в театре. <...> Здесь все было ново, неожиданно, занимательно. <...> Очень хороша Книппер».

Пьеса помогла восстановить утраченные связи. Левитан поднялся с больной постели, купил у барышника за двойную це­ну билет и побывал на спектакле, который, как он признался Антону, лишь теперь понял вполне. Особое его сочувствие вы­звал Тригорин, мечущийся между немолодой любовницей и юной ее соперницей. Даже актер Ленский, невзлюбивший Ан­тона с тех пор, как тот высмеял его в «Попрыгунье», был очаро­ван «Чайкой». Сергей Бычков, коридорный «Большой Москов-ской гостиницы», побывал на спектакле четыре раза; в письме к Чехову он напомнил ему о Людмиле Озеровой: «как она стра­стно хотела сыграть вашу Чайку» ⁴⁵⁴. Редкая женщина не увиде­ла в Чайке собственную судьбу. Кундасова написала Антону, что ее овдовевшая сестра Зоя жаждет получить от Немировича-Данченко заветную роль.

Следующие два представления «Чайки» были отменены из-за болезни Ольги Книппер — для Антона это был немалый ущерб, поскольку за спектакль ему полагалось десять процентов от вало­вого сбора. Однако теперь свои отношения с Художественным театром он поставил в один ряд с женитьбой на актрисе. В пись­мах к Елене Шавровой и Ефиму Коновицеру он воспользовался одной и той же фигурой речи: «Мне не везет в театре, ужасно не везет, роковым образом, и если бы я женился на актрисе, то у нас наверное бы родился орангутанг — так мне везет!!»

Живя теперь в Крыму, Антон оплачивал московскую кварти­ру, имение и школу в Мелихове, строительство ялтинского до­ма и дачу в Кучук-Кое. На нем лежала забота о бедных родствен­никах, а срок его жизни неумолимо сокращался. Однако вместо того, чтобы, по совету Левитана, просить деньги у сильных ми­ра сего, он предпринял иные решительные действия.