Памятники философской

Письмо девятнадцатое О КОМЕДИИ

Не знаю, каким образом мудрый и остроумный г-н де Мюро 169, письмами которого об англичанах и французах мы располагаем, ограничился, говоря о комедии, критикой одного лишь комедиографа по имени Шадуол170.

Автор этот был в свое время достаточно презираем; он не был поэтом людей порядочных: его пьесами, которыми в течение нескольких представлений наслаждался народ, пренебрегали все люди с хорошим вкусом; они напоминали пьесы, которые во Франции, как мне случалось видеть, привлекали толпу и возмущали читателей и о которых можно сказать: Весь Париж их проклинает, весь Париж их избегает.

Г-н де Мюро должен бы, кажется, рассказать нам о выдающемся авторе, жившем в те времена,—это г-н Уичерли 171, который долгое время был официальным

ФИЛОСОФСКИЕ ПИСЬМА

==165

Он вывел мизантропа, списанного им с мизантропа Мольера. Все характеристики Уичерли сильнее и смелее, чем у нашего Мизантропа, но в то же время они менее тонки и благопристойны. Английский автор исправил единственный недостаток пьесы Мольера, а именно отсутствие интересной интриги. Английская пьеса интересна, и интрига в ней остроумна, но для наших нравов она, конечно, слишком смела. Там выведен капитан корабля, исполненный мужества и чистосердечия, а также презрения к человеческому роду; у него есть мудрый и искренний друг, которому он не доверяет, и любовница, нежно его любящая, которую он не удостаивает даже взгляда; напротив, он отдает все свое доверие ложному другу— самому недостойному из живущих на Земле людей, а свое сердце — самой кокетливой и вероломной из женщин; он совершенно уверен, что женщина эта—Пенелопа, а его ложный друг—сам Катон. Он отправляется сражаться с голландцами, оставив все свои деньги, драгоценности и все, чем он владеет в мире, этой «благородной» женщине и саму эту женщину поручает своему «верному» другу, на которого он так полагается. Между тем истинно порядочный человек, от которого он так решительно отвернулся, отправляется в путешествие вместе с ним, а любовница, которую он не удостаивал даже взгляда, переодевается пажом и сопровождает его, так что капитан не замечает ее настоящего пола в течение всей кампании. Подорвав свое судно в битве, капитан возвращается в Лондон без средств, без судна и без денег, со своим пажом и с другом, не понимая ни дружбы одного, ни любви другой. Он прямо направляется к «жемчужине среди женщин», рассчитывая найти у нее свою шкатулку и верность, однако он застает ее замужем за «честным» негодяем, которому он ее поручил, а от его отданных на хранение сокровищ остались лишь жалкие крохи. Герою нашему трудней всего на свете поверить, что честная женщина способна на подобные фокусы; но словно чтобы лучше его в том убедить, эта благородная дама влюбляется в

==166

маленького пажа и хочет взять его силой; однако поскольку необходимо, чтобы восторжествовала справедливость, и потому, что в театральной пьесе порок должен быть наказан, а добродетель — вознаграждена, в конце концов получается, что капитан подменяет пажа, спит со своей неверной возлюбленной, наставляет рога своему другу-предателю, пронзает его насквозь добрым ударом шпаги, возвращает себе шкатулку и женится на своем паже. Заметьте, что в пьесу эту еще втиснута некая графиня Пимбеш, старая сутяга, родственница капитана,— самое забавное существо и лучшая характерная роль, какая встречалась когда-либо в театре.

Уичерли позаимствовал у Мольера еще одну пьесу, не менее необычную и не менее смелую,— подражание «Школе жен».

Главный персонаж этой пьесы — богатый шалопай, пугало лондонских мужей, который, дабы более преуспеть в своем деле, решает распустить слух, что во время его последней болезни хирурги сочли нужным сделать его евнухом. При столь великолепной репутации все мужья стали приводить к нему своих жен, и бедняге оставалось единственное препятствие — трудность выбора; он отдает особое предпочтение маленькой крестьяночке, совершенно невинной и очень темпераментной, делающей своего мужа рогоносцем с чистосердечием, которое вполне стоит коварства более опытных дам. Пьеса эта, если вам угодно, не является школой хороших нравов, но это поистине школа остроумия и истинного комизма.

Некий сэр Ванбру 172 писал комедии еще более забавные, хотя и менее остроумные. Господин этот был светским человеком и сверх того еще поэтом и архитектором; считают, что он писал так же, как строил,— несколько грубовато. Именно он построил знаменитый замок Бленгейм, тяжеловесный и прочный памятник нашей злополучной битвы при Гохштедте. Если бы только его апартаменты были так же обширны, как толсты его стены, замок этот был бы весьма удобным.

В эпитафии Ванбру выражено пожелание, чтобы земля не была ему пухом, ибо при жизни своей он ее так безжалостно отягощал.

Господин этот во время своего путешествия во Францию

==167

Из всех англичан более всех содействовал росту славы комедийного театра покойный г-н Конгрив 173. Он написал мало пьес, но все они в своем роде выдающиеся. В них строго соблюдаются сценические правила и многочисленные типы даны в высшей степени тонкой нюансировке; в этих комедиях совершенно нетерпимы шутки дурного тона; повсюду в них царит речь порядочных людей, соединенная с поступками плутов, что доказывает его отличное знание своего окружения — так называемого порядочного общества. Когда я его узнал, он был немощен и почти при смерти; у него был один недостаток—он мало уважал свое главное занятие, писательство, составившее ему имя и состояние. Он говорил мне о своих сочинениях как о безделках, которые его недостойны, и в первой же беседе со мной просил меня относиться к нему лишь как к дворянину, весьма просто живущему. Я отвечал ему, что, если бы он имел несчастье быть лишь дворянином, как любой другой, я никогда не нанес бы ему визита; я был очень шокирован этим столь неуместным тщеславием.

Его пьесы — самые остроумные и меткие; комедии Ванбру — самые веселые, а комедии Уичерли — самые сильные.

Следует заметить, что никто из этих остроумцев не отзывался плохо о Мольере. Только плохие английские авторы говорили дурно об этом великом человеке. Так, именно скверные итальянские музыканты презирают Люлли 174, но Бонончини 175 его уважает и отдает ему должное, точно так же как Меад 176 высоко ценит Гельвёция 177 и Сильву 178.

'В Англии есть и другие хорошие комические поэты, такие, как сэр Стил 179 и г-н Сиббер 180, великолепный комедиограф и, кроме того, королевский поэт; титул этот кажется смешным, но он обычно дает тысячу экю ренты и значительные привилегии. Наш великий Корнель столько не имел.

==168

Иначе обстоит дело в трагедии — там речь идет лишь о великих страстях и героических глупостях, освященных древними ошибками мифов или истории. Эдип, Электра 183 принадлежат испанцам, англичанам и нам точно так же, как грекам. Но хорошая комедия — это живая картина смешных сторон нации, и, если вы не знаете глубоко эту нацию, вы не можете судить о картине.

Письмо двадцатое О ВЕЛЬМОЖАХ, КУЛЬТИВИРУЮЩИХ ЛИТЕРАТУРУ

Во Франции существовали времена, когда изящные искусства находились под покровительством первых лиц государства. В особенности придворные вопреки рассеянному образу жизни, жалким вкусам и страсти к интригам растрачивали на это все богатства страны.

Ныне, как мне кажется, при дворе господствуют совсем иные вкусы, чем вкус к литературе, но, быть может, туда скоро вернется мода мыслить: ведь королю стоит только пожелать — и из этой нации можно сделать все что угодно. В Англии, как правило, мыслят, и литература там в большем почете, чем во Франции. Преимущество это — необходимое следствие формы тамошнего правления. В Лондоне около восьмиста лиц пользуются правом публичных выступлений в поддержку национальных интересов; в свою очередь, пять или шесть тысяч человек претендуют на ту же самую честь, все остальные считают себя их судьями и каждый имеет возможность опубликовать в печати свое мнение по

==169

Перевод, сделанный мной, столь далек от силы и изящного остроумия оригинала, что я вынужден серьезно просить прощения у автора и у тех, кто понимает английский язык; однако поскольку у меня нет иного средства познакомить вас со стихами Милорда... то вот мой перевод: Что видел я в Италии? Горделивое чванство, интриги и бедность, Высокопарную лесть, мало доброты

И множество церемоний: Нелепую комедию, Кою инквизиция * часто требует

Именовать религией,

Но которую мы здесь называем сумасбродством.

Напрасно благодетельная природа

Тщится обогатить эти прелестные края:

Священники пагубной рукой

Удушают прекраснейшие ее дары, Мнимо великие монсеньоры,

 Без сомнения, он подразумевает здесь фарсы, разыгрываемые некоторыми проповедниками на городских площадях.— Примеч. Вольтера.

 

К оглавлению

==170

Одинокие в своих великолепных дворцах, Живут там знатными тунеядцами

Без денег и без слуг.

Для малых мучеников тягостного ярма, Лишенных свободы, Они сотворили обет бедности; В праздности они возносят молитвы богу И вечно соблюдают голодный пост. Эти прекрасные священные пределы пап Кажутся населенными дьяволами, И их злополучные обитатели Прокляты в раю.

Быть может, мне скажут, что стихи эти принадлежат еретику. Но ведь сплошь и рядом делаются переводы, и довольно скверные, из Горация 189 и Ювенала 190, имевших несчастье быть язычниками. Вы отлично знаете, что переводчик не должен отвечать за мысли оригинала; единственное, что ему доступно, — это молить бога за свой перевод; что я и делаю, прося милости бога к моему переводу стихов Милорда.

Письмо двадцать первое О ГРАФЕ РОЧЕСТЕРЕ И Г-НЕ УОЛЛЕРЕ

Всему свету известна репутация графа Рочестера, Г-н де Сент-Эвремон 191 много писал об этом, однако он познакомил нас со славным Рочестером лишь как с ловеласом и прожигателем жизни, я же хочу рассказа о нем как о талантливом человеке и большом поэте: Среди других творений, блиставших пламенной силой воображения, присущей лишь ему одному, он сочил несколько сатир на те же темы, что и наш знаменитый Депрео. Я не знаю лучшего средства для совершенствования

==171

Он здесь повелитель всех живых существ; Но ты спрашиваешь: кто может его отрицать? Быть может, я: Этот мнимый повелитель, издающий для них законы, Этот царь животных — сколько у него самого царей?

А вот как изъясняется граф де Рочестер в своей сатире на человека: правда, читателю необходимо постоянно помнить о том, что мы даем здесь свободные переводы английских поэтов и что природа нашего стихосложения и деликатная пристойность нашего языка не способны адекватно выразить буйную вольность английского стиля.

Сей разум, ненавистный мне, исполненный ошибок, Принадлежит не мне: он твой, ученый доктор. Сей разум легковесен, беспокоен, спесив, Он — надменный соперник мудрых животных, Полагающий, что занимает место между ними и ангелами, И воображающий, что являет собой образ бога здесь, на Земле. Подлый, назойливый атом, верующий, сомневающийся, дискутирующий, Раболепствующий, вздымающийся ввысь, низвергающийся стремглав и вдобавок еще отрицающий свое падение, Он говорит нам: «Я свободен», и в то же время грозит нам своим оружием; Его неверный и лживый взор думает проникнуть вселенную. Ну же, преподобные дурни, блаженные фанатики, Сочиняйте груды вашей схоластической ерунды! Вы — отцы фантазий и священных ребусов, Создатели лабиринта, в котором вы сами заблудились; Давайте же путаные объяснения ваших тайн И спешите в Школу, чтобы поклоняться своим химерам, Есть и другие ошибки — ошибки тех ханжей, Что сами себя присудили к нудному ничего неделаные. И этот запертый в уединении мистик, гордый своею ленью, Сподобившийся покоя в лоне божьем — на что он способен?

Он мыслит.

Нет, злополучный! Ты не мыслишь, ты спишь! Бесполезный Земле, причисленный к мертвецам, Твой раздраженный разум коснеет в неге. Проснись, стань человеком, стряхни с себя дурман! Человек создан для действия, ты же притязаешь на роль мыслителя!

==172

Я поостерегусь исследовать этот предмет как философ и бросить сейчас кисть ради компаса. Единственная моя цель в этом письме — продемонстрировать гений английских поэтов, и потому я буду продолжать в той же тональности.

Во Франции много слышали о знаменитом Уоллере 193. Похвальное слово ему произнесли господа де Лафонтен, Сент-Эвремон и Бейль, однако широко известно лишь его имя. В Лондоне он пользовался примерно такой же репутацией, как Вуатюр194 в Париже, и, думается мне, он с большим правом ее заслужил. Вуатюр появился во времена, когда мы только-только выходили из варварства и когда еще царило невежество. Стремились к остроумию, но пока что им не обладали; хватались за ловкие обороты, заменявшие мысль—ведь фальшивые бриллианты легче отыскать, чем драгоценные камни. Вуатюр, от природы обладавший фривольным и легковесным талантом, был первым, кто блистал на заре французской литературы; если бы он явился после великих людей, украсивших собой век Людовика XIV, он либо остался бы неизвестен, либо о нем говорили бы с худо скрытым пренебрежением, либо, наконец, он должен был исправить свой стиль. Г-н Депрео хвалит его, но лишь в своих ранних сатирах, т. е. в то время, когда собственный вкус Депрео не сформировался; он был молод и находился в том возрасте, когда о людях судят по их репутации, а не в соответствии с собственным их достоинством; впрочем, Депрео в своих похвалах и в критике часто бывал несправедлив. Он хвалил Сетрэ195, которого не читала ни одна живая душа; он бранил Кино 196, которого весь свет знает наизусть, и ничего не сказал о Лафонтене. Уоллер, лучший поэт, чем Вуатюр, был, однако, далек от совершенства: его галантные стихи дышат грацией, но небрежность делает их тягучими, и часто их обезображивают ложные мысли. К его времени англичане не научились еще писать в соответствии с правилами. Его серьезные произведения исполнены силы, которой трудно было бы ожидать от его остальных, вялых, пьес. Он написал надгробное слово Кромвелю, которое при всех своих недостатках считается шедевром: дабы почувствовать это

==173

Небо отметило этот день бурей, И звук грома, разносившийся над нашими головами, Возвестил его смерть.

Своим последним вздохом он сотряс этот Остров, Тот Остров, который его руки не раз заставляли с',.:; .. . , ., Когда в ходе своих деяний

Он разбивал головы Королей И подчинял свой народ, покорный лишь его игу. Море, тебя взбаламутила его смерть. О море! Твои всколыхнувшиеся валы, {Казалось, с ревом рассказывают далеким берегам о том, Что гроза Земли и твой господин более не существует. Так некогда вознесся в небо Ромул, Также оставив Землю окутанной грозами, И так же ему воздавал почести воинственный народ: Живому ему покорялись, после смерти ему поклонялись . Дворец его был храмом, и т. д.

Именно по поводу этого надгробного слова Кромвелю Уоллер дал тот ответ королю Карлу Второму, который мы находим в словаре Бейля. Когда Уоллер по обычаю королей и поэтов явился к этому королю, дабы преподнести поэму, начиненную славословиями, тот упрекнул его в том, что для Кромвеля он сочинил лучшую вещь, но Уоллер ему ответил: «Государь, мы, поэты, лучше преуспеваем в вымыслах, чем в правде». Однако этот ответ был не столь искренним, как ответ голландского посла, который, когда тот же самый король жаловался, что к нему питают меньшее уважение, чем к Кромвелю, сказал: «О Государь, Кромвель—ведь это нечто совсем иное!».

Не моя цель — давать пояснения к характеру Уоллер® или кого бы то ни было другого; после их смерти я оцениваю людей лишь по их трудам; все остальное для меня уже не существует. Замечу только, что Уоллер, рожденный при дворе и обладавший шестьюдесятью тысячами ливров ренты, никогда не отличался ни глупой спесью, ни той нерадивостью, которая заставила бы его зарыть свой талант в землю. Графы де Дорсет 197 и де

==174

Письмо двадцать второе О Г-НЕ ПОПЕ И НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ ЗНАМЕНИТЫХ ПОЭТАХ

Я хотел рассказать вам о г-не Приоре201—одном из самых приятных поэтов Англии, которого вы могли видеть в Париже, в 1712 году, полномочным и экстраординарным посланником. Я рассчитывал также дать вам некоторое представление о стихах милорда Роскоммона, милорда Дорсета и др., но я чувствую, что это грозит превратиться в большую книгу и после тяжких трудов я сумею вам дать лишь весьма несовершенное представление относительно всех этих сочинений. Поэзия — род музыки, и, чтобы о ней судить, надо ее слышать. Когда я перевожу вам некоторые отрывки из этих чужеземных стихов, я несовершенным способом записываю для вас их музыку, но я не в состоянии передать их песенную манеру.

Особенно это относится к одной английской поэме; я отчаиваюсь дать вам ее почувствовать. Называется она «Гудибрас» 202, ее сюжет—гражданская война и секта пуритан, представленная в комическом свете. Это «Дон-Кихот» и наша «Мениппова сатира»203, слитые воедино; из всех книг, когда-либо читанных мной, именно здесь я обнаружил более всего ума; но одновременно это и самая непереводимая книга. Кто бы подумал, что сочинение, в котором схвачены все смешные стороны человека и в котором больше мыслей, чем слов, не выдерживает перевода? И это потому, что почти все в нем служит намеком на частные похождения; самая сильная насмешка выпадает главным образом на долю теологов,

ФИЛОСОФСКИЕ ПИСЬМА

==175

Вот почему во Франции никогда не будут как следует поняты книги гениального доктора Свифта204, стяжавшего себе имя английского Рабле. Он, как и Рабле, имеет честь быть священником и, как он, подвергает осмеянию всё и вся; однако, по-моему слабому разумению, ему причиняют немалый ущерб, величая его этим именем. Рабле по всей своей экстравагантной и непостижимой книге рассыпал полными пригоршнями веселье и несказанную дерзость; он расточает в ней эрудицию, сквернословие и скуку; добрый рассказ в две страницы покупается ценой многотомных глупостей; лишь небольшое число людей с причудливым вкусом похваляются тем, что они понимают и чтут этот труд, остальная часть нации смеется над шуточками Рабле и презирает саму его книгу. Его считают царем шутов и досадуют на то, что человек такого ума сделал из этого ума столь жалкое употребление; он — пьяный философ, который писал лишь тогда, когда был во хмелю.

Г-н Свифт — Рабле в хорошем смысле этого слова, Рабле, вращающийся в хорошем обществе; правда, он не обладает веселостью этого последнего, но зато он обладает всей той изысканностью, тем разумом, взыскательностью и хорошим вкусом, которых так недостает нашему «Медонскому кюре». Стихи его отличаются отменным вкусом, почти неподражаемым; само деление его текста на стихи и прозу — это добрая шутка, но дабы хорошенько его понять, необходимо совершить небольшое путешествие в его пределы.

Более легко вы можете себе составить представление о г-не Попе 205; это, думается мне, самый изысканный и корректный, более того, самый гармоничный поэт английской земли. Он транспонировал резкий посвист английской трубы в звуки сладкоголосой флейты; его можно переводить, потому что он предельно ясен, а сюжеты его большей частью общераспространенны и достойны любой из наций.

Во Франции очень скоро познакомятся с его «Опытом о критике» по стихотворному переводу, выполненному аббатом де Ренель.

==176

А вот отрывок из его поэмы о локоне, который я даю в своем обычном вольном переводе: Внезапно Умбриэль, старый угрюмый гном, Грузнокрылый и с нахмуренным челом

Бросился, ворча, искать глубокую пещеру, Где вдали от нежных лучей, испускаемых оком мира, Нашла свой приют богиня — повелительница паров.

Там вокруг свистят мрачные аквилоны, И нездоровое веяние их сухого дыхания

Приносит в те края мигрень и лихорадку.

На богатой софе, за ширмой, Вдали от светильников, шума речей и ветров, Безмятежно покоится капризная богиня, С сердцем, исполненным печали, причины которой она не

ведает, Ибо она никогда не мыслила и ум ее всегда помрачен, Взгляд тяжел, лицо бледно, она распираема ипохондрией. Злоречивая Зависть сидит подле нее, Старый женский призрак, дряхлая дева, С фанатичной яростью раздирающая на куски своих ближних И с Евангелием в руках хулящая людей. На ложе из цветов, небрежно откинувшись Покоится неподалеку от нее юная красавица: Это — Притворство, занимающееся болтовней, лежа в постели; Оно слушает, не понимая, и смотрит через лорнет, Бесстыдно краснеет и вечно смеется без радости, Изображает себя жертвой сотни бед, Пышет здоровьем под покровом румян и притираний, Слабо плачется и искусно теряет сознание.

Если бы вы прочли этот отрывок в оригинале, вместо того чтобы читать его в этом слабом переводе, вы могли бы сравнить его с описанием Неги у Ле Лютрена 206.

Итак, к великой чести английских поэтов, я затронул для вас в немногих словах и их философов; что до хороших английских историков, то о них я пока не столь осведомлен; нужно было, чтобы француз написал историю англичан. Быть может, английский гений, то хладнокровный, то пылкий, еще не овладел наивным красноречием и благородным в своей простоте обликом Истории; быть может также, дух партийности, помутняющий